Послесловие к девяти годам жизни

Как трудно иной раз бывает поставить точку. Скажем, в отношениях с человеком, которого привык считать другом. Или точку на своем любимом деле, если ты почему-либо не можешь его продолжать.

Случается, что писателю трудно поставить точку в своей книге, но уже по другим причинам — если сама жизнь начинает сопротивляться этому.

Трагедии разлук и счастье встреч, чувства и поступки тысяч людей, неожиданно сделавшихся участниками передачи, и все, что открылось мне во время поисков, стало содержанием моей книги «Найти человека». В первом издании мне пришлось задержать верстку, потому что один из розысков, о котором в книге было сказано, что он привел к ошибке, неожиданно закончился успешно. Во втором издании я тоже не смогла поставить точку. И не только потому, что число соединенных семейств все возрастало, но менялись и судьбы людей, упомянутых в книге. А многие — уже без моей помощи — узнавали по книжке себя или своих родных. Но время шло, перестали звучать в эфире позывные радиопоиска, и в переиздании книги точка была поставлена.

Вела я поиски родных, разлученных войной без точных данных, по воспоминаниям детства. «Как вам пришла в голову такая мысль?» — спрашивали меня не раз. Мой путь к этой мысли был длинным.

В послевоенной поэме для детей «Звенигород» (1947) были строчки:

Летом весь Звенигород
Полон птичьим свистом.
Там синицы прыгают
По садам тенистым.

Там дома со ставнями
На горе поставлены.
Лавочка под кленами.
Новый дом с балконами.

Новый, двухэтажный
На пригорке дом.
Тридцать юных граждан
Проживают в нем.

На реке с восьми часов
Затевают игры,
И от звонких голосов
Весь звенит Звенигород.

Дочки тут и сыновья...
Что же это за семья?

Писала я о детях. Осиротевших детях. Сколько их повидала я в годы войны! Хотя многие не знали своей фамилии и дня рождения, сиротами их в детских домах никогда не называли. В моей поэме для них придумали праздник — общий день рождения.

Пять нарядных мальчиков,
Сестры в сарафанчиках.
Что за наваждение?
Чей же день рождения?
Целая бригада!
Всех поздравить надо!

День рождения Никиты
Два бойца в избе разбитой
Записали наугад.
А сейчас он мчится в сад.

Сад стоит дождем умытый,
Солнце... птичьи голоса.
— Мне шесть лет, — кричит Никита, —
Я сегодня родился...

Один из взрослых читателей «Звенигорода» «опротестовал» такие строчки:

Вдруг настанет тишина,
Что-то вспомнят дети,
И, как взрослый у окна.
Вдруг притихнет Петя.
До сих пор он помнит мать...
Это только Лелька
Не умеет вспоминать.
Ей три года только.

Мой читатель написал, что попал в детский дом тоже трехлетним, но хорошо помнит: мама спала в вагоне, а они с братом Левой пили воду у крана на платформе, вдруг налетели фашистские самолеты, все побежали к вагонам, поезд тронулся. Лева вскочил на подножку, хотел вташ, ить за собой брата, но не успел. Крикнул: «Я приеду, Коля!» И не приехал.

У меня тогда же мелькнула мысль: а старший брат мог бы узнать младшего по его рассказу.

Позднее одинокая мать, прочитавшая «Звенигород», поделилась со мной своим горем: в начале войны она потеряла свою восьмилетнюю Нину, и ей хочется думать, что ее дочка, как дети в моей поэме, выросла где-то, среди хороших людей. Мать назвала имя, фамилию, год рождения дочери. Я обратилась в отдел розыска управления милиции, и Нина, которой уже исполнилось восемнадцать лет, была найдена. В печати появились заметки: «Стихи соединили мать и дочь», «Эхо поэтической строки», «Семья, рожденная поэзией». Это было не точно: соединили Нину поэзия плюс милиция. Но после сообщений в печати матери и бывшие воспитанники детских домов вдруг стали обращаться ко мне с просьбами разыскать им родных. Во многих письмах точных данных не было, но мне показалось естественным обратиться к памяти детства: ведь это верный след к родному дому, к семье.

«Внимание! Воздушная тревога!» — раздавалось по радио в военные годы. А двадцать лет спустя в каждый дом ворвались свидетельства детей войны, строки из писем, воскрешающие страшную явь фашизма.

«Помогите найти сестру Лиду, ей было 5 лет, она должна помнить меня, сестру Тоню, и как схватили отца, а мы оцепенели. На казнь вь! вели все село. Что сделали с отцом, не знаю, одна женщина закрыла мне лицо своей шалью. Маму звали Женя, отца — Сережей».

«Родился я там, где была война... Имя, фамилия, отчество у меня вымышленные... Когда наш дом уже сгорел, мать вывела нас, детей, на улицу, ее вместе с маленьким ребенком фашисты убили. После освобождения нашего селе нас осталось три брата, сестра уже умерла. Нас посадили в машину — и на станцию. Наш состав бомбили в пути, и я разъединился с братьями. В 1943 году меня привезли в детдом Курганской области. Может, кто-то из братьев живой? Отзовитесь, братья!»

«Галина Соловьева (фамилия не точная) помнит, что в их местности поставили деревянный памятник. Мать прочла ей надпись: «Тут зарыты дети из детского дома живыми». Всех, кто знает название местности, где был такой памятник, сообш, ите, — это может помочь в поиске».

«Откликнитесь, Лена и Петя Петровы (фамилия не точная). Вас ищет сестра Люба. Вспомните — фашисты хозяйничали по селу, резали коров. Варили и целые дни ели... Детей держали за колючей проволокой. Леке было 5 лет, Пете — три года».

«Лидия Иванова (фамилия не точная), вспомните — вы где-то прятались с сестрой в горящем городе, в землянке. Там висела клетка с птицей, кто-то укрыл и ее... Птица пела, хотя кругом все пылало... Эта поющая птица должна была запечатлеться в вашей памяти...»

Казалось, передача всколыхнула всех. Люди словно ждали призыва помочь тем, чье детство было искалечено фашизмом. Наряду с просьбами о поисках люди предлагали свою помощь. Волна отзывчивости хлынула в нашу передачу: сто пятьдесят — сто семьдесят писем ежедневно. Из Радиокомитета, где они проходили через руки моего помощника, письма ложились ко мне на стол. С них начиналось мое утро, которое в общем-то длилось почти до вечера. Письма были длинными, иногда в пятнадцать, двадцать страниц, каждый боялся упустить са-мую маленькую подробность: вдруг именно она пригодится для поиска? Необходимо было в этих жизнеописаниях найти такое детское воспоминание или такую личную подробность, примету, чтобы родные люди могли узнать друг друга по этим воспоминаниям, всегда в чем-то неповторимым.

Читала я у Достоевского, что воспоминания раннего, «первого детства» остаются в памяти «как бы вырванным уголком из огромной картины, которая вся погасла и исчезла, кроме этого только уголочка». Такие «уголки» и отбирала я для передачи. На конвертах делала пометки: «В «Н. Ч.» («Найти человека») на очередь» или «Воспоминания туманны, не конкретны», «Реальность переплетается с вымыслом», «Воспоминания слишком общие». Встречалась с людьми, звонила по междугородному телефону, чтобы в разговоре с предполагаемыми родными уточнить необходимые подробности. И хотя нередко мы шли по весьма неопределенному следу, мои надежды на силу и точность детских воспоминаний оправдались. По трагическим и по самым незначительным приметам детства родные стали находить друг друга. «Находкам» я давала свои названия.

Найдена по неживой матери

Маленькая Зоя Трофимова помнила: осенью привезли ее мать неживую и сказали, что во время работы в поле она подорвалась на немецкой мине. То, что мать погибла от фашистской мины, запомнила не только Зоя, но и ее старшие братья и сестры. Они и узнали в Зое свою сестру. Но не Трофимову, а Грунскую. Видимо, попав в детский дом, Зоя спутала свое отчество Трофимовна с фамилией.

Найден по «кукушке»

В минуту разлуки с ребенком в память матери остро врезается мячик, уцелевший в разрушенной бомбежкой комнате, или башмачок, оставшийся у нее в руках, когда кто-то выхватил из ее рук ребенка, желая спасти его. Эти маленькие веш, ественные доказательства, щемящие душу подробности навсегда остаются для нее олицетворением потери... «В избе валялся только калошик с одной ноги, а мальчика моего уже не было... Проходили по деревне наши войска, конечно, на произвол судьбы они ребенка не бросили», — писала Феодосья Игнатьевна Прилепская. В момент прихода фашистов ее трехлетний Ваня находился в деревне у дедушки. Когда кто-то из жителей вбежал в избу, на полу лежал мертвый дедушка и валялась детская калошка. Мать оказалась права, видимо, наши солдаты успели взять мальчика и передали его в детский дом.

От растерянности, от испуга Ваня забыл даже свое имя, стал не Иваном Прилепским, а Владимиром Поляковым. Услышав радиопередачу, он вспомнил дедушку, а встретившись с матерью, вспомнил местность, где жил, и то, что там ходила узкоколейная «кукушка», поезд, возивший дрова...

Найдена по голубым туфелькам

Роза Кузяева на всю жизнь запомнила, что в тот день, когда она потерялась, на ней были голубые парусиновые туфельки, коричневое платьице, пуховый платок. Стоило мне сообщить по радио, как была одета девочка двадцать семь лет назад, и тут же отозвалась ее мать: «Услышала я передачу, все приметы сходятся с моей дочерью — голубые туфельки, коричневое платьице, пуховый платок... дочку ищу с 43 года, и вот долгожданная весть».

В сотнях случаев такие вещественные доказательства помогали поиску.

Найден по голубю

Кондуктор Галина Федоровна Захарова писала: «Я думаю, что у меня есть брат Шурик, так звала его мама. Был он у нас всегда с голубями. Однажды голубь, сидя у него на плече, клюнул его в глаз. Папа отвез его в какой-то город в больницу, а когда вернулся, началась война. Больше я Шурика не видела. Вскоре пришли фашисты. В нашем доме разместили они свою рацию. Мы все жили в землянках в лесу. В нашей землянке было двое раненых и чья-то раненая коза. Потом нас всех куда-то пригнали. Когда фашист показал маме, что он повесит ее за язык к потолку, я заплакала.

Сейчас нет у меня ни далеких родных, ни близких. Много лет собиралась вам написать, да все смелости не хватало. Решилась, когда ушел от меня муж, оставил мне сына».

В письме было воспоминание о брате Шурике, которого голубь клюнул в глаз. На этого голубя я и понадеялась. И вот передачу услышал Шурик, то есть Федор Федорович Бетрудников. Он сообщил, что потерялся в войну, воспитывался в детском доме, работает в колхозе. В своей фамилии и имени всегда сомневался. И ему кажется, что он и есть брат Галины. Началась переписка, а потом он приехал к Галине Федоровне, и оказалось, что он в самом деле ее брат, тот самый Шурик, которого мы разыскивали. Есть у него метка на лбу. Голубь глаза не повредил.

Сошлось по «вагонеткам»

«У нас сошлось, что я помню, как ходил с мамой в шахту, как шли вагонетки, туда — полные, оттуда — пустые... И как мы ездили в войну к отцу... Теперь я знаю, что моя фамилия не Ибаков, а Гладков, а главное — нашлась моя мама, я просто с ума схожу от радости».

Признак родства — умывальник

Полной уверенности в том, что найденный по «Маяку» Василий Максимов — родной брат Марии Кузьминой, у меня не было. Брат и сестра написали нам о том, что встреча состоялась, что у Василия есть еще родной брат Федор. С волнением рассказали они, как втроем поехали на свою родину, пошли к сестрам их матери, к сестрам отца, и все признали, что Василий сильно похож на отца, погибшего на фронте. Но по опыту я уже знала, что сходство не может служить неопровержимым доказательством родства. Спросила Марию Ивановну: нет ли еще какого-нибудь подтверждения, что Василий ваш брат? Вот что она ответила:

— Когда мы пришли на усадьбу, где родились, дядя стал расспрашивать Васю, помнит ли он хоть что-нибудь о своем детстве? В деревне давно все было по-другому, на месте старого дома стоял новый, но Василий уверенно подошел к одному из деревьев и сказал:

— Вот здесь у нас висел умывальник.

На днях мы говорили с Марией по междугородному телефону — она живет в городе Часов Яр, работает ночной няней в детском саду, с братьями Василием (он военный) и Федором (шофер) видится часто.

В первый год поисков для моих главных читателей — детей я не написала почти ничего. На фронте я была недолго, а тут война догнала меня, подошла вплотную и встала во весь свой грозный рост. Несмотря на ни с чем не сравнимую радость, которую приносили телеграммы найденных, веселые стихи не писались. Но постепенно в поиски включалось все больше людей, и даже в случаях безнадежных иногда приходила наша скорая «радиопомощь».

Любовь Николаевна Ефименко искала дочь Тамару, которая потерялась в пути во время эвакуации где-то на железнодорожной станции 23 июня 1941 года. Девочке было всего четыре месяца. На поезд налетели фашистские самолеты. Мать выскочила из вагона, на руках у нее была годовалая Светлана. А четырехмесячную Тамару взяла на руки незнакомая женщина.

Казалось бы, искать девочку бесполезно, но мать помнила, что у Тамары на одной ручке около плеча было родимое красное пятнышко, похожее на розочку. И после некоторых сомнений я объявила розыск Тамары Ефименко. Тут же пришел отклик из украинского села:

«Сегодня мы услышали вашу передачу «Найти человека». Вы говорили, что мать ищет дочь Тамару, которой было четыре месяца, когда она потеряла ее. У нас есть такая девочка. Действительно, ей сейчас 29 лет. И у нее на правой руке возле плеча есть родимое пятнышко наподобие розочки. Здесь ее зовут не Тамара, а Евгения Гаврищак».

Потом написала мать: «Мне столько пришлось пережить за это время, что я сразу не могла написать обо всем. Евгения Гаврищак оказалась моей дочерью Тамарой Ефименко. Получив от вас адрес, я сейчас же собралась в дорогу. Сначала меня мучил страх, что и на этот раз, как и все 29 лет поисков, я не найду свою дочь. Война отняла у меня и мужа и дочь-малютку. Со мной поехал мой брат. В деревне нас встретили жители и повели в дом Гаврищак Евгении. Ее дома не было. Она работала на колхозном поле. Меня встретили воспитавшие ее мать и бабушка. До прихода Тамары я узнала, как попала она к этим добрым и очень благородным женщинам: у деревни на железнодорожной линии стоял разбитый поезд. Марина Максимовна Каледа у самой линии в свекле нашла крошечную девочку, грязную, всю облепленную муравьями. Марина сейчас же принесла девочку домой. До войны у Марины Максимовны умерли муж и дочурка Евгения. Вот она и назвала девочку Евгенией. Дала ей свою фамилию и отчество!

Одна из родственниц побежала за Тамарой в поле. Услышав, что приехала мама, Тамара не могла идти: подкашивались ноги. А потом она побежала и бросилась мне на шею с криком: «Мамочка!»

Не найти бы мне Тамару, если бы вся деревня не знала, что это русская девочка и обстоятельств, при которых она попала в деревню. Об этом рассказывали старожилы и новым людям, приезжавшим сюда. Узнала об этом и молодая учительница, она и услышала вашу передачу по транзистору и написала первое письмо. Тамару и двух ее ребятишек я сейчас же повезла к себе в Брянск погостить. Муж ее работает механизатором в колхозе. Тамара успокоила воспитавших ее маму и бабушку: она не оставит их, будет жить с ними. Мы часто будем видеться с Тамарой и ее близкими. А у меня было такое чувство, что я хотела отдать своей девочке все: свое здоровье, сердце и все, что у меня есть...»

На этот раз помогла примета «наподобие розочки», главное, помогло то, что все село, все жители приняли к сердцу многие годы передавали из уст в уста историю спасения ребенка.

Вся моя семья болела за каждый поиск. Как-то прихожу домой, открываю дверь в кабинет мужа — против него сидит плачущая женщина, а он, отодвинув в сторону свои чертежи, мучительно пытается понять, кто потерялся, где, при каких обстоятельствах?

Куда бы я ни уезжала, моя дочь подробно сообщала мне о перипетиях поисков, о каждой новой находке. А наша Домна Ивановна вполне уверенно спрашивала приходивших:

— Воспоминания-то у тебя подходящие? А то не все годится.

Казалось, что каждый старался уничтожить зло войны, хоть частицу этого зла. Мы стали искать «всем миром», и многие страницы могла бы я исписать фамилиями наших добровольных помощников в разных концах страны. Систематически помогали нам ленинградцы. Пенсионерка Ольга Ричардовна Нетто поднимала старые домовые книги, ходила в архивы. Благодаря ее хлопотам, человек, находившийся на острове Диксон, нашел мать.

Архитектору Льву Ефимовичу Марголину мы передавали некоторые письма ленинградцев, и он самостоятельно соединил несколько семей. Предлагал своим землякам нарисовать по памяти схему расположения дома, где они жили. По схеме находил нужный дом. Во время поиска сестры Виктора Виноградова архитектор Марголин обнаружил местоположение дома, где жила до войны семья Виноградовых, но дом был снесен. Вместе с приехавшим Виктором он ходил по соседним домам, разыскивал людей, возможно знавших семью Виктора. Выяснилось, что рядом со снесенным домом жил родственник Виктора — Василий Орлов, но он умер. Лев Ефимович узнал, где он родился, написал в его деревню. Оказалось, что и деревни больше нет, а жителей расселили по окрестным селам. Письмо Марголина попало в руки еще одного отзывчивого человека — капитана Варламова. Он и его сотрудники расспросили людей в разных селах, нашлась двоюродная сестра Виктора и сообщила, что его родная сестра Вера (теперь Никитина) живет в городе Красный Луч.

Капитан запаса, архитектор Марголин стал вести раздел «Найти человека» в ленинградской газете «Строительный рабочий»; мы по просьбе редакции пересылали туда часть писем.

Всюду наши искатели встречали сочувствие, но одного из них кто-то спросил:

— Что вы по чужому делу ходите, беспокоите себя, тратитесь?

— Я трачусь, но становлюсь богаче, — ответил тот.

Все чаще соединялись разлученные семьи. В некоторых письмах попадались отдельные точные данные, их было мало для специальных организаций, но, как мне казалось, достаточно для радиопоиска. Тогда я предложила выпускать приложение к передаче: бюллетень розыска родных по неполным точным данным.

Работы все прибавлялось, но откуда-то взялось время и для стихов.

Как-то встретила на улице знакомого профессора.

— Читал вашу прощальную статью в «Известиях», — сказал он.

Я оторопела:

__ Почему же прощальную?

__ Ну как же! Вы же сами пишете, что стихов у вас

теперь меньше. Я понимал, что вы окончательно переключаетесь на новую деятельность.

Нет я не стала ему доказывать, что для меня невозможно перестать писать. Я просто тут же, на улице, стала ему читать новые стихи. Он явно торопился куда-то, но я неумолимо все читала и читала.

В каждом святом деле бывают скептики. Приведу такой диалог:

О н. Ну хорошо, понимаю, что после такой долгой разлуки родные рады встретиться, но долговечно ли это счастье? Что между ними общего, помимо родства кровного? По существу-то они чужие друг другу?

Я. Как чужие?! Прежде всего их роднит общность судеб. Если встречаются взрослые братья и сестры, то они обязательно дети войны и почти все выросли в детских домах, а там воспитывали в них не только ненависть к фашистам, но и человечность, сплоченность! И потом, поймите, сбывается неутоленная мечта их детства: иметь мать, родных.

Он. Да что вы! У них давно свои собственные семьи, свои заботы.

Я. Видимо, их не пугают заботы, если они ищут слепую сестру или глухонемого племянника.

Он. И все же при совместной жизни должны возникнуть сложности, иногда и материальные.

Я. Разве не бывает сложностей в семье, где никто никого не потерял? А наши найденные, кстати сказать, совсем не всегда съезжаются и живут вместе, да и не просто сняться с места, переменить работу. Но они переписываются, ездят друг к другу в отпуск.

Он. Всегда ли так бывает? Может быть, о других случаях вам просто не сообщали?

Я. Может быть. Но огромное большинство найденных из года в год шлют поздравления с праздниками. Сооб-щают семейные новости. Я знаю, кто на ком женился, кто у кого родился, кто получил квартиру, кто отправился на строительство. Многие ежегодно отмечают как свой семейный праздник тот день, когда они встретились. Этим летом был у меня Николай Заводчиков. Шесть лет назад наша передача нашла ему четырех братьев и сестру, у каждого из них своя профессия: один из братьев — механизатор, другой — педагог, третий — председатель колхоза, четвертый — техник-строитель, сестра — торговый работник, и все они живут в разных концах страны. На этот раз была очередь Николая принимать родных у себя в Оренбурге. Оказалось, что едут сестра с мужем и дочерью, братья с женами и детьми — пятнадцать человек! Где их поселить? Выручил директор сельскохозяйственного института, в котором преподает Николай, — недавно он стал кандидатом наук, — его родне отвели целый этаж в общежитии студентов (они в это время были на практике). Родные остались очень довольны приемом. А знаете, что их особенно растрогало: в каждой комнате были заботливо поставлены бутылки с минеральной водой.

О и. Но почему же ваши найденные раньше не искали друг друга.

Я. Очень многие искали, обращались в розыскные организации, которые нашли за эти годы сотни тысяч людей. Но по точным данным. А поиск по детским воспоминаниям открыл новые возможности.

О н. И возбудил новые надежды? Ведь не всех вы находите?

Я. Конечно. Но людям и нужна надежда. Многим, особенно старым матерям, надежда дает силы для жизни.

«В самом уголке души моей лежит надежда, а что за жизнь без нее! Может, отзовется кто-нибудь, может, узнаю, откуда я родом и припаду губами к земле, ведь в ней кровь наших солдат и капля крови моей матери», — писала мне Галина Комарова. Мать ее убита. Галина искала сестру Женю.

Однажды пришла седая усталая женщина, у которой в войну фашисты отняли девочку в концлагере, говорит:

— Перестала я разыскивать, изверилась.

«На этот раз время победило», — подумала я. Но она тут же добавила:

— Теперь я к вам. Опять воспряла духом. Буду искать, сколько осталось жить, а не найду, хоть умру с надеждой.

Нередко встречи происходили у меня дома. Родные, нашедшие друг друга, иногда приезжали ко мне прямо с вокзала. Встретились у меня однажды Ирина К. и две ее матери: родная и приемная. Ирину вырастила приемная мать, и она же обратилась с просьбой найти родных Ирины.

«Я взяла Ирочку пятилетней в детдоме; что мы не родные, она знает, но ближе меня у нее никого нет. Семейная жизнь у дочери не сложилась, боюсь, что она так и останется одна с ребенком, а мои годы старые. Хочу найти ей родного человека и уговорила ее начать розыски, она многое помнит о себе».

Довольно скоро после передачи нашлась родная мать Ирины, пожилая колхозница из-под Смоленска. И вот они все трое в Москве, у меня. Не под силу мне описать эту встречу. Я не сентиментальна, но великодушие двух матерей, их самоотверженность, радость и смятение взволновали меня безмерно. Родная мать говорила:

— Спасибо тебе, что вырастила Иринку в трудные дни. Ты не бойся, я в вашу жизнь не ворвусь, все будет, как ты скажешь.

— Как дочка наша решит, — отвечала приемная мать, — а по мне поселяйся с нами, если будет возможность. Я недолго задержусь — семьдесят пятый пошел.

Ирина, с трудом сдерживая слезы, то обнимала родную мать, то кидалась к приемной...

Почти четыре года получала я к праздникам открытки от Ирины, неизменно подписанные: «Я и обе мои мамы». В 1970 году приемная мать умерла.

Это был один из первых розысков по просьбе приемной матери. Потом многие старые матери находили в себе душевные силы искать детям, которых они вырастили, кровных родителей. Мотивы были разные:

«Мы дочерью очень довольны, и муж у нее хороший, трудолюбивый. Но мы думаем, а вдруг из родных нашей дочери кто-нибудь жив и можно оказать им радость. Когда мы взяли девочку, фамилия ее была Водопьянова Раиса... Мы дали ей новую фамилию».

«Когда мы брали нашего приемного сына Васю из детдома, сведений не было, что у него есть сестра. Нам дополнительно сообщили о сестре, но двух мы взять не смогли. Всю жизнь мучает нас: как найти сестру нашего сына?»

В этом «движении» приемных матерей я увидела новые человеческие отношения: полное отсутствие эгоизма, повышенное чувство долга...

Не все бывало просто: вот обращается ко мне старая женщина с просьбой объявить поиск родных ее дочери. Но по секрету от дочери. Я развожу руками:

— Как это, по радио «по секрету»?

Оказывается, что дочь не знает своей настоящей фамилии и обстоятельств, при которых она в детдом попала. А приемной матери многое известно.

— Но если даже есть данные для поиска, я не вправе начинать его по секрету от вашей дочери, — пытаюсь объяснить я.

— Пусть только найдется мать или отец, тогда и скажем... А раньше времени зачем говорить, что она мне не родная?

— Постойте, но ведь могут найтись не родители, а дальние родственники, а она узнает правду, для нее это может оказаться трагедией.

— Одиночество — самая трудная трагедия. Испытала его... Пусть хоть дальние будут, когда она останется без меня, я то и дело хвораю...

Весь вечер мы проговорили, и приемная мать так и ушла огорченная.

Передача длилась двадцать пять минут, нужно было успеть рассказать о тринадцати — пятнадцати судьбах, и каждый раз я давала себе слово выбирать только то, что может послужить поиску, но это слово сама и нарушала, потому что во многих письмах раскрывались самые светлые чувства человеческой души. «А душу можно ль рассказать?» (Лермонтов) Можно, думала я, читая письма. Не только о поисках писали, рассказывали, как давнему другу, о сокровенном, делились тревогами, сомнениями.

В тот день, когда я впервые произнесла по радио: «Обращаюсь к вам, дорогие товарищи... Попробуем начать поиски по воспоминаниям детства», я никак не предполагала, что передача будет жить так долго. Ведь началась она через двадцать лет после войны. Думала —год, два, и воспоминания пойдут на убыль. Они и стали тускнеть, но не через год-два, а только на девятом году поисков. Одни считают, что память детства не блекнет с течением времени, и даже наоборот: чем старше человек, тем ярче видятся ему картины первых лет жизни. Другие думают по-иному: годы притупляют остроту и точность детских воспоминаний. Мой опыт подтвердил, что так оно и есть. Увы, на девятом году поисков все чаще в письмах стали повторяться слова: «Мне кажется», «вроде бы так», «как будто бы было, а может, и не было». Матери раньше сообш, али все приметы своего ребенка, все, до мельчайших подробностей, а тут стали писать: «У моего сына была родинка, на какой руке - не помню», «Дочка, когда ей был, кажется, годик или полтора, рассекла коленку, остался ли шрам, я запамятовала».

С годами старились и умирали матери, а искали-то больше всего они. Так передача приближалась к своему логическому концу. В августе 1973 года диктор объявил, что «Найти человека» будет звучать в эфире только по мере необходимости, бюллетень будет выпускаться по-прежнему. Письма продолжали идти, но ценных для поиска точных воспоминаний было мало. Если в письме присутствовали хоть какие-то фактические данные, я передавала их моей помош, нице в бюллетень. Но стоило появиться хоть одному письму, которое, на мой взгляд, могло бы привести к успеху, как мной овладевали сомнения, начинала мучить мысль: не поторопились ли мы? Не рано ли закончили поиски? Забыть о себе они не давали. Иногда клубок поисков разматывается медленно, и еще продолжались встречи тех, кого мы искали в 1973 году. Да и как я могу забыть эти девять лет жизни! Они открыли для меня душевное богатство и красоту множества людей, сделали меня причастной к их радости, утеплившей и мою жизнь. Подчас я перебираю, раскладываю перед собой фотографии найденных. Почти в каждом конверте два снимка, на первом__человек один, на втором — с матерью, отцом или в кругу семьи.

Как-то Надежда Федоровна Лысенко (моя неизменная помощница в течение последних лет) сказала мне по телефону:

— Какую фотографию прислал Станислав Перков! Вы просто ахнете!

(Станислав в детстве был глухонемым, воспитывался в специальной школе, сейчас говорит и слышит.)

На фотографии Станислав Иванович рядом с женой и найденной матерью, а вокруг родные братья и сестры Станислава, родные тети и дяди, племянники и племянницы, а также их дети — всего двадцать семь человек.

Фотографии найденных — для меня вещественные доказательства человеческого счастья, к которому и я при-частна.

С трудом поднимаю я чемодан, где хранятся тысячи сказанных от всего сердца «спасибо».

«Спасибо тебе, дорогое радио. От всей семьи благодарим за вновь воскресшего брата».

«Всем тем, кто принимал участие в поисках моих родных, я вам очень и очень благодарен. Вы мне нашли трех сестер и мать. Сейчас мать привез с собой».

«Спасибо за начатое вами дело, которое очень тро-ет и волнует многих советских людей. Только в нашей стране возможна такая передача».

«Спасибо... Мы с дочерью встретились через 32 года.

Плачем, не стесняемся счастливых слез».

«Мне 86 лет, спасибо тебе, доченька, за розыск долгожданного сына».

«Спасибо, даже не представляю себе, как я раньше жила без сестры. Сейчас боюсь, как бы ее заново не потерять, мы все время вместе ходим по Москве. Сфотографировались на Красной площади...»

Соединено 927 семейств, но до сих пор каждое утро, разбирая почту, ловлю себя на мысли — вдруг кто-то нашелся?