В революционной Испании

В одном из моих книжных шкафов есть неприкосновенная полка с книжками. Не с моими, конечно, - со стихами любимых поэтов. книжки, написанные мной, самые 'прикосновенные', они стоят в полном библиографическом беспорядке, меняют места то по воле ребят - моих посетителей, то потому, что я сама в рабочей спешке выхватываю нужный мне сборник, а ставлю куда придется. Если же мне необходима какая-нибудь справка о моих книгах, то я обращаюсь к моему другу Евгении Александровне Таратуте, она может даже впотьмах безошибочно снять со своих полок нужную книгу.

Две книжки я неизменно ставлю рядом. У них особая биография. Одна из них, поэма 'Звенигород', вмешалась в жизнь многих и многих, и в мою жизнь, а благодаря другой произошло вот что: как-то в зимний день 1937 года меня неожиданно вызвали к Владимиру Петровичу Ставскому (он тогда возглавлял Союз писателей). С удивлением увидела я у него на столе свою недавно вышедшую книжку 'На заставе'. Ставский стал расспрашивать, почему я написала ее, сказал, что его радует интерес молодого детского поэта к патриотической теме. При этом он пытливо, испытующе смотрел на меня. Непонятный был разговор. Вдруг Владимир Петрович заговорил об Испании. У меня мелькнула догадка: неужели меня пошлют туда? Но я с огорчением отвергла эту мысль как нереальную. Ничего определенного Ставский мне таки не сказал.

Примерно месяц спустя со мной говорил Михаил Кольцов. Едва я вошла в его кабинет, он сразу спросил:

- Хотите ехать в Испанию в делегации писателей на Конгресс в защиту культуры?

Я сказала, что, конечно, хочу, и так вспыхнула, что он улыбнулся:

- А ваши родные не будут возражать, ведь там война?!

Я уверенно ответила, что не будут.

- Вы им уже все выложили? - засмеялся Кольцов.- Сказали о разговоре со Ставским?

- Нет, только мужу.

- Ну тогда скажите мужу, что пока еще вопрос о конгрессе не ясен. Когда все прояснится, вам дадут знать.

Долго я находилась в неведении, каждый день просыпалась с мыслью: может быть, сегодня все решится? В те дни мне казалось, что нет в нашей стране ни одного человека, который с сочувствием не думал бы о революционной Испании, о ее восставшем, мужественном народе. Открывая газету, прежде всего искали Вестей 'оттуда', туда стремились летчики и журналисты, поэты писали стихи о героической Пассионарии (позднее Алексей Николаевич Толстой сказал мне: 'Смотри не зарифмуй 'Долорес и наперерез', как это делают многие поэты. Пассионарию зовут Долорес'). С поездов снимали мальчишек, убегавших на 'испанский фронт', маленькие мечтали о треугольных шапочках испанских бойцов. Удивительное было время!

Как заколотилось у меня сердце, когда наконец позвонили из Союза писателей и предложили мне завтра приехать на Белорусский вокзал! Я уже мысленно укладывала вещи в чемодан, но оказалось, что группа писателей завтра провожает в Мадрид Кольцова, он уезжал один. Я надеялась, что на вокзале он мне что-то скажет! Мог бы сказать хоть два слова: 'До встречи'... Но он молча пожал мне руку.

Скрепя сердце я еще долго продолжала ждать. И только в мае выяснилось, что меня включили в состав советской делегации на второй Международный конгресс писателей в защиту культуры.

***

Из Советского Союза я уезжала впервые. Могла ли я думать, куда приведут меня строчки из моей детеской книжки 'На заставе', когда писала:

Здесь рядом граница, чужая земля,
Здесь рядом не наши леса и поля...

Из Негорелого послала телеграмму домой и, как только скрылся из глаз последний советский пограничник, приготовилась напряженно смотреть в окно.

Несколько записей из старого путевого блокнота.

Польша. Когда мы увидели поля, разделенные на узкие полоски, мне показалось, что мы едем из двадцатого века куда-то назад, в прошлое. На вокзале в Варшаве перед нами как бы оживали персонажи из старых детских книжек. На платформе суетились люди в котелках и цилиндрах, священники в длинных черных юбках, с бантами на спине, девочки точь-в-точь как мамы, в таких же шляпках и с сумочками. Всe экзальтированно прощались и раскланивались.

Германия. Сижу одна в купе, наши вышли курить. Вдруг входит розовощекий немец и говорит: 'Хайль Гитлер, место свободно? ' Видимо, мое выражение лица было достаточно красноречивым, потому что он немедленно задвинул за собой дверь. Ну и приключение!

Поезд в Берлине проходит по улице города. Лощеные улицы, исключительно чисто. Люди крахмальные, чопорные. Всюду черные пауки — свастика. На перроне, когда мы пересаживались с одного поезда на другой, увидела хорошую девочку с простым открытым лицом, собралась было взглядом отдохнуть на ней.
Но и у этой девочки на кофточке был фашистский значок — свастика.

— Посмотрите, — сказала я Всеволоду Вишневскому, — правда, так и хочется крикнуть ей: сними его, сними сейчас же!

В шестиместном купе едем втроем, на остановках никто из пассажиров к нам не подсаживается. Некоторые смотрят с интересом, но подойти не решаются, наверно, из опасения — как 6ы не было неприятностей. В пути набираюсь ума. Сейчас Вишневский обучал нас лозунгам на испанском языке. Он, оказывается, знает революционные лозунги на всех языках.

— Надеешься, что они тебе понадобятся? — пошутил Ставский.

— Рано или поздно — понадобятся, — с полной убежденностью ответил Вишневский.

Бельгия. Начальники станций в свободных куртках, с открытыми воротниками. Обстановка совсем иная, чем в Германии, гораздо 'домашнее' — люди без шапок, сидят покуривают...

***

В чем прелесть Парижа, не знаю, я полюбила его не с первого взгляда, а, пожалуй, со второго, когда, спустя много лет, приехала сюда в группе туристов. Может быть, потому, что как туристка чувствовала себя беззаботно, могла спокойно любоваться прекрасным этим городом, где свое 'очей очарованье'.

По пути В Мадрид мы провели в Париже несколько дней, прежде всего поехали на Всемирную выставку, осматривали советский павильон, над которым возвышалась скульптура Мухиной, полная порыва и взлета ('Рабочий и колхозница'). В нашем павильоне было полным-полно народу, стоял несмолкаемый шум, гул голосов. Французы толпились, восхищались, спорили. Некоторые из них, осматривая меха, почему-то дергали черно-бурых лис за хвосты.

- Какие французы непосредственные! — удивлялась я.

— И в то же время, — практичные, — сказал кто-то.

Мы ходили с довольными лицами, радовались, что именно в наш павильон рвутся посетители. Всеволод Вишневский так одобрительно поглаживал станки, что его принимали за представителя завода. Наверное, он в эти минуты и сам верил в то, что работает на заводе. Гиперболичность — одна из главных черт его таланта ('Оптимистистическая трагедия') и характера. Сила его воображения мгновенно дорисовывала ему любую картину, и до того убедительно, что он ни на миг не сомневался в ее достоверности. Позднее, уже в Москве, рассказывая в многочисленной аудитории о нашей поездке, Вишневский неожиданно сказал, показывая на меня: '...И вот, проезжая через Берлин, она, эта молодая детская писательница, на платформе подбежала к немецкой девочке и крикнув: 'Сними, сними эту гадость', сорвала с ее кофточки фашистский значок и отшвырнула его в сторону'. Я обомлела, но через минуту уже сама верила, что так оно и было.
На выставке, среди портретов советских писателей, были и фотографии детских прозаиков и поэтов. Хитро улыбаясь, подвел меня к ним Фадеев. Под большим портретом Маршака было написано: 'А. Барто', а под моим (поменьше): 'С. Маршак'. Перепутали таблички с фамилиями.

- Не советую тебе говорить об этом Маршаку, - сказал Фадеев, заливаясь своим раскатистым смехом.

Мы ходили по улицам, были у стены коммунаров, побывали в нескольких залах Лувра, в Музее французской живописи, но нас ждала Испания, и все мысли были о ней.

***

Первое впечатление от Испании в пограничном городке Порт-Бу - прозрачно-голубое, необычно высокое небо над головой. Мне казалось, что здесь оно много выше, чем мы привыкли видеть небо. Создавалось ощущение особого простора и света.

По узеньким скалистым улочкам, мимо тихих двориков и домов мы спустились вниз к морю. День был знойный. Возле моря на пляже играли дети, загорали, прыгали в воде. На берегу под деревьями отдыхали женщины. Некоторые из них шили.

Спустя четыре года, когда на нашу землю напали фашисты, я поняла, что война, даже самая страшная, становится буднями, но в то утро мирный отдых у моря показался мне удивительным. В полдень мы услышали глухие удары где-то вдалеке. Сначала три, потом еще четыре; я ждала, что все побегут куда-то, женщины схватят своих детей...

- Почему не уводят детей? Их могут убить! - недоумевала я.
Писатель-испановед Федор Кельин (член нашей делегации) перевел мои слова молодой испанке с двумя мальчуганами.

- Куда я их уведу? Убить могут везде, - сказала она.

Мы зашли в маленькую фруктовую лавочку купить персиков. Стена лавочки была наспех заколочена досками, туда недавно попал осколок снаряда. Услышав русскую речь, хозяйка, пожилая испанка в черном платье, вышла из-за своего прилавка, протянула к нам руки, стала обнимать нас, прижимать к сердцу.

- Ррусос! Ррусос! Уньон Совьетика! -восклицала женщина.

Она сбнимала кас, доставала из плетеных корзин сливы, апельсины и персики, протягивала их нам, давала их нам в руки.

- Ррусос! Ррусос! - повторяла она и, что-то приговаривая, наполнила апельсинами два больших пакета.

- В подарок советской делегации, - объяснил Кельин.

Когда мы возвращались к месту нашего сбора, нас остановил высокий седой старик. Показывая на маленький белый дом, около которого росли пышные кусты, покрытые красно-лиловыми цветами, он сказал;

- Войдите в этот дом. Там живет женщина, у которой оба сына убиты фашистами. Поговорите с ней, ей станет легче.
Обстрел не затихал, мы заторопились на площадь, откуда автобусы должны были отвезти нас в Барселону. Вместе с нами шла и хозяйка фруктовой лавочки, она несла два больших пакета с апельсинами: 'Пара эскриторес совьетикос' (для советских писателей).

***

ОПЯТЬ И3 ПУТЕВЫХ БЛОКНОТОВ.

В Барселону приехали поздно, разместились в большом отеле. Усталая с дороги, я легла не раздеваясь. Разбудили меня 'авионы' - воздушный налет. Не успела вскочить с постели - стук в дверь, голос Фадеева:

- Спускайся вниз, после бомбардировки сразу едем дальше. Я двигалась по комнате на ощупь: вечером не успела оглядеться и потому долго не могла найти дверь.

Валенсия. Пыталась записывать в 'коче' - легковой машине (вместо 'по коням' Вишневский кричит 'по кочам'). Куда там - записывать! Мы мчались с такой скоростью, глотка воды не сделаешь, зубы стучат о фляжку, а вода разливается! Шоферы, гордые тем, что им поручено везти делегатов Конгресса, показывали свою удаль. Наш шофер то и дело что-то темпераментно выкрикивал.

- Он обещает, что мы всех перегоним! Сейчас он сделает красивый прыжок, - не без иронии переводил Кельин.

В одном из городков, где-то на перепутье, наши машины остановились минут на двадцать у заправочной станции. 'Далеко не отходите! ' - сказали нам. На углу в окне магазинчика я, на свою беду, увидела кастаньеты. 'Привезу их в Москву', - решила я и уже представила себе, как буду показывать их своим друзьям. Молоденькая испанка за прилавком не понимала по-французски и позвала свою мать, а та стала рассказывать о муже, ушедшем на фронт. Вдруг раздался гул самолетов. 'Нуэстрос' (наши), - сказала испанка, но я слышу - сигналят машины. Схватив свою покупку, выбегаю на улицу. Все уже в 'кочах'. Занимаю свое место, оправдываюсь: 'Еще не прошло двадцати минут! ' Мои спутники осуждающе молчат. Оказывается, самолеты, которые пронеслись мимо, были фашистскими.

К вечеру, когда я надеялась, что все забыли о моих кастаньетах, Алексей Николаевич Толстой сказал мимоходом:

- Жарко! Веера ты не купила обмахиваться во время налета?

***

Валенсия - город шумный, красивый. Против городской ратуши под открытым небом посреди площади, в углублении, как в гигантской чаше - цветы. Рынок цветов. Гвоздики невообразимой величины и яркости. В кофейне бойцы, перед уходом на фронт, пьют кофе и шутят: 'Вторую чашку допью, когда вернусь'. Вечером, под звездами, на каменных скамьях сидят юноши и девушки, держат друг друга за руки, смеются, целуются. Патруль, проходя по площади, проверяя документы, предупреждающе покашливает, с явной неохотой вспугивает парочки. Кольцов говорит, что у испанцев мужество и беспечность рядом - соседство опасное во время войны.

...Открыл Конгресс сам Хуан Негрин, глава правительства. Ему отвечал Мартин Андерсен-Нексе. Чудесный старик! Некоторые иностранные писатели, которые ему годятся в сыновья, отказались от участия в Конгрессе под предлогом, что в Испании они будут лишены привычного комфорта. А старый Нексе приехал.

...Когда Конгресс приветствовали испанские пионеры, я обратила внимание на то, что к одному из своих знамен они относятся особенно бережно, носят его свернутым, смахивают с него пылинки. Я попросила развернуть это знамя. Вожатая выбрала место получше, ребята построились, подняли руки для салюта. В торжественном молчании знамя было развернуто. Все увидели портрет Ленина и под ним слова: 'Мы октябрята - внучата Ильича'. Знамя было прислано в подарок из Москвы.

Ночью была сильная бомбардировка. Испанцы говорят: 'В честь открытия Конгресса'. Глава нашей делегации Кольцов повел нас в подвал отеля. Все грохотало, выли сирены, слышались разрывы снарядов, им отвечали короткие, четкие удары зенитных орудий. Вишневский поразил мое воображение тем, что уверенно определил: шестидюймовые!

***

...Михаил Ефимович отпустил меня посмотреть бой быков. Лучше 6ы я туда не ходила! Народу полно, с трудом достала билет и пробилась на свое место, на верхней трибуне, на самом солнцепеке. Начало было волнующим, на арену под открытым небом вышли испанки в пышных юбках и ярких шалях, стали что-то выкрикивать, обращаясь к зрителям. Благодаря Вишневскому я поняла: 'Все для фронта! ' В ответ со всех сторон, со всех трибун посыпались кошельки и узелки с деньгами, косынки, шали, какие-то украшения, браслеты. Сидевшая передо мной девушка вынула серьги из ушей, завязала их в носовой платок и бросила узелок на арену.

Даже чей-то пиджак полетел туда... Но бой быков - зрелище Невыносимое. Эффектный торреро разъярил и колол бесчисленными рапирами небольшого тщедушного бычка (больших быков то ли съели, то ли куда-то увезли. От зноя, от солнца мне стало плохо. Два сидящих рядом, как я полагала, испанца сказали на чистейшем русском языке: 'Этой иностранке дурно'... Едва ворочая языком, бормочу: 'Нет... я из деревни...'. 'Деревней' называют Москву из осторожности, немало вокруг фашистских ушей. Два испанца, наши летчики, помогли мне выбраться, спуститься с трибуны. Проводили до гостиницы. Если Кольцов спросит, понравилась ли мне коррида, скажу -очень!

***

Вчера, 7 июня, крышу городской ратуши, где заседает наш Конгресс, пробило снарядом, весь день с перерывами бомбили, а вечером, когда все утихло, мы услышали на затемненной улице перед окнами нашей гостиницы громкие ребячьи голоса. Испанские пионеры принесли нам подарки для советских детей. Дарить им было нечего, они собрали раковины на берегу моря, полный чемодан, и притащили его нам. Пионерских значков у них не хватало, они принесли бумажные, нарисованные. Маленькие испанцы так горячо доказывали необходимость подарить нам раковинки и значки, что патруль дрогнул и пропустил ребят к нам.

Одна из девочек все повторяла: 'Заря... заря'. Ее зовут Аврора, и она считает, что по-русски ее имя Заря, просит так ее называть. Я обещала с ней переписываться.

***

...В нескольких километрах от Валенсии, на прекрасном участке земли, в бывшей усадьбе какого-то бежавшего теперь магната, находится колония № 2. Здесь живут дети, эвакуированные из Мадрида. Колония создана испанскими женщинами. Когда там узнали, что мы из Советского Союза, -все дети, все до одного, сначала бурно выражали свою радость, потом неожиданно разрыдались, бросались на землю и громко всхлипывали, уткнувшись лицами в траву. Я хотела поговорить с ними, утешить, но Кельин, на которого я надеялась как на переводчика, не мог вымолвить ни слова от душивших его слез.

Через несколько минут дети перестали плакать. Вытирая глаза, они начали петь революционные песни, пели с огромным чувством. Раздавались звонкие возгласы: 'Вива Эспанья либре! Эспанья републикана! ' Восьмилетний мальчик из Малаги (он потерял своих родителей и один бежал от фашистов) выкрикнул звонко, уверенно, на весь огромный сад: 'Пасаремос! '

***

Дорога к Мадриду была на редкость красивой. То перед нами вставал Кавказ, только еще более суровый, то вдруг прибрежные городки напоминали нам Крым — цветущий, весенний Крым. То мы попадали s средневековье: замки, крепости, узкие каменные улочки... И опять оливковые рощи, апельсиновые рощи, пальмы... Крестьянские селенья встречались редко; одна деревенька в предгорье была разрушена дотла прямым попаданием фашистской бомбы. Мы уже видели разрушения, развалины в городах, но здесь, где вокруг ни моста, ни железной дороги, никаких военных объектов, - во имя чего пилот мимолетом обрушил смерть на беззащитную деревеньку? Все во мне возмутилось. Впервые поняла я тогда всю 6езмерную жестокость фашизма.

В полях работали женщины, сними их младшие сыновья, старшим, многие из которых еще не достигли призывного возраста, матери сами добывают оружие и, рыдая, провожают их на фронт.
Шоферы наши продолжали показывать свое молодечество, и чуть не произошло несчастье: машина, где находились Эренбург, Мальро и Кельин, наскочила на грузовик со снарядами. К счастью, снаряды не взорвались.
Продолжая путы наш весельчак шофер вдруг резко затормозил. На дороге стоял старик испанец, худой, иссохший, в выгоревшем берете. Он держал в жилистых руках картину в самодельной раме: испанский пейзаж, нарисованный рукой не очень искусного художника. Он что-то говорил, я помяла только слово 'интелектуалес' - интеллигенция. Ехавший сзади нас Кольцов вышел из машины, перевел нам просьбу старого крестьянина: он хочет, чтобы мы увезли с собой картину, работу его сына, ушедшего на фронт. Мы отъекали в сторону, вышли из машины. Кольцов, вернувшись в свою 'хочу', помчался вперед, следуя за караваном, а мы стали как могли уговаривать старого испанца: все будет хорошо, его сын вернется, картина уцелеет. Старик ушел успокоенный, унося с собой картину. Когда мы рассказали об этой встрече Алексею Николаевичу Толстому, он покачал головой:

- Ну и зря! Человек хотел, чтобы советская интеллигенция спасла его сокровище от варваров! Надо было взять картину...

А мы-то уговаривали старика...

В полдень остановились в деревне Мингланилья, вышли из машин и стали подниматься по извилистым улочкам в гору, не встречая ни души. Казалось, что деревня необитаема. Вошли в один из домов, в пустую лачугу, где не было кроватей.

- Где же они спят? - спросил кто-то.

Оказалось: тут и спят, 'ен ла тьерра' - на земле, на земляном полу. Ужасающая бедность! Потом появилось несколько жителей: изможденные старые женщины с усталыми лицами, молодые испанки, почти все в черном и босоногие. Прибежали смуглые худые дети. Мужчин не было. Здесь, так же как и всюду, узнав, что мы 'Уньон Совьетика', люди сразу стали общительными, женщины, плача, обнимали нас, как своих близких, показывали нам фотографии мужей и сыновей, ушедших на фронт. Старухи, что-то восклицая, грозили высокому испанскому небу, где в любую минуту могли появиться фашистские самолеты.

Одна из женщин, глядя на нас, повторяла: хлеб, хлеб... Она благодарила за хлеб, присланный Советской страной в Испанию. Другая испанка подвела к нам мальчика, своего сына, и с гордостью сказала, что революционное правительство открыло детям школы и ее Михас теперь учится. В подтверждение ее слов мальчик показал, что у него на левой руке от плеча к кисти написано химическим карандашом: 'Эспанья либре'. Вдруг какой-то паренек неуверенно запел 'Интернационал', все разом подхватили. В пустой деревне, в горах, под палящим солнцем горсточка измученных людей строго, торжественно поет 'Интернационал'. Я словно вижу их перед собой и сегодня.

У кого-то из наших был с собой фотоаппарат, я попросила снять меня вместе с одним из испанских мальчишек.

- Где ты нашла такого Ваню? - спросил проходивший мимо Фадеев. А я и не заметила, что мой юный испанец - блондин!

***

Мадрид. Через несколько минут после обстрела мадридские дети уже катаются по улицам на самокатах, а с нашего балкона видно, как в доме напротив молодая женщина накрывает на стол и даже ставит в вазу цветы.
Трогательно охраняются произведения искусства. Все памятники обнесены кирпичными прикрытиями и мешками с песком.
Кольцов сияет. Бойцы республиканской армии прорвали фронт, атакуют Брунето. Мы радуемся - Международный конгресс принес им счастье.

***

Были в местечке Карабанчель. В одном из разрушенных домов, среди развороченных стен на полу стояла новенькая деревянная лошадка -видно, ре6енок не успел поиграть с ней.

На Конгрессе все выступают с большим подъемом. Один из немецких литераторов только вышел из госпиталя, еще слаб, говорил сидя. Рассказал о своей Интернациональной 6ригаде, о писателях, которые пошли добровольцами в испанскую армию, о том, что каждый писатель-антифашист готов отдать Испании свою жизнь, свою кровь.
Кольцов всю речь произнес по-испански, успех был огромный. А когда в зал прямо с фронта, из окопов, вошли бойцы с развевающимся знаменем, отнятым у врага, стало твориться что-то неописуемое!

***

Отразила роту самокатчиков.

Утром, уходя из отеля, Кольцов сказал мне:

- Готовьтесь к завтрашнему выступлению. Если начнется не слишком сильный обстрел, оставайтесь в своей комнате, испанцы хотят всех советских видеть смельчаками, у них свое представление о храбрости.
И вот сижу работаю. Снова и снова перечитываю свою речь. Предполагалось, что буду выступать в Валенсии, но потом наши решили, что о детях лучше говорить в осажденном Мадриде.

Мешает духота. Если поднять на окне и балконной двери металлические жалюзи, будет только хуже, комнату зальет солнцем. Вдруг слышу нечто похожее на пулеметную очередь. Свист снарядов мне уже знаком, но этот треск, стрекот слышу впервые. Он где-то совсем рядом! Нет, в отдалении... Конечно, пулеметная очередь... То затихает, то через определенные промежутки времени снова приближается. Выйти в коридор - узнать, в чем дело? Испанцы подумают - испугалась.

Пытаюсь хоть немного приподнять жалюзи на окне, наконец мне это удается, и я вижу толпу мальчишек, мчащихся на роликах. Разогнавшись, они летят по гористой улице,.напротив входа в отель круто заворачивают за угол и через некоторое время снова появляются вверху улицы н с невероятной скоростью несутся вниз. Ролики вовсю стрекочут по асфальту.

Я с облегчением опускаю жалюзи... Хорошо хоть, что я не вышла в коридор.

***

Во время ужина в ресторане посуда задребезжала, падая со столов. Официант, подбирая осколки, сказал с невеселой улыбкой: 'Опять в вашу честь'. Фашисты знают, где мы остановились: из соседнего дома кто-то подавал им световые сигналы. Бомбардировка была сильной, всем делегатам Конгресса пришлось спуститься в вестибюль, подходящего подвала нет...

Под глухое уханье бомб я вспоминала женщин в деревне Мингланильи, кулаками грозивших небу, и молодую мать в одном из селений. Я ничего не записала о ней в своих блокнотах, но все время помню, как, показывая фотографию маленького мальчика, она закрывала его лицо своей ладонью, пытаясь объяснить что ребенку оторвало голову.

***

Ночью, в час, когда под Мадрицом шли бои, мы поехали на машинах за город. По небу шарили прожекторы. Мы вошли в огромный сад, потом в дом, увидели Долорес Ибаррури, сильную женщину с уверенными движениями, замечательным грудным голосом. Она говорила о своем народе, о вере в победу, о ненависти к фашизму. Вся страсть испанского народе и все его мужество воплотились в этой женщине. Мы слушали ее и, не зная языка, понимали каждое ее слово.

***

На Конгрессе многие вспоминают Лукача, посвящают искренние слова его светлой памяти. Генерал Лукач - дорогой наш Матэ Залка; чуть не каждый день мы встречались, когда жили в одном доме в Нащокинском переулке. Веселый, радушный, какой-то домашний Матвей Михайлович...
Как я удивилась, когда узнала, что этот венгерский писатель, антифашист, живущий в СССР, уходит сражаться за народную Испанию. Потом пришла весть о нем уже как о прославленном генерале Лукаче. Я радовалась, надеясь увидеть его, передать ему приветы из Москвы от его семьи - Веры Ивановны и Талочки. Опоздала. Он был убит незадолго до нашего приезда.

***

Сегодня, когда мы с Кольцовым поднимались по лестнице госпиталя, я спросила: 'Дети здесь тоже есть? ' В это время навстречу нам спускался раненый боец с плотной повязкой на глазах. Его придержиаал под руку санитар. Проходя мимо нас, раненый сказал: 'Красивая'.

Кольцов объяснил:

- Он вас так приветствует, у испанцев принято при встрече с женщиной, даже с незнакомой, произносить 'красивая' как бы в знак приветствия.

- Но он не видит! - сказала я.

- Он услышал женский голос...

Романтический дух Испании не угасает.