Тридцать два солнца

За окном моей летней рабочей комнаты (в просторечии она называется сторожкой) вверх и вширь разрослась калина. По утрам я смотрю, как по ней бегает солнце и на зеленой листве колышутся белые кружевные соцветия. А если повернуть голову, то солнце на всех четырех стенах комнаты, но тут совсем иные картины, вернее, картинки. Они покрывают стены сплошь, до самого потолка. Это рисунки детей разных стран, и почти на каждом — солнце.

Я занялась подсчетом — тридцать два солнца вручили мне дети. Куда бы ни приводили меня судьба и работа, отовсюду везу домой несколько детских рисунков, и не только для того, чтобы ими восхищаться. Мой интерес к детским рисункам не бескорыстен: читая детям новые стихотворения, я прошу их передать на бумаге впечатления от услышанного и понимаю, что именно запомнилось, подействовало на детское воображение, что оставило равнодушным. Рукопись поэмы «Петя рисует» я как-то читала в разных классах средней художественной школы, где учатся будущие художники. Прочла стихи, а потом учащиеся в течение двух часов рисовали то, что запечатлелось в их памяти, и я могла судить, какие мысли, представления и образы возникли у моих слушателей. Одиннадцатилетнего паренька фантазия завела так далеко, что он нарисовал революцию в одной из наименее заинтересованных в ней капиталистических стран. Его рисунок в цветной окантовке висит напротив моего рабочего стола, и когда ко мне приезжают гости из этой страны, я спешу их уверить, что это собственная, личная интерпретация юного художника, а не дипломатический демарш с моей стороны.

Дети видят мир красочным, и от ярких рисунков в моей сторожке даже в пасмурный день как будто светлей. Здесь солнце вовсю светит и над мрачными скалами Исландии. Когда в 1959 году я улетала в эту страну, один из московских школьников сказал; «Лететь вам здорово далеко, я знаю, где находится Исландия, возле Полярного круга, в левом верхнем углу, где карта кончается».

Горит нарисованное солнце над красивым домом исландской девочки Хельги, на самом-то деле ее дом (я в него входила) — ржавый, черный барак, уцелевший со времен войны. Но Хельга так раскрасила его, что он выглядит праздничным. В 1959 году многие рабочие семьи в Рейкьявике еще жили в железных бараках с маленькими окошками. Переселение в жилые дома шло так медленно, что иногда дети успевали стать взрослыми. На рисунке маленькой Хельги возле ее дома стоит исландка в национальном костюме, в черной бархатной шапочке с длинной кистью. Исландок в старинном национальном наряде я видела в доме Хульды Отиссон, председательницы союза уборщиц, там было полно женщин, женское царство. Правда, царство вполне демократическое. Рослые, статные исландки для встречи с четырьмя советскими женщинами, которых они пригласили в Рейкьявик, оделись как на праздник. На трудовых руках сетевязаль-щиц, продавщиц, уборщиц поблескивали простенькие разноцветные браслеты. Алексей Сурков как-то смазал мне, что в Исландии все женщины, «через одну, поэтессы». Это не было шуткой, так оно и есть. Здесь не только буквально в каждом доме чтят книгу, гордятся старинными сагами, тут почти в каждой семье кто-нибудь сочиняет стихи. Вероятно, этому способствует загадочный, вулканический край с его своеобразными ритмами, шумом ветров, водопадов, гулом океанского прибоя, В доме Хульды Отиссон поднялась худенькая сетевязаль-щица с серебряным украшением на шее и неожиданно сильным голосом прочла стихи своей покойной сестры. Огненное солнце пылает на рисунке десятилетнего школьника Гуннера. Своеобразный пейзаж: мрачные глыбы скал, нависшие над полями лавы, каменный хаос. Такой представляется мне земля в первые дни мироздания. Почти по таким пустынным дорогам ехали мы в машине советского посольства к писателю Халдору Лакс-нессу, Мы слышали, что у Лакснесса иногда бывает дипломатический радикулит, но на этот раз, к счастью, он был здоров. Радушно встретил нас, за завтраком смеялся, шутил;

— Почему вы не пьете вина? Не обязательно выпить весь бокал, можно сделать несколько глотков. Соль тоже стоит на столе, но это не значит, что надо съесть ее всю.

Лакснесс расспрашивал о московских литераторах, просил передать привет предстоявшему в те дни III съезду писателей.

— Не только привет, — сказал он.— Мою дружбу, любовь. И не забудьте поклониться от меня Борису Полевому, мы с ним сошлись, с ним просто сдружиться, он легкий человек. Обычно такие легкие люди легко и забывают своих друзей, а Борис Полевой помнит, пишет письма, — улыбался Лакс-несс.

Ленинградка Елена Григорьевна Хахалииа долго и пытливо смотрела на писателя и неожиданно начала упрекать:

— Как же так? Почему Салку-Валку (героиня книги Лакснесса), такую замечательную девушку, покинул человек, которого она любила? Может быть, вы напишете продолжение, и он вернется к Салке-Валке?

— Нет, я лучше найду ей хорошего человека, которого она сумеет полюбить, — не то в шутку, не то всерьез ответил писатель.

Когда мы возвращались в город, стеной шел дождь, туман обволакивал машины. Утром, хотя дождь продолжал лить и бесновался ветер, во двор выбежали исландские мальчишки. Похожие на водолазов, в длинных резиновых комбинезонах, они со знанием дела обследовали глубину луж.

Тут почти в каждой семье — трое-четверо ребят. Они очень самостоятельные: шестилетние ходят в магазин за молоком, младшие школьники перед началом занятий разносят по квартирам газеты. Но когда они балуются, шумят во дворе, взрослые их не останавливают, считая, что во время игры ребятам положено шалить, влезать на забор или прыгать через тумбу. Мы пошли осматривать город, наша главная «хозяйка», председатель женской секции Общества Исландия — СССР Сигридур Фридрикдоттер, взяла с собой младшую пятилетнюю дочку. Мы шли по тротуару, а девочка то и дело обгоняла нас и куда-то исчезала, то свернет в переулок, то забежит в чей-то двор.

— Ой, где же она? Куда она девалась? — встревожен-но восклицали мы.

— Ничего, придет, — спокойно отвечала Сигридур.

Одевают детей очень легко: мать идет в шубе, ребенок — в короткой курточке или в одной вязаной кофточке. И это вполне резонно: ведь ребенок всегда в движении, потому ему тепло. Летом многие ученики работают на рыбокомбинате и помогают рыбакам. Мнения расходятся: одни считают, что ребята трудятся посильно, другие — что они вьгполняют слишком сложную для них работу. Может быть, за прошедшие годы многое изменилось, но во время моего пребывания в Рейкьявике мне показалось, что у исландских детей почти нет представлений, понятий о дружбе народов, о мире. В них с малых лет воспитываются прекрасные качества — любовь к их суровому краю, к героическому прошлому народа, трудовое упорство, столь необходимое в природных условиях Исландии. Но о жизни и борьбе других стран за свою независимость исландские дети знали на редкость мало. Физическое воспитание школьников поставлено отлично, а вот нравственное... Школьники смотрят американские фильмы с бесчисленными убийствами или страстными любовными похождениями кинокрасавиц. К счастью, гангстерские комиксы в те дни не имели здесь большого распространения. Но они не были запрещены, их можно бь(ло купить в магазине. Педагоги и писатели высказывали такую точку зрения: запрещать детям вообще ничего не надо, нужно не запрещение, а влияние родителей и педагогов. На мой вопрос: «Достаточно ли этого влияния?» — мне ответили; «Далеко не всегда».

Рисунки болгарских ребят не умещаются в моей комнате. Их очень много, стен не хватает, они хранятся в папках на книжных полках. На стене только два из них. На одном: красные черепичные крыши среди пышной зелени — та самая горная деревня, где ребята попросили меня помочь им сочинить стихи «про нас». Общими усилиями мы тут же сочинили песню с припевом:

Дома у нас кирпичные,
Крыши черепичные,
Родители отличные...

— Когда пойдете осматривать кооперативное хозяйство, обязательно посмотрите на черного поросенка, он родился красавцем, — советовали девочки.

— Стоит осмотреть виноградники, — деловито сообщали мальчики.

Рядом с живописной деревней — на большом листе — ткачиха у станка и надпись разноцветными буквами: «Ма-рица». Это не имя ткачихи — так называется текстильный комбинат в Пловдиве. В Болгарии я была не один раз, впервые в 1955 году, и тогда особенно много встречалась с женщинами как корреспондент журнала «Советская женщина». Болгарки пленили меня простотой обхождения и каким-то особым, любовным отношением к своей работе.

— Мой станок умный, все понимает, — шутили ткачихи в Пловдиве.

Однажды с Анатолием Алексиным приехали мы в Болгарию на «Седмицу» (неделю) советской детской книги, в Габрове, на улице, девочка лет десяти вдруг остановилась, услышав, что мы говорим по-русски.

— Я тоже знаю по-русски, — сказала она.— А вы кто?

— Писатели из Москвы.

— Писатели! — радостно воскликнула девочка.— Вы, может быть, даже Асена Босева знаете?

— Конечно! —сказали мы.— Он поэт, для детей пишет.

— Нет, правда, вы его знаете?

— Правда! Хочешь, мьг тебя с ним познакомим?

— С Босевым! Очень хочу!

— Пойдем с нами... Тебя дома не ждут?

— Ждут,.. Но я же всем расскажу, что я видела самого Босева, я же его всего наизусть знаю.

Наверно, мы с Алексиным оба подумали: завидная все-таки наша профессия детского писателя.

Показывала мне болгарские деревни, скорее похожие на небольшие городки, замечательная женщина — Цола Драгойчева. Позднее она стала членом политбюро ЦК Болгарской Компартии, а тогда, как и сейчас, возглавляла Всенародный комитет болгаро-советской дружбы. Я знала, что в свое время она вела яростную борьбу в самом пекле фашизма, что кто-то из фашистов сказал о Драгойчевой: «Если в Болгарии много таких, как она, то плохо наше дело». Знала, что ее сын родился в тюрьме, что легендарная Цола была трижды приговорена к смертной казни, но только в поездке я поняла, как она известна и любима в народе. Мы проезжали места, близ которых она родилась и окончила гимназию, а потом стала учительницей. С ней здоровались, обнимали как родную.

— Помнишь, ты мне сказала, что счастье на пороге, только надо уметь пустить его в дом, — напомнила ей старая женщина с седыми косами до пояса (так носили болгарки в старину).

— Не узнаешь меня? —спросила другая.— Я была уборщицей в школе, когда тебя в первый раз арестовали.

Путь наш лежал через село, где справляли свадьбу. Узнав Цолу Драгойчеву, все вскочили из-за длинных свадебных столов, поставленных на лугу, окружили ее и торжественно повели к молодым. Новобрачные приняли ее появление как добрый знак судьбы.

Снова мы тронулись в путь, и Цола взволнованно сказала:

— А я не могу забыть, как дети бежали за телегой, когда меня увозили в тюрьму... Дети, которых я учила...

Детей любят все, кто сдержанно, кто с нежностью, кто с излишней умильностью, но женщины, которым довелось когда-либо учительствовать, на всю жизнь сохраняют к ним особую любовь—требовательную. Несколько раз я видела Цолу на пионерском сборе, на детском празднике и обратила внимание, как она смотрит на детей: и тепло, и взыскательно. Даже на фотографиях Цолы Драгойчевой с детьми виден этот ее взыскательный взгляд, обращенный к юным.

На стене над моим письменным столом — подарок ребят ГДР: аккуратно наклеенный на желтую рогожку силуэт корабля. В 1957 году немецкие пионеры с волнением ждали дня, когда будет спущен на воду новый океанский пароход «Тельман-пионир», строящийся на средства, собранные ребятами. В разговоре пионеры щеголяли цифрами: «39 тысяч тонн железного лома! 650 тысяч килограммов цветного металла! Полтора миллиона немецких марок!»

Я побывала в Ростоке, на верфи, поднималась на строящееся грузовое судно «Тельман-пионир».

Главный диспетчер шутил:

— Этот пароход пользуется у нас слишком большой популярностью! Все строители хотят работать именно на этом объекте, он строится вне плана, но обгоняет плановые. Были случаи, что рабочие самовольно направлялись на «Тельман-пионир». Наверно, их агитируют их собственные дети!

Советские пионеры, те, кто жили тогда с родителями в ГДР, увлеченно помогали немецким в сборе металлолома. И сдружились. Пришла ко мне в гости девочка, на ней было два пионерских галстука, из-под красного выглядывал синий — немецкий.

Перед поездкой в пионерский лагерь под Берлином я попросила дать мне переводчика, потому что далеко не в совершенстве владею немецким языком. Да и опасалась, что дети будут смеяться над моим чересчур твердым «р».

Утром в моей комнате, в гостинице, раздался звонок: — Говорит ваша новая переводчица. Ожидаю вниз.

— Спасибо, — сказала я, несколько растерянная, потому что голос «переводчицы» был явно мужской. При знакомстве выяснилось, что «переводчица» — молодой человек, изучающий русский язык, но переводить с устного русского на немецкий ему еще не приходилось. Ко всему он был очень застенчив и, когда не понимал моих слов, кивал головой и говорил: да, да...

Я прочла пионерам свои стихи, изданные на немецком язьже, все прошло благополучно, но для разговора я все же прибегла к помощи переводчика. Диалог между нами произошел такой:

— Спросите, пожалуйста, у этого блондинчика — какая профессия у его отца? — прошу я.

— Да, да, — кивает головой переводчик и молчит.

— Спросите, пожалуйста, у этого блондинчика — какая профессия у его отца? — повторяю я по-немецки.

Вслед за мной переводчик по-немецки спрашивает мальчика:

- Какая профессия у твоего отца?

Дети весело смеются. Поблагодарив переводчика, я обращаюсь к детям по-немецки. Они явно разочарованы, им больше нравится такая процедура разговора: перевод с немецкого на немецкий.

В лагере отдыхали не только пионеры ГДР, там были, как у нас в Артеке, дети из разных стран. Меня всегда забавляет, как во время обеда выявляется различие вкусов детей разных национальностей: болгары то и дело просят пить, французам постоянно не хватает соли, венграм— перца, а китайцы, те с недоумением смотрят на ножи.

— Дети какой национальности самые недисциплинированные? — спросила я вожатую.

— Французские дети, — ответила она.

Я смело задала такой вопрос, потому что в те дни советских детей в лагере не было.

Часто мои глаза останавливаются на рисунке, подаренном мне в Индии, где я была проездом, — коричнево-желтый старый рикша везет молодую индианку в голубом сари, в руках у нее открытый голубой зонтик. Каждый раз, как я взгляну на этого рикшу, передо мной возникает уже не нарисованная, а увиденная мной в Дели, из окна гостиницы, поразившая меня картина. Прилетели мы поздно вечером, меня поселили в комнате с окнами, выходящими во двор. Проснулась я на рассвете и, подойдя к затянутому легкой сеткой окну, увидела там нескольких рикш, стоявших спинами ко мне. Опираясь кто как на свои пустые коляски, они спали. Спали стоя, как лошади.

* * *

Красуются в моей сторожке король и королева из цветной бумаги. На лице короля ~ выражение достоинства, королева лукаво улыбается.

В Лондоне, в 1962 году, мы вместе с народным художником Иваном Максимовичем Семеновым открывали Выставку советской детской книги и иллюстрации.

За англичанами установилась репутация людей сухих, чопорных, но мы с каждым днем убеждались в обратном. Взрослые непринужденно хохотали, рассматривая на стенах зала рисунки наших художников. Молодая англичанка даже сняла свои туфли и в чулках влезла на стул, чтобы получше рассмотреть рисунок К. Ротова. То и дело кто-нибудь взывал: «Мистер Семенов, где можно купить этот рисунок? Продайте, я очень прошу!» Особенно горячие мольбы слышались возле кошки В. Лебедева. Англичане искренне жалели, что эта «красавица» не продается.

Известная детская писательница Ноэль Стритфильд во время моего выступления о советской литературе для детей неожиданно поднялась на трибуну и с горячностью обняла меня, я просто растерялась от такого непосредственного проявления чувств. По-моему, у нас самый темпераментный председатель, даже в Грузии, и то не прижимает к сердцу докладчика!

Взрослых на выставке интересовало: какие чувства хотят воспитать советские писатели в душе растущего человека? В чем сила нашей детской литературы?

Уже в те годы в Англии многие изучали русский язык, я обратила внимание на выставке, что высокая, худощавая англичанка, взяв в руки книжку рассказов для юношества, старательно читает, шевеля губами.

— Почему вы решили изучать русский? — спросила я.

— Меня интересует русский образ жизни, и потом, я хочу, чтобы мои дети читали русскую литературу, — ответила она, К концу дня эта англичанка появилась снова и подарила мне английскую детскую книжку, подписавшись: «Ваша Макдональд».

Вероятно, это «ваша» относилось не только ко мне.

Уже в то время в Лондоне бывали частые забастовки, одна из посетительниц выставки сказала со вздохом:

— Мы с дочкой пешком пришли, на нашей линии бастуют водители автобусов, но дочка обязательно хотела прийти, после того мак вы пригласили по телевидению детей на выставку. «Всех пригласили, значит, и менял, — доказывала девочка.

Как и во всех странах мира, английские дети разные — румяные и бледные, непоседливые и уравновешенные. И как везде, интересы их обусловливаются воспитанием в семье, в школе, Одна удивительно боевая и шустрая девочка на мой вопрос, кем она будет, неожиданно ответила — монахиней. Я подарила ей открытку с лихо мчащимся всадником, и будущая монахиня воскликнула; " Это как раз для меня!»

Кого из английских современных поэтав знают и любят маленькие лондонцы, мне выяснить не удалось. Редактор студии телевидения «Би-Би-Си» сказала мне, что стихи в программах для детей передают редко, потому что английские дети стихов не любят. Я стала проверять: на выставке, в школе, в детском саду просила детей прочесть какое-либо стихотворение. Почти каждый охотно читал наизусть стихи, но не современных поэтов, а Стивенсона или Милна. На вопрос: «Откуда ты знаешь это стихотворение?» — отвечали: «Мама (или бабушка) его знала, когда была маленькой». Видимо, родители передают детям любовь к стихам, которые помнят с малых лет. «Нет, дети любят стихи, издатели не любят их печатать», — вздыхала я. Дети, которые были на нашей выставке в Лондоне, давно сами стали родителями, но поэзия для маленьких все еш, е издается не слишком щедро. Правда, сейчас у английских детей есть любимые, современные поэты. Интересный поэт Карл Козлей, он рассказывает своим читателям самые разнообразные, веселые и грустные поэтические истории, в каждой из них законченный сюжет, и все они как бы дополняют одна другую.

После выставки с большими пакетами лучших книг отправились мы с Иваном Максимовичем по городам Уэлса. Непрерывно встречались с учителями, родителями, библиотекарями, представителями общественности. В течение одного дня побывали мы в трех городах и в каждом встречались с мэром. К вечеру шутили: «Езди к мэру, да знай меру».

* * *

Нет у меня а комнате ни одного детского рисунка из Японии, но висит небольшая гирлянда бумажных журавликов, подаренная мне в Хиросиме японской девочкой. Известное японское поверье говорит о том, что если сделать тысячу бумажных журавликов, — исполнится самое заветное желание.

Тысячу сделанных своими руками журавликов прислали однажды в Москву, в Центральный Комитет партии, три японских школьника, и один из них написал: «Я не застал ни первую, ни вторую мировую войну и считаю, что мне очень повезло. Но мне пришлось сильно поволноваться, как бы не случилась третья мировая война, я беспокоился не только за японцев, но и за всех людей. Прошу вас, сделайте все для прекраш, ения ужасных испытаний американских бомб».

Конечно, дети остаются детьми, мальчик писал, что очень надеется и на журавликов.

Приехала я в Японию в туристской группе, организованной Союзом обществ дружбы. В нашей группе был и режиссер Бунеев, который готовился снимать по моему сценарию фильм «10 000 мальчиков» (действие фильма частично происходит в Японии).

Уже на пороге отеля мы почувствовали японскую предупредительность: нам сообщили, что фамилия каждого из нас написана по-русски на двери его комнаты. Долго я искала свою комнату, все уже успели разместиться, а я все хожу по длинному коридору... Наконец на одной из дверей обнаружила табличку с русской надписью «Львовна». Переводчик принял мое отчество за фамилию.

Говорили мне, что японские писатели люди церемонные, придут, оставят свои визитные карточки, а потом, может быть, договорятся о личной встрече. Но уже через час после нашего приезда в моей комнате было ни встать, ни сесть — пришли детские писатели. Вначале мы только молча кланялись друг другу, но, к счастью, появился представитель ТАССа, знающий японский язык, и выручил нас. Многое из того, что рассказывали японские коллеги, было понятно, родственно мне, но некоторые вопросы озадачили, например: «Как вы приучаете ваших детей к одиночеству?»

Те кинорежиссеры, критики, литераторы, которые во время нашего пребывания в Токио содействовали нам с Бунеевым в работе над фильмом, с большой откровенностью и горячностью говорили о разлагающем амери-канском влиянии на японскую поэзию, о снижении ее ду-ховности, об утрате молодежью интереса к подлинному искусству Японии. Наши друзья помогли нам увидеть и то, что не входило в запланированную программу туристской поездки. В путевом блокноте я записала; «Ура, смотреть не буду очередного Будду!»

Побывали мы в городке близ военной базы, где американские солдаты вели себя довольно развязно. Особенно это бросалось в глаза на фоне характерной для японцев подчеркнутой учтивости в поведении и даже в выражении лица. Казалось противоестественным, когда американский солдат шел в обнимку с японской девушкой в кимоно, небрежно смяв этот национальный наряд с его пышным бантом на спине, расправленным как крылья бабочки. Прохожие осуждающе отводили глаза от таких пар.

Известный драматург Маяма-сан пригласила нас с Бунеевым посетить молодой театральный коллектив, которым она руководила. Молодежь этого народного театра с воодушевлением показала нам японские и русские пляски. Молодые артисты исполняют их, разъезжая по сельским местностям, пропагандируют и русские народные песни. Нам были показаны японские танцы, которые исполняются на Празднике мира, они оказались полезными режиссеру на съемках фильма.

Встретила я в Японии неожиданного земляка — «Незнайку», героя книжки Николая Носова. В городе Осако меня познакомили с господином Кокадо, он член Общества японо-советской дружбы, владелец кондитерской; мы в шутку его звали «сладким другом». Подъезжаем мы к его кондитерской, а на вывеске «Незнайка» в своей огромной шляпе предлагает: «Русские кексы!», «Московский вкус!»...

Г-н Кокадо был в Москве, и наши кондитеры дали ему рецепт изготовления пирожков; они имеют большой успех, особенно у ребят.

— Мама, пойдем к «Незнайке», — просят они.

В последние годы в Москве и в республиках детские писатели все чаще произносят японское имя: Ясуэ Мия-кава. Ее профессия? Она журналистка и переводчица. С трудом я могу себе представить Миякаву в кимоно, склонившуюся в традиционном поклоне или сидящую на подушке, на полу, в японском домике. Мы видим ее в Москве в европейском обличий, у нее быстрая походка, как у наших деловых женщин, свободные движения. Любопытно: сначала она перевела Льва Толстого, М. Шo-лохова, а потом ее главным пристрастием стала советская литература для детей. Когда она впервые приехала в Москву, были живы Чуковский, Маршак, Кассиль, и у каждого из них она побывала, и о каждом рассказала японским читателям, возвратившись домой. Благодаря ей они узнали и рассказы Н. Носова, В. Драгунского, Ю. Яковлева. Ее решения не бывают случайными: решила перевести сказки народов СССР — пустилась в путь по Советскому Союзу, объездила двенадцать республик. Миякава неразлучна с фотоаппаратом, после встречи с писателями в нашей Ассоциации прислала снимки почти всем участникам.

Мне кажется, Миякава всегда стремится проникнуть в суть явления. Может быть, это чисто японская национальная черта? В один из приездов она привезла свои переводы моих стихов. Прочла их мне по-японски, а я ей — по-русски. А потом в одной из статей она написала: «Я поняла, что стихи нельзя читать только глазами, а нужно слушать. И если их читает автор, то создается новое, неожиданное впечатление». В разговоре об истоках советской детской поэзии Миякава уверенно назвала стихи Маяковского для детей. Меня это удивило и обрадовало. Всегда радостно, когда находишь единомышленника из далекой страны.

Все хочу попросить Миякаву прислать мне рисунки японских детей, но боюсь, что при ее добросовестности она усадит за рисование все детское население города Токио.

Из Франции я привезла рисунки самых маленьких, собранные в нескольких детских садах. В сущности, рисунками их назвать нельзя, это первая проба пера, точнее — кисти, смело окунаемой в стаканчики с краской. В результате — на бумаге желто-красно-зеленое, оранжево-золотое невесть что. Для маленьких живописцев сплошная декоративность еще не опасна.

Во Франции мне довелось быть несколько раз по самым разным поводам: то это была двусторонняя встреча советских и французских детских писателей, то приглашение французских друзей. Однажды приехала вместе с мужем: по просьбе французских ученых он выступал с лекциями о советской энергетике.

С каждым приездом в Париж у меня становилось все больше друзей, с которыми мне хотелось повидаться, и меня все больше пленял и самый город. Приехав, я спешила пройти по знакомым дорожкам сада Тюильри, спуститься

к неогороженному берегу Сены, пройти по Монмартру вдоль мастерских и лавок, увешанных расписанными полотнами признанных и непризнанных художников, побывать на кладбище Пер-Лашез у могилы Бунина.

Привезла я из Парижа и несколько голубей мира на цветных медальонах из керамики. Они сделаны руками французских школьников. Юные французы очень вежливый народ. Голубей мира они преподнесли мне, повторяя:

— Пожалуйста, мадам, это — для вас, мадам...

Но вежливость у них иной раз довольно своеобразна. Как-то в парижском дворике играли два мальчика, младшему было на вид лет шесть, старшему не больше восьми. Начали падать крупные капли дождя, и во двор вышла молодая мама с двумя зонтиками. Торопливо сказала мальчикам:

— Один для вас, а другой отдайте бабушке, догоните ее, она промокнет, пошла на угол покупать овощи.

Мальчишки, схватив по зонтику, обгоняя меня, помчались на улицу. Через несколько минут вижу на углу такую сцену.

К старой женщине подбегает один из мальчиков и протягивает ей зонтик:

— Пожалуйста, бабушка, это тебе, а то промокнешь... Мама прислала... пожалуйста...

Благодарная бабушка раскрывает зонтик, а мальчик с наслаждением шлепает по лужам, подставляя лицо под усиливающийся дождь.

Но и младшему брату зонтик ни к чему. Он тоже бросается к бабушке.

— Прошу тебя, возьми, бабушка, пожалуйста... это для тебя...

И вот оба мальчика восторженно скачут под дождем, а бабушка не знает, как ей управиться с двумя зонтиками и корзинкой для овощей.

В Любляне, в 1972 году, я была всего несколько дней, выступала на торжествах, посвященных столетию Союза писателей Словении. Досадно, что все эти дни лил дождь. Ночью под шум дождя я начала писать:

Дождь идет, шуршит за шторой,
Нарушая ночью тишь.
Дождь идет. Не съездишь в горы,
У озер не постоишь.
Дождь идет... Но утром, рано
Появляется в окне,
Возникает из тумана
Город маленький — Любляна,
Чтоб в стихи войти ко мне...

Стихотворение о дожде осталось неоконченным, но в моей комнате словенское солнце сияет во всем своем великолепии. Я привезла детский рисунок, воздушный, праздничный, — синее озеро, солнечные блики на лицах двух девочек, на их волосах, на голубых платьях; девочки сидят у озера и, обхватив колени, любуются солнечными переливами на воде.

Рисунки португальских детей очень выразительны, в них есть ощущение океанских ветров, штормов. Молнии в горах, тяжелые тучи, рыбацкие лодки, захлестнутые волнами. Но солнца в них мало — это было заметно нэ выставке детского рисунка в Лиссабоне, откуда я их привезла. Тогда в жизни португальских детей солнца вообще было мало... Может быть, теперь, после апрельских событий, оно появилось? Побольше бы щедрого солнца и поменьше нависших тяжелых туч...

Большой черно-белый рисунок американского школьника, висящий против окна моей рабочей комнаты, притягивает к себе внимание почти каждого, кто впервые входит сюда. Но одни с недоумением спрашивают:

— Что за схема такая? А другие удивляются:

— Как точно мальчик уловил лик своего города!

— У него верный глаз!

Так говорят те, кто побывал в Америке. И впрямь, десятилетний американец одним только сочетанием продольных и поперечных линий передал облик Нью-Йорка.

Поперечные линии — дороги и над ними мосты. Продольные — небоскребы.

По поперечным движутся непрерывные цепочки машин.

Над небоскребами обозначены крестики самолетов.

Людей нет, они в рисунок не вместились, мальчик передал то главное, что увидел в облике своего города: высоту небоскребов, бесконечное движение машин.

Другой рисунок принадлежит пятилетней девочке из Чикаго, он ближе к обычным детским рисункам; лиловые цветы в саду, мама в клетчатом фартучке с ярко-желтой лейкой в руке и большое желтое солнце, которое словно сидит на высоком дереве. Глядя на этот рисунок, всегда улыбаюсь и вспоминаю: в Чикаго одна пожилая, милая женщина, профессор университета, поинтересовалась, есть ли у меня сад и увлекаюсь ли я цветами.

— Сад у меня есть и цветы есть, только времени у меня нет ухаживать за ними как следует, — вздохнула я и рассказала, что, увидев мои посадки, моя молодая родственница, цветовод по призванию, негодующе заявила: «Если бы я жила в таких условиях, как твои тюльпаны, я бы не цвела».

— Тогда я подарю вам семена цветов, которые не требуют большого ухода, -— засмеялась моя собеседница.— Какие цветы вы любите?

— Если можно, подарите мне горсточку каких-нибудь редких цветов.

Вернувшись из Америки, я привезла на дачу маленький целлофановый конвертик с семенами. По словам моей чикагской знакомой, семена были продезинфицированы, как требуется при переезде из одной страны в другую.

Предварительно изучив «Справочник цветовода», я призвала на помощь все свое семейство. Вооружившись лопатами, скребками, совками, чего мы только не делали; смешивали землю с песком, торфом, химическими удобрениями, копали, рыхлили, и, наконец, ложе для редких семян было подготовлено.

Каждое утро, прежде чем сесть за работу, я ходила навещать пробивавшиеся ростки, их было немного, всего шесть американских стебельков, видимо, не всем подошла русская почва. Я поливала их, ухаживала, обсыпала костной мукой... Соседи обратили внимание иа мои необычные заботы о новой клумбе и стели расспрашивать:

— Что это вы такое выращиваете? Я объяснила не без гордости:

— Редкое американское растение, если хотите, я вам осенью дам семена.

Стройные стебельки поднимались все выше, и стал намечаться довольно крупный цветок. Тут на некоторое время мне пришлось уехать в Ленинград. Вернувшись на дачу, я с нетерпением вошла в калитку и остановилась в изумлении: на ухоженной клумбе возвышалось шесть желтых ромашек. Может быть, в саду моей чикагской знакомой они были редкостью, но у нас на лужайке за калиткой было полным-полно таких же белых и желтых ромашек. Только американские были крупней и с черной лаковой сердцевинкой.

На террасе меня встретили дружным хохотом.

Еще один мой трофей—разрисованное панно. Сказочные мотивы переплетаются с современными: с темно-лилового неба на парашюте спускается на землю ярко-желтая луна (на сей раз вместо солнца — луна!). Подарили мне панно (с подписью «Эвелин») в Мюнхене, в Международной юношеской библиотеке. Директор этого крупнейшего в мире научного центра книги для детей Вальтер Шерф — красивый человек, чем-то похожий на пастора, поставил перед собой цель находить то лучшее, что создается в детской литературе каждой страны, чтобы сделать это достоянием детей всех стран. Как-то, еще в Москве, мы в шутку решили создать международное общество «фанатиков» детской литературы. Фанатиком № 1 был единогласно признан наш Пискунов[1], второе место столь же единодушно было отдано Вальтеру Шер-фу, который стал искренним другом и советской детской книги. «У Шерфа» (так часто называют Международную юношескую библиотеку) в 1972 году была устроена впервые в ФРГ, большая выставка советских детских книг на русском языке и языках народов СССР. Открылась выставка в хорошие дни, тотчас после заключения договора между Федеративной Республикой Германии и СССР, и потому пользовалась особенным общественным вниманием. Много разговоров по душам было у нас с писателями и издателями ФРГ. И здесь тоже зашла речь о том, что дети во многих странах мира почти совсем лишены поэзии. Знакомую версию, будто дети не любят стихов, советская делегация решительно отвергала.

— Дети младшего возраста любят хорошие стихи и знают своих поэтов, — утверждали мы.— Знают же талантливые стихи Джеймса Крюса немецкие дети. И не одни немецкие. Беда в том, что издатели, из коммерческих соображений, не любят издавать стихи для детей.

В Мюнхене даже молодые прогрессивные издатели и те сказали нам, разводя руками: «Детские стихи выпускать невыгодно, за редким исключением их плохо покупают». Что же получается? Заколдованный круг: стихи издавать невыгодно, поэтов не печатают. А раз их не печатают, то молодью детские поэты, видимо, вынуждены уходить в другие жанры литературы, их место занимают ремесленники. Тем самым тормозится развитие поэзии, а слабые стихи не имеют успеха, и печатать их невыгодно. Правда, за два года, прошедшие после выставки в Мюнхене, некоторые издатели немного подобрели к детской поэзии. Может быть, отчасти это «шерфовское влияние»? Но не надо обольщаться: пока у юных читателей ФРГ все еще в почете книжки, так называемые «антиавторитарные», призываюш, ие детей свергать авторитеты взрослых, и прежде всего родителей и учителей.

Я дала себе волю, принявшись рассказывать о множестве рисунков в моей сторожке и о том, что с ними связано. Описала далеко не все, ни словом не обмолвилась о самых моих любимых—нарисованных советскими ребятами к моим стихам. Всякий раз удивляюсь, когда вижу, как дети простыми средствами точно передают юмористические характеристики своих сверстников. Очень люблю многочисленные рисунки к стихотворению «Лешенька».,, Но пора остановиться!..

Примечание:

[1] К. Ф. Пискунов — в то время директор издательства «Детская литература».