Поэзия 1790-1810-х годов 4 страница

переводную балладу, и именно на немецкую. Основные по-

казатели фактуры стиха и стиля также поразительно сход-

ны.

Н. Остолопов очень точно резюмировал нормы русской

баллады, сложившиеся под влиянием Жуковского, подчерк-

нув зависимость ее от немецкого, а не романского пони-

мания этого жанра: " У немцев баллада состоит в повест-

вовании о каком-либо любовном или несчастном приключе-

нии и отличается от романса наиболее тем, что всегда

основана бывает на чудесном;

разделяется также на строфы. Хотя Бутервек, их но-

вейший эстетик, и говорит, что содержание таких сочине-

ний должно быть непременно взято из отечественных про-

исшествий, но сие не всегда соблюдается. Сии баллады

могут быть писаны стихами всякого размера. Господин

Жуковский показал нам удачно написанные образцы русских

баллад" 3.

Основываясь на таком определении, следовало бы " Раи-

су" и " Алину" Карамзина, равно как и всю бытовую балла-

ду вообще, отнести к романсам. Национально-героическая

тематика объявлялась факультативным признаком баллады.

В качестве обязательного признака остается чудесное по-

вествование. Баллада воспринимается как повествователь-

ное стихотворение, сюжет которого развивается по зако-

нам сверхъестественного, события развязываются в ре-

зультате вмешательства таинственных, иррациональных

сил. Карамзинизм, впитавший в себя культуру европейско-

го скептицизма XVIII столетия, мог принять такой текст

только в качестве шутки, игры ума и фантазии. Поэтому,

допуская романтическую балладу, он отводил ей место пе-

риферийного жанра,

Причина этого была достаточно прозаической: само-

вольная попытка во время войны 1812 г. снять мундир бы-

ла истолкована как трусость и дезертирство. Мещевский,

видимо, вызвал личный гнев императора, и все попытки

ходатайствовать за него оставались безуспешными. Однако

арзамасцам причина ссылки была неизвестна.

2 Мещевский не был эпигоном: незаурядность его та-

ланта - бесспорна. Он, видимо, ясно осознавал насущную

потребность для литературы романтизма перейти от балла-

ды к поэме и предпринял в этом направлении не лишенные

интереса шаги - превратил в поэмы " Наталью, боярскую

дочь" и " Марьину рощу" (см.: Соколов А. Н. Очерки по

истории русской поэмы XVIII - начала XIX в. М., 1952.

С. 257). Крайне неблагоприятные условия творчества

обусловили неудачу этих попыток.

3 Остолопов Н. Словарь древней и новой поэзии. Ч. 1.

С. 62-63.

литературной игры. Мы уже говорили о том, как осторожен

был карамзинизм в признании фантастики. Фантастика свя-

зана была с сюжетностью и уже этим противостояла основ-

ным структурообразующим принципам карамзинизма, однов-

ременно она создавала мир аномальный и неожиданный.

В дальнейшем в сознании читателей последующих поко-

лений и историков литературы произошло перераспределе-

ние понятий: баллада начала восприниматься как высокий

и определяющий всю систему жанр, типично карамзинист-

ские жанры переместились на периферию. Трудно судить о

том, что представляло собой творчество Мещевского в це-

лом - значительная часть его произведений до нас, види-

мо, не дошла. Однако мы можем вполне представить себе,

каким Мещевский хотел предстать перед читателем в том

решающем для него сборнике, который готовился им, уми-

рающим от чахотки и солдатчины. Надежда сделать свое

имя известным была для него единственным шансом на сво-

боду: два подготовленных им сборника, побывавшие в ру-

ках Жуковского и Вяземского, сохранились. Сборники Ме-

щевского - это сборники баллад; один из них полностью

переведен с немецкого.

Однако Мещевский не был простой поэтической тенью

Жуковского. В его поэзии есть примечательная особен-

ность: легко владея интонациями, введенными в поэзию

Жуковским, он часто предпочитает стиль темный, синтак-

сис запутанный, возрождая поэтику " трудных" лириков

XVIII в. и перекликаясь с архаистами из лагеря " Бесе-

ды".

" Беседа любителей русского слова" давно уже переста-

ла быть тем исто-рико-литературным пугалом, каким она

выглядела в трудах ученых прошлого столетия. В ней уже

не видят анекдотическое собрание безграмотных и неода-

ренных литераторов. Программе " Беседы" посвящен ряд ка-

питальных работ, среди которых особенно выделяются тру-

ды Ю. Н. Тынянова. И все же сделать некоторые уточнения

к существующим историко-литературным концепциям по это-

му вопросу необходимо.

Идейные истоки " Беседы" были сложны и противоречивы.

Интерес к старине, архаическому языку и жанрам, пробле-

ме народности вырастал на основе различных, порой про-

тивоположных идейных систем. Однако ни одна из них не

ассоциировалась в сознании современников с классициз-

мом. Более того, если для романтизма классицизм и куль-

тура XVIII в. представали как старина, которой надо

противопоставить новое искусство, то для тех идейных

движений, на основе которых выросла " Беседа", XVIII в.

был веком ложного, с их точки зрения, новаторства, ко-

торому следовало противопоставить некоторую исконную

традицию.

Защищать традицию можно было с трех позиций. Во-пер-

вых, это могла быть реакционно-феодальная оппозиция

просветительству. Просвещение XVIII в. в основу своей

системы положило противопоставление природы и общества.

Истинное мыслилось как естественное, антропологически

свойственное отдельному человеку. Зло же - синонимом

его считалась ложь - имеет общественное происхождение.

Одной из реализации этой основной антитезы была оппози-

ция " теория - история". Теория, основанная на. природе

человека, естественно-научном изучении его существа как

отдельной личности, постигает истинные потребности лю-

дей, история - лишь печальная, иллюстрация длинной це-

пи заблуждений и злодейств. Прецедент ничего не доказы-

вает, он - скорее предостережение, чем аргумент.

В борьбе с Просвещением защитники феодального поряд-

ка ссылались на традицию: именно ею оправдывались сос-

ловные привилегии и церковные обряды. Обычаи, сложив-

шийся жизненный уклад, порядок, не объяснимый с точки

зрения разума, но утвержденный традицией, поэтизация

средневековья в разных концах Европы выдвигались в ка-

честве средства против теорий Просвещения. На этой ос-

нове вырастала и немецкая школа права, и казенная на-

родность, культивировавшаяся при дворе Екатерины II

(ср. написанные по высочайшему заказу И. Богдановичем

" народные" пословицы), и павловский культ рыцарского

средневековья. Когда Державин, прославляя Екатерину,

писал в " Фелице":

Храня обычаи, обряды,

Не донкишотствуешь собой... -

он имел в виду все ту же антитезу: " донкишотству"

теоретика-просветителя противопоставлялись " обычаи, об-

ряды".

Однако интерес к прошлому мог рождаться и в недрах

Просвещения:

прошлое и настоящее можно было рассматривать не как

два звена непрерывной цепи, а в качестве крайних, про-

тивоположных полюсов. В этом случае прошлое можно было

отождествить с " природой", а в настоящем увидеть ее ис-

кажение. Кроме того, поскольку просветитель склонен был

видеть в трудовой, народной жизни идеал нормального су-

ществования, а в народной поэзии - непосредственный го-

лос Природы, интерес к фольклору и древнейшим периодам

истории возникал и в кругах Просвещения. Правда, в

фольклоре при этом подчеркивалась не художественная ри-

туалистика, а импровизация, история же неизменно приоб-

ретала черты опрокинутой в прошлое утопии. Интерес к

античной и древненациональной героике, противопоставле-

ние гомеровского мира - именно как демократического -

современному свойственны были и Радищеву, и Гнедичу, и

Мерзлякову, и Востокову.

Если к этому добавить, что отрицательное отношение к

" легкой" салонной поэзии приобретало в этих кругах ха-

рактер апологии эпических жанров, античных и " народных"

размеров и славянизированного языка, то связь поэтики

Просвещения и " архаистов" начала XIX столетия, чьи

взгляды, таким образом, питались из противоположных ис-

точников, становится очевидной. Не случайно в рядах

" Беседы" мы находим Крылова и Гнедича.

Однако был и третий источник, который необходимо

учитывать, говоря о генезисе интересующего нас литера-

турного явления, - это масонская тра-

1 Отождествление " донкихотства" с политическим докт-

ринерством, теоретичностью кабинетной революционности

входило в словоупотребление той эпохи. Так употреблял

этот термин Карамзин. Пушкин в первом наброске статьи о

Радищеве характеризовал его как " политического Дон-Ки-

хота, заблудившегося, конечно, но действующего с энер-

гией удивительной и с рыцарской совестливостью" (XII,

353).

диция, идущая от Новикова, А. М. Кутузова, Хераскова,

Ключарева, непосредственно повлиявшая на поэтов " Бесе-

дующего гражданина" и " Покоящегося трудолюбца", а через

Прокоповича-Антонского - на молодое поколение поэтов,

связанных в начале века с Университетским пансионом.

Поэтика этого круга была тесно связана с предроман-

тическим эпосом:

Клопштоком, Юнгом, Геснером или писателями, популя-

ризировавшимися предромантиками (Мильтон, Беньян). От-

ношение к легкому стихотворству здесь было резко отри-

цательным. Поэзии предписывалась нравственно-воспита-

тельная роль, культивировался аллегоризм. Стремление

насытить художественный текст философской проблематикой

определило то, что Кутузов в прозаических переводах Юн-

га, Мендельсона (возможно, ему же принадлежат переводы

из Геснера в " Утреннем свете"), Херасков и Ключарев в

поэзии смело вводили неологизмы, создавая на основе

старославянской лексики самобытную философскую и психо-

логическую терминологию. Поэзия насыщалась архаизмами.

Искусству отводилась активная роль в нравственном вос-

питании человека. Вся всемирная история мыслилась как

грандиозная эпопея падения и возрождения человечества,

причем путь к общему возрождению лежит через нравствен-

ное воскресение отдельного человека. Культуре XVIII в.

в целом была присуща идея изоморфизма человека и чело-

вечества:

все свойства человечества заложены в отдельном чело-

веке и всемирная история лишь повторяет судьбу индиви-

да. От этого - многочисленные робинзонады, опыты моде-

лирования свойств человечества на материале судьбы изо-

лированной личности. Поэтому роман XVIII в. получил со-

вершенно иной смысл, чем аналогичные жанры последующего

столетия. Повествование всегда дву-планово: в просвети-

тельской литературе двуплановость эта проявляется в

том, что бытовой сюжет, рассказывая о конкретных собы-

тиях из жизни героя, одновременно повествует о наиболее

общих закономерностях человеческой природы. Так постро-

ены " Робинзон", " Эмиль", " Новая Элоиза", " Отрывок путе-

шествия в... И*** Т***", " Житие Федора Васильевича Уша-

кова". Масонское повествование также двупланово, однако

смысл этой двуплановости иной: сюжетное повествование -

мифологическое или сказочное, чаще всего строящееся как

описание пути, странствия, - приобретает характер алле-

горического рассказа о нравственных исканиях. Одни и те

же эпизоды на одном уровне трактуются как элементы сю-

жетного повествования, а на другом - в качестве деталей

утонченного психологического анализа.

Результаты этого двупланового построения были проти-

воположны. В просветительской литературе свойства от-

дельной личности были заданы - это была склонность к

добру и собственной пользе, разумность, красота и тому

подобное. Человеческая личность бралась как конечная,

нераздробимая единица социума. Исследованию подвергался

не человек, а коллизии его общественного бытия.

Ключарев как поэт оценивался в некоторых кругах

очень высоко. Карамзин писал Лафатеру: " В господине

Ключареве мы имеем теперь поэта-философа, но он пишет

немного" (цит. по: Карамзин Н. М. Письма русского путе-

шественника. Л., 1984. С. 469).

Если в просветительской литературе сюжетное повествова-

ние об отдельной личности или небольшой группе станови-

лось моделью всемирно-исторических событий (рассказ о

бунте группы студентов - модель рождения революции в

" Житии Федора Васильевича Ушакова" Радищева), то в про-

изведениях масонов повествуется о всемирных событиях

(например, крещение Руси во " Владимире Возрожденном"

Хераскова), но подлинное значение текста - история

воскресения или гибели Человека. Человек перестает

рассматриваться как простое целое: душа его - арена

борьбы, столкновения противоборствующих враждебных сил.

Она-то и есть загадочный объект изучения.

Масонская поэзия была пропитана мотивами катастро-

физма, кратковременности и греховности жизни. Юнговские

мотивы " ночной" души, поставленной лицом к лицу со

смертью, с трагической непонятностью человеческого бы-

тия, находили широкий отклик в русских масонских изда-

ниях.

Хотя в философском смысле масонские идеи были основ-

ным оппонентом Просвещения (реакционно-правительствен-

ный лагерь, как это часто бывало в России, проявил пол-

ную теоретическую импотентность и никаких достойных

внимания идей не выдвинул), политически они были не ре-

акционными, а либеральными: отвергалась не только рево-

люция, но и деспотизм. И деспотизму, и революционному

насилию противопоставлялась постепенная эволюция, со-

вершаемая путем просвещения, умственного и нравственно-

го прогресса, деятельной филантропии и самоусовершенс-

твования. В разные моменты напряженной общественно-по-

литической жизни конца XVIII - начала XIX в. соотноше-

ние масонской и демократической мысли складывалось

по-разному:

от крайней враждебности до союза в борьбе с деспо-

тизмом и феодальным насилием.

По-разному складывалось отношение названных лагерей

к духовному наследию допетровской Руси, причем вопрос

этот не отделялся в XVIII - начале XIX в. от воззрений

на живую православную церковную традицию и стихию ста-

рославянского языка, несущую для человека тех лет целый

мир культурных и нравственных ассоциаций.

Официальная культура по традиции, шедшей еще от Пет-

ра, имела отчетливо секуляризованный характер. От церк-

ви требовались лояльность и отсутствие собственной по-

зиции во всем, выходящем за пределы узкообрядовые. Зато

здесь она признавалась безусловным авторитетом. Поэтому

привнесение элементов православной церковности в поли-

тику и общественную идеологию, которое начали практико-

вать определенные круги в начале александровского царс-

твования, имело характер оппозиции правительству справа

и весьма настороженно воспринималось императором.

Литература Просвещения относилась к церковной тради-

ции отрицательно и если могла принять идею бога-разума,

то обрядность, в том числе и православную, отрицала.

Одновременно европеизированный стиль жизни ослаблял бы-

товые связи с православной обрядностью (столичный дво-

рянин мог годами не бывать у причастия, даже не по

вольнодумству, а просто по лени и нежеланию выполнять

утратившие смысл обряды, соблюдение постов в большом

петербургском свете уже к началу XIX в. считалось неп-

риличным ханжеством, не истинной, а показной набож-

ностью), а утвердившийся на вершинах общества обычай

проводить начальное образование по-французски - даже

Евангелие детям читали во французских переводах - осла-

бил знание старославянского языка. Уже А. Сумароков,

когда пожелал спародировать стиль В. Тредиаковского, не

смог составить грамотной старославянской фразы. После

Ломоносова старославянский язык в сознании образованно-

го дворянина секуляризировался, превратившись в опреде-

ленный - поэтический - стиль светской речи, причем

воспринимался не как язык, а как специфическая лексика

русского языка.

Иным было положение в образованных недворянских кру-

гах. Связь с церковной культурой здесь была органичес-

кой. Ее поддерживали и воспоминания детства (образован-

ный разночинец из крестьян, купцов или мещан - явление

в интересующую нас эпоху сравнительно редкое: основная

масса рекрутировалась из поповичей), и характер обуче-

ния: начального - по церковнославянским книгам, даль-

нейшего - в семинарии. Показателен анализ старославянс-

кого языка Радищева - писателя, стремившегося проник-

нуть в дух допетровской, в частности церковной, культу-

ры и сделавшего архаизацию языка программой. Анализ

убеждает, что знание языка церковных книг не было для

Радищева органичным - очень многое из того, что он счи-

тал архаизмами, было, по сути дела, неологизмами, не-

возможными в реальных памятниках2. Нормы старославянс-

кого синтаксиса в его сознании, видимо, сливались с ла-

тинскими в некий единый архаический строй речи.

Но тем более примечателен интерес Радищева к языку и

содержанию церковных книг. При этом, если Ломоносов,

свободно владевший церковной традицией, игнорировал со-

держание церковных книг, видя в них лишь источник лек-

сического обогащения языка, то Радищева привлекали сами

тексты. Не случайно два из его центральных произведений

писаны в форме житий, а в главе " Клин" из всех произве-

дений русского фольклора он избрал духовный стих об

Алексии, человеке Божием. Радищеву были необходимы об-

разы, проникнутые идеей самопожертвования, героизма,

готовности к гибели. Просветитель и гельвецианец, он

внутри своей системы находил идеалы общества, построен-

ного на интересах всех и каждого, разумно понятом

счастье отдельного человека. А идеал самопожертвования

ему, как позже Некрасову, приходилось искать в мире об-

разов и идей, выработанных церковной культурой.

Все больший отклик эта сторона идейно-литературной

программы русского Просвещения находила по мере того,

как мысли идеологов получали распространение, проникая

в ту разночинно-семинарскую среду, для которой образы

эти и языковая стихия были родными, органичными. Так

получилась та амальгама европейских идей XVIII в., рус-

соизма, культа Природы, в конце

По церковным книгам учились читать в конце XVIII

в. и провинциальные дворяне. 2 Ошибки, свидетельствую-

щие о неорганическом, поверхностном усвоении старосла-

вянского языка, допускал и Шишков. Карамзин, в годы ра-

боты над " Историей" овладевший им безукоризненно, в мо-

лодости спутал " кущу" и " рощу".

века уже окрашенного влиянием штюрмерства и молодого

Шиллера, гель-вецианской этики и древнерусской литера-

турной традиции, церковнославянской языковой стихии и

идеала готовности к героической гибели, мученической

смерти, почерпнутого из житийной литературы, которая

была присуща русскому массовому демократическому созна-

нию конца XVIII в. Типичным человеком этой среды был П.

А. Словцов. Словцов (фамилия его - семинарского проис-

хождения, родовая фамилия - Слопцев, от диалектного

названия детали охотничьего вооружения; Слопцевы проис-

ходили из крещеных охотников-вогулов) принадлежал к

наследственному сибирскому духовенству. Автор его руко-

писной биографии свидетельствует: " Род " Слопцевых" -

так писались дед и отец ученого мужа - один из самых

старинных между духовенством Ирбитского края и славился

издавна как бы наследственною даровитостию своих чле-

нов". Товарищ Сперанского по семинарии, Словцов рано

сделался вольнодумцем, поклонником философии Руссо.

Прежде чем ему удалось снять рясу, он прошел длинный и

мучительный путь инквизиторских преследований. Принад-

лежащая его перу ода " Древность" - один из наиболее ин-

тересных образцов русской вольнодумной поэзии 1790-х

гг.

Само слово " древность" употреблено в этом тексте

так, что соединяет значение времени (узко - прошедшего

времени, но шире - всякого) в семантическом употребле-

нии, свойственном масонским текстам конца века, и исто-

рии. Отношение к последней отражает всю сложность реше-

ния этой проблемы для просветителя.

В системе культуры всегда выделяется группа текстов

высшей авторитетности. На протяжении длительного перио-

да европейской культуры признаком такой авторитетности

считалась древность памятника, традиционность его со-

держания. На этом строилось средневековое чувство текс-

та, которое в XVIII в. продолжало жить в церковной

культуре. В антитезе " старое - новое" первое всегда бе-

зусловно оценивалось выше. В рационалистической системе

положение изменилось - " новое" стало синонимом хороше-

го. Масонство в этом смысле восстановило средневековую

традицию. Убеждение в синонимичности понятий " древ-

ность" и " истина" было столь глубоко, что породило мно-

гочисленные псевдоархаические документы. Отношение

Просвещения к этой проблеме было специфическим. Понятие

древнего (исконного) отделялось от исторического прош-

лого. Второе оценивалось безусловно отрицательно. Ему

противопоставлялось " новое", которое, однако, мыслилось

лишь как восстановление исконного порядка вещей, то

есть " древности". Весь этот круг проблем и привлекает

автора стихотворения. Он прежде всего отвергает отож-

дествление старины и истины:

Стоит, чтоб оракулом явиться,

Лишь на персях древности родиться.

Разве гений истины слетал

На сосцы вселенной тот лишь термин,

Вологдин И. Кое-что для биографии Петра Андреевича

Словцова // ИРЛИ. Ф. 265. Oп. 1. Ед. хр. 39. Л. 465.

В коем разум, первенец Минервин,

В сирой колыбели почивал?

Из этого делался крайне смелый в своем неприкрытом

вольнодумстве вывод:

можно ли полагать, что Библия сохраняет авторитет-

ность, когда все меняется (следует характерная ссылка

на изменения в космосе, выполненная на уровне астроно-

мии конца XVIII в.):

Должно ль, чтоб отцы столпотворенья,

Скрывши темя в сумраке небес

И вися над бездной заблужденья,

На истлевшей вазе древних грез,

Уцелели до всеобща труса...

" Старое" отрицается не только потому, что оно - оп-

равдание для отвергаемых разумом заблуждений. Ведь его

же привлекают как обоснование мнимых прав дворянства!

Кто ж присвоит право первородства?

Ты, остаток древния резьбы,

Сын наследственного благородства,

Тщетно режешь старые гербы,

Тщетно в славе предков ищешь тени...

Историческому как отрицательному противопоставляется

" древность". Толкование ее несет явные следы поэтики

масонов, в особенности - С. Боброва. Катастрофические

картины, соединение мистики с естествознанием, нагнета-

ние антиэстетических образов гниения, гибели, разруше-

ния связывались в 1790-е гг. именно с поэтикой Боброва

(например, в полемическом предисловии Карамзина к " Ао-

нидам").

Однако этот налет сочетается в стихотворении с чисто

просветительским отождествлением исконно древнего с но-

вым, а позитивного прогресса - с восстановлением искон-

ных норм человеческого общежития. Характерен заключаю-

щий стихотворение образ радуги, объединяющий " бывшее -

будущее" (не-сущее) в противопоставлении настоящему

(сущему). Древность и будущее - царство разума и гения;

исторически сложившееся - область предрассудков, рели-

гиозных и политических:

Мирна радуга для них явилась,

Половиной в древность наклонилась,

А другой - в потомстве оперлась.

Стихотворение отражает настроения русской прогрес-

сивной интеллигенции конца XVIII в. в один из наиболее

мрачных исторических периодов. И именно поэтому следует

подчеркнуть такую особенность: резко выраженное сочувс-

твие Польше, разорванной европейскими монархами, и в

первую очередь Екатериной II. Печатная литература сох-

ранила нам лишь панегирики на взятие Варшавы (осмеянные

Дмитриевым в " Чужом толке"), - только литература руко-

писных сборников могла выразить подлинные чувства, ко-

торые испытывала по этому поводу лучшая часть русского

общества, - чувства горечи и стыда. Герцен в XIX в.

своими выступлениями в защиту Польши, по словам Ленина,

" спас честь русской демократии". Строфа в стихотворе-

нии Словцова говорит о том же.

Иначе строилось отношение к древнерусской культуре в

масонской поэзии. Хотя церковная обрядность и отверга-

лась масонами и отношения с православной церковью у них

были более чем натянутыми (церковники были главными го-

нителями масонства и доносчиками на него), связи с

древнерусской культурой, церковной письменностью в их

среде были глубоки и постоянно поддерживались. Интерес

этот питался прежде всего убеждением, что истина скрыта

в древних текстах. Она дается не путем изобретения но-

вого, а умелым чтением старого. Поиски сокровенной муд-

рости для масонов складываются из разыскания забытых и

утерянных текстов (чем древнее, тем истиннее) и поисков

" ключей" к обнаружению скрытого в них содержания. Сама

непонятность документа в этом случае делается привлека-

тельной - она залог наличия в нем тайного смысла.

Идеи кружка Новикова - Кутузова широко проникли в

сознание молодежи 1790-х гг., особенно группировавшейся

вокруг Московского университета. Они определили лицо

таких журналов, как " Покоящийся трудолюбец", " Беседую-

щий гражданин", журналов, которые можно назвать зерка-

лом массовой, еще не успевшей профессионализироваться

литературы той эпохи. Целое поколение русской интелли-

генции конца XVIII в. - писателей, переводчиков, журна-

листов, педагогов, преподавателей Невской семинарии и

морских офицеров Балтийского флота - выросло в атмосфе-

ре идей кружка Новикова - Кутузова.

Однако обстановка конца XVIII в. вызвала идейную пе-

регруппировку: с одной стороны, правительственный ла-

герь и тяготевшие к нему литературные силы, с другой -

все группировки, искавшие путей социального, политичес-

кого, морального возрождения общества. Внутри каждого

из лагерей границы размывались и теряли четкость по ме-

ре усиления правительственной реакции. В реальной дейс-

твительности происходили сдвиги и потрясения. В связи с

этим менялась функция и общественная оценка существую-

щих идей. Просветительство, бывшее в течение второй по-

ловины XVIII в. наиболее прогрессивным историческим

направлением, обернулось новыми сторонами: стал очеви-

ден утопизм прямолинейно-оптимистического взгляда прос-

ветителей на природу человека, раскрылись отрицательные