ХОРТИЦА 4 страница

Позднее, когда наша дивизия оказалась в полукольце вражеских войск и единственной ниточкой, связываю щей Запорожье с востоком страны, осталась железно дорожная ветка Камышеваха — Пологи, слухи об окружении приобрели угрожающие размеры. Вот тогда-то и были зарегистрированы первые случаи дезертирства Командование тут же приняло решительные меры. Из потрепанной после двух месяцев отступления и присое­динившейся к дивизии пограничной заставы был создан заградотряд. Бойцы в зеленых фуражках установили шлагбаумы на перекрестках и развилках фронтовых до­рог и начали вылавливать подозрительных. Однако улов был невелик: дезертиры из местных хорошо ориентиро­вались и предпочитали двигаться не по дорогам, а обхо­дя крупные села, где были военные коменданты и тыло­вые армейские учреждения. Шли они, как правило, по ночам, а днем отсиживались в густых посадках не­убранной кукурузы и подсолнечника.

Да и достигнув своей цели, они прятались не дома, где их легко могла обнаружить милиция, получившая сигнал контрразведки. Они скрывались в глухих хуторах у бабок и дедов, у братьев и сестер, у сватьев и кумовьев. А в окопы с очередной бабой приходил слух о том, что Иван благополучно добрался до родных мест и «добре» сховался...

У меня в команде, слава богу, дезертиров нет! На­верное, потому что народ подобрался в какой-то степени образованный. Николай Коляда до мобилизации был сельским учителем, Николай Лесовик — младшим агрономом, Афанасий Непейвода — колхозным счето­водом, Шалва Гургенидзе — администратором кинотеатра. Есть в команде механик МТС, агент Госстраха, заведующий хлебопекарней и даже секретарь сельсо­вета.

Одним словом, сельская интеллигенция. А интелли­гентный человек, как я уже успел убедиться, на худой конец может струсить в бою, но на дезертирство никогда не пойдет. Он не способен бросить коллектив, оставить товарищей ради спасения своей шкуры. Всем своим вос­питанием, всей предыдущей жизнью он приучен к тому, что ставить личные выгоды выше интересов коллек­тива — некрасиво.

Не внушают опасений и остальные. Все они донецкие шахтеры из пополнения, народ общительный и компа­нейский. Работа в шахте приучила их к дисциплине и взаимовыручке. Такие не отлучатся без разрешения да­же тогда, когда будут в двадцати шагах от родного дома.

Есть в моем подчинении и несколько колхозни­ков. Но они растворились в общей массе. Ведь не зря говорят: «С кем поведешься, от того и набе­решься».

Кроме того, за настроениями в команде зорко следит политбоец Александр Нитцер. Он шахтер из обрусев­ших немцев и единственный коммунист среди моих под­чиненных.

В армии не хватает политруков и комиссаров и в связи с этим создан институт политбойцов. Их направ­ляют во взводы, а иногда и в роты в качестве представи­телей партии.

Александр Нитцер — круглолиц, белобрыс, невысок ростом, но широк в плечах. У него в отличие от других горняков румяное и свежее, без единой морщинки лицо. Ему уже за тридцать пять, но на вид он лет на десять моложе. Он всегда в хорошем настроении, вечно улы­бается и лихо поблескивает золотым зубом.

Если некоторые политбойцы причисляют себя к на­чальству и держатся соответственно, то мой Александр Карлович предельно скромен. Он первым становится в строй при построении, четко выполняет все команды и с подчеркнутым уважением относится ко мне. Короче го­воря, бережет авторитет командира.

Но я-то знаю, что рука у него не дрогнет. Если я струшу в бою, если я начну паниковать, то милейший Александр Карлович не задумываясь пристрелит меня из древнего и тяжелого смит-вессона, висящего у него на боку. Но поскольку трусить и паниковать я не собираюсь, то отношения у нас отличные! Рядом с «комис­саром» мне как-то спокойнее. Я знаю, что есть на кого опереться в трудную минуту...

Вчера произошел забавный случай...

В восемь утра я отправил свою команду пешим по рядком в Дубовую Рощу, а сам задержался в штабе Надо было сделать заявку на мины.

А потом, когда я не спеша шел по улице Карла Либкнехта, меня неожиданно остановил милиционер — огромный усатый дядька в каске и с винтовкой за спи­ной.

— Ваши документы?

А у меня до сих пор не было удостоверения личности. В штабе батальона почему-то забыли снабдить нас хоть какими-нибудь бумажками.

И я чистосердечно рассказал об этом бдительному милиционеру. Но тот не внял мне. Он передвинул вин­товку на грудь и строго сказал:

— Пройдемте в отделение!

А я предложил компромисс:

— Может быть, лучше в военную комендатуру? Она тут рядом...

Пришли в военную комендатуру. Милиционер объяс­нил:

— Бачу: идэ таке малэ... А уже в форме... Дэ воно добуло форму? Треба проверить...

Помощник военного коменданта — молодцеватый майор из кадровых — долго дозванивался по телефону до штаба нашего батальона. А затем так же долго повторял в трубку одно и то же:

— Так! Так! Так!

А милиционер весь напрягся и строго следил за каж­дым моим движением.

Бросив трубку на рычаг аппарата, майор откинулся на спинку стула, засмеялся и развел руками:

— Все сходится! И похож на пионера. И челочка, подстриженная наискосок. И воротник у гимнастерки на три размера больше, чем нужно. И трофейный штык на боку… Вы свободны, лейтенант!

А сегодня утром меня разыскал штабной писарь и вручил мне листок бумаги с машинописным текстом и печатью. Это временное удостоверение, в котором гово­рится, что я являюсь начальником минно-подрывной команды 545-го отдельного саперного батальона.

Сегодня — 30 сентября. Завтра начинается ок­тябрь — месяц моего рождения. А через двадцать три дня мне исполнится двадцать лет. Что ни говори, а круглая дата, первый, так сказать, в моей жизни юби­лей.

Где и как я его отмечу? Одному богу известно...

А мы опять готовимся ставить мины, от которых у меня уже рябит в глазах. Теперь — в степи. Передо мной, в том направлении, откуда должен появиться про­тивник, раскинулась ровная, гладкая, как футбольное поле, стерня. Ее однообразие нарушает лишь змейка полевой дороги. Она, извиваясь, убегает к хутору Лю­церна. Впрочем, самого хутора не видно: его местона­хождение можно только угадать по верхушкам тополей, торчащим на горизонте.

Позади меня, в каком-нибудь километре, высятся громадные корпуса и трубы алюминиевого завода. И буквально рядом — в двухстах шагах — начинаются огороды колхозников сельхозартели «Сичь».

Сюда, на северную окраину Запорожья, меня и моих бойцов доставил лично сам комдив Немерцалов. Вчера утром команду минеров срочно вызвали в штаб дивизии, и Ворон, исполняющий обязанности начальника инже­нерной службы, приказал нам погрузиться в кузов ста­ренькой полуторки.

Потом из штаба вышел полковник Немерцалов, сел в кабину автомашины, а Ворон по-кавалерийски, одним прыжком, взлетел в кузов.

Мы довольно долго петляли по городу, затем проеха­ли по главной улице центральной усадьбы колхоза «Сичь», выкатились за село и остановились там, где кончались огороды. Полковник неторопливо вышел из кабины, следом соскочил на землю и присоединился к нему Ворон.

— И вы, лейтенант! — недовольно дернув подбородком, сказал полковник.

Я одним прыжком перелетел через борт. А бойцы, оставшиеся в кузове, мигом затихли, вытянули шеи и навострили уши.

Полковник покосился на них и вполголоса сказал:

— Пройдем вперед...

Мы отошли шагов на тридцать от полуторки и оста­новились на небольшом холмике, а точнее — на кочке, затерявшейся в стерне.

— Объясните лейтенанту его задачу, — хмуро сказал полковник. И только тут я обратил внимание на то, что Немерцалов заметно сдал. На его загорелом лице четче обозначились морщины, под глазами залегли тем­ные полукружья, посеребрились виски. И у меня больно сжалось сердце: полковник напомнил мне отца. Точно так выглядел мой отец, когда у него что-нибудь не лади­лось на работе...

— Ваша задача, — четко чеканя слова, начал Во­рон, — оседлать грунтовую дорогу Сичь — Люцерна и в течение трех-четырех суток поставить справа и слева от дороги два минных поля. Способ размещения мин ком­бинированный: первый ряд—противопехотные, вто­рой — противотанковые, и так далее. Мины — тысяча противотанковых и полторы тысячи противопехот­ных — складированы вон там, в посадке. Там же взры­ватели и детонаторы...

Ворон ткнул пальцем в лесозащитную полосу, тем­невшую в километре от нас, и, довольный своим лако­низмом, своим умением четко отдавать приказы, добавил:

— У меня все! Вопросы есть?

— Нет!

— У меня есть дополнение! — все так же хмуро ска­зал Немерцалов. — Возможно, лейтенант, вам придется вступить в соприкосновение с противником раньше, чем вы закончите работу... В таком случае организуйте обо­рону и примите бой. И ни шагу назад!

— Но у меня, — возразил я, — всего двенадцать че­ловек вместе со мной. С такими силами вряд ли остано­вишь даже взвод автоматчиков...

Да, нас оставалось всего двенадцать. Два дня назад мне приказали немедленно откомандировать в комен­дантский взвод штаба дивизии пятерых бойцов и сан­инструктора.

А на следующий день на узкой улочке, примыкавшей к Дубовой Роще, я встретил старшего адъютанта разведбатальона. С этим конопатым лейтенантом — по виду моим ровесником — я быстро нашел общий язык, д наши пути пересекались не раз: мы встречались и в городе, и на Хортице, и в Новониколаевке. Из-за ране­ния в ногу лейтенант, как правило, не ходил пешком, а ездил к своим разведчикам на велосипеде.

Я пожаловался, что у меня забирают людей. Лейте­нант хмыкнул, сдвинул на затылок каракулевую кубан­ку, в которой щеголял все лето, вскочил на велосипед и хлопнул меня по плечу:

— Не горюй, малыш! У всех забирают! Не у одного тебя... Они там в штабе задумали создать ударный ку­лак на случай прорыва из окружения...

— Остановить немцев надо во что бы то ни стало! — сухо отвечает полковник. — Продержитесь час — хоро­шо! Продержитесь два —- отлично! Впрочем, вряд ли де­ло дойдет до этого. Дня через три-четыре мы пришлем за вами автомашину и заберем вас...

— А если противник пустит танки? — спрашиваю я.— Ведь у меня всего восемь винтовок и четыре авто­мата. И ничего больше!

— Завтра вам подбросят бутылки с горючей смесью, патроны и сухой паек, — вклинивается в разговор Во­рон. — А повозку, которая доставит вам все это, остави­те у себя и используете для подвозки мин…

Полковник хмурится еще сильнее и нервно дергает подбородком. Оказывается, любитель лаконичных при­казов не позаботился о материальном обеспечении опе­рации. Он пытается выкрутиться:

— Всю ночь я провел в штабе саперного батальона. А утром не успел...

Но полковник уже не слушает Ворона. Он, сгорбив­шись, идет к машине. Ворон некоторое время топчется на месте, потом бросается следом. Однако я останавливаю их вопросом. Я кричу вдогонку:

— Одну минутку! А кто мои соседи?

Полковник останавливается, грузно поворачивается и смотрит прямо мне в глаза:

— Соседей слева нет! Сосед справа — взвод разведбатальона, оседлавший развилку дорог Запо­рожье — Софиевка и Запорожье — Новомосковск. Но до разведчиков далеко: более двух километров. Да вам и нет необходимости поддерживать связь с ними.

Полковник идет к машине, открывает дверцу кабины и бросает шоферу:

— А теперь к разведчикам...

Ворон впрыгивает в кузов, и полуторка срывается е места. А я подзываю Коляду и приказываю ему отрыть две щели справа и слева от дороги.

— Только широко не размахивайтесь, — уточняю я.— Достаточно полуметра. Чем уже щель, тем лучше. А в стенах каждой щели устройте ниши для хранения бутылок с горючей смесью...

— Неужели ожидаются танки? — упавшим голосом спрашивает сержант. Мой храбрец Коляда, не дрогнув­ший во время операции по взрыву моста, всерьез побаивается танков. Кстати, он не исключение. Танко­боязнь — распространенное явление среди бойцов, ко­торым приходится воевать в степи.

Я разворачиваю карту-двухверстку, которой меня наконец снабдили, и успокаиваю сержанта:

— Впереди нас, за хутором Михайловским, проте­кает речка Вольнянка. И если там взорвали мосты, тан­ки к нам не сунутся...

— А зачем же тогда ниши? — не унимается Коляда.

— Береженого бог бережет! — отвечаю я и иду по­смотреть склад мин. Как я и ожидал, никакой охраны там нет. Людей для караульной службы не хватает, и боеснабженцы нашли остроумный выход. Они окружи­ли площадку, на которой складированы мины, фанерными табличками с надписью:

«ВНИМАНИЕ! Смертельная опасность! МИНЫ!»

Я взваливаю на Лесовика два ящика с взрывателя­ми, беру отсыревшую коробку с детонаторами, и мы идем назад.

Я перехожу с места на место, отдаю распоряжения, иногда шучу с бойцами и все время — как бы со сторо­ны наблюдаю за самим собой. Я прилагаю отчаянные усилия, чтобы скрыть охватившую меня тревогу. Из го­_ловы упорно не выходит разговор с полковником Немерцаловым. Значит, опять впереди нет прикрытия, значит, снова пехота-матушка где-то у нас в тылу! Если бы впе­реди были стрелки, то комдив не преминул бы упомянуть об этом. Хотя бы для того, чтобы поднять, как принято говорить, наш боевой дух. Но полковник был мрачен и хмур: он хорошо знал, что нас ждет...

Немцы наступают обычно большими силами, созда­вая в полосе наступления многократное превосходство. Что для них какой-то взвод, не имеющий соседей ни справа, ни слева? Конечно, пешую разведку или десяток мотоциклистов я задержать смогу. А если на нас попрут танки и бронетранспортеры с пехотой? Да они попросту сомнут и раздавят горсточку минеров, вооруженных лишь легким стрелковым оружием! Или — чего про­ще! — обтекут с двух сторон островок сопротивления, возникший на их пути, и, не сбавляя скорости, ворвутся в село.

Вот почему я стараюсь, чтобы сомнения никак не отразились на моем лице. Я уже по опыту знаю, что нет ничего хуже, чем сомневающийся командир. Бойцы ка­ким-то особым чутьем угадывают, что командир растерялся, утратил уверенность в благополучном исхо­де боя. А от этого до общей паники — всего один шаг...

Поэтому надо действовать, а не рассуждать! Первым делом я решаю заминировать дорогу, по которой, ве­роятнее всего, будет продвигаться противник. Этим и за­нимается первое отделение под присмотром сержанта Коляды. А второе отделение в спешном порядке обору­дует ячейки для стрельбы с колена и щели — на случай бомбежки с воздуха или танковой атаки.

...Мы работаем всю ночь напролет. Успеваем за это время отрыть ячейки и щели, заминировать не только дорогу, но и по пятьдесят метров поля по обе стороны ее. Можно было бы сделать и больше. Но мины при­ходится подносить на горбу. Подвозить их пока не на чем.

Лишь в четыре часа утра, когда бойцы начинают по­качиваться как пьяные, я кричу: «Кончай работу! При­готовиться к построению!» Затем в ячейках позади мин­ного поля оставляю охранение из двух человек, а осталь­ных веду в село. Мы останавливаемся у трех хат, кото­рые еще днем присмотрел Лесовик, и я даю команду:

— Всем спать! Подъем в девять ноль-ноль!

У молодой учительницы — хозяйки хаты, которую подобрал для меня Лесовик, — есть старенький будильник. Я завожу его, ставлю на девять часов. Потом — последним усилием воли — заставляю себя снять сапоги и не раздеваясь валюсь на кровать.

Будят меня задолго до девяти. Хозяйка хаты, моло­дая, но по-украински дородная учителка, немилосердно тормошит меня за плечо:

— Да проснитесь вы! Ну! Вас какой-то боец спраши­вает... А сам будить не хочет! Боюсь, говорит, нарвать­ся...

Я вскакиваю с кровати, натягиваю сапоги и выхожу на крыльцо. Передо мной — Синькин. Пребывание на хозвзводовских харчах явно пошло ему на пользу. Он заметно раздобрел телом, его плутоватая физиономия прямо-таки лоснится.

Синькин вскидывает руку к замусоленной пилотке и подчеркнуто громко рапортует:

— Прибыл в ваше распоряжение! С пароконной по­возкой! Доставил ящик бутылок с ГС, два ящика патронов и две коробки с сухим пайком. В одной коробке — гороховый суп, в другой — пшенная каша. И еще — шесть буханок хлеба и две пачки чаю...

— Да не ори ты так! — прерываю я его. — Ребят разбудишь...

— Не велики господа! — лыбится Синькин. — Выс­пятся в другой раз!

— Отставить шуточки, — вполголоса говорю я.— Распрягите лошадей и пустите их пастись где-нибудь рядом. А сами займитесь завтраком. Одолжите в какой-нибудь хате два ведра и сварите кашу и чай...

— А почему именно я? — не убирая наглой улыбки с лица, спрашивает Синькин. — Я и так... Я всю ночь соби­рался, а потом ехал.

И тут я уже не выдерживаю. С риском разбудить все село я рявкаю:

— Отставить пререкания! Выполняйте приказ!

Затем я поворачиваюсь к Синькину спиной, ухожу в хату и валюсь на кровать. Но сон не идет.

Какой наглый мужик! Обязательно испортит мне настроение...

Нет, что ни говори, а Синькин не только наглец, но и отъявленный лодырь. Существует порода людей, кото­рые смертельно боятся любого труда. Такой готов лгать и изворачиваться, льстить или хамить — лишь бы не утруждать свою хилую мускулатуру. Синькин — яркий представитель этой породы.

Вот и сейчас он возит мины из лесозащитной полосы к дороге. Но только возит: к минам он не прикасается, помочь товарищам не хочет. Наоборот, важно сидит на _передке своей повозки и покрикивает:

— Эй, ты! Деревня! Пошевеливайся побыстрее! Хо­дят тут как сонные мухи!..

Я подхожу поближе.

— Красноармеец Синькин! А вы почему не прини­маете участия в разгрузке?

— А мне не положено! — не задумываясь выпали­вает Синькин. — Я водитель... Я обслуживаю две лоша­диных силы...

Как всегда, он не только отказывается что-то делать, но и пытается поднять меня на смех. Пользуется тем, что старше меня по возрасту и поднаторел в словесных стычках.

Я уже давно подметил, что в армии существуют две категории остряков. Одни всячески поднимают настрое­ние товарищей, а их шутки, как правило, безобидны и не унижают других. Но есть остряки и другого рода. Эти не только потешаются над чужими бедами и слабостями, но при каждом удобном случае высмеивают армейские порядки. Их гнилой юморок подтачивает дисциплину.

Мне очень хочется рявкнуть-так, как утром. Но сейчас такое невозможно. Сейчас — рядом люди. Бойцы сразу поймут, что командир сорвался, не смог овладеть ситуацией. В данном случае нужно что-то другое.

И я решаю прибегнуть к иронии — оружию самого Синькина. Я предельно вежливо говорю:

— И все-таки, дорогой Семен Борисович, извольте спуститься с козел и взять в руки мину. Это не повредит вашему драгоценному здоровью...

Бойцы улыбаются и ждут, что ответит Синькин. Но он не произносит ни слова. Он бросает на меня полный ненависти взгляд, медленно слазит с передка и молча принимается за работу.

— Давно бы так! — вытирая потное лицо, говорит Лесовик.

Мы минируем подступы к центральной усадьбе колхоза «Сичь» четвертый день. Дело идет к концу. Уже прочно перекрыта дорога, по обе стороны которой протянулись два двухсотметровых минных поля. У меня остались неиспользованными еще больше сотни противотанковых и около двухсот пятидесяти противопехотных мин. И я мог бы увеличить протяженность минных полей, ж не имею на это права. Мне было точно указано: двести метров справа и столько же слева. Излишняя инициатива и всякая самодеятельность здесь ни к чему: границы полей уже обозначены на штабных картах. И меня не погладят по голове, если на плоды моего непрошеного усердия наткнутся наши отступающие войска...

В том, что готовится отступление, я ни минуты не сомневаюсь. Уже второй день ветер доносит из Запо­рожья гул отдаленных взрывов, а над городом поднимаются к небу столбы черного дыма. Особенно много их в районе «Запорожстали».

Бойцы устанавливают последний ряд противотанковых мин, а я все время думаю об одном и том же. Что де­лать дальше? Ждать машину, обещанную комдивом? Или отходить? А если отходить, то куда? Где сейчас штаб нашего батальона?

— Товарищ лейтенант! К нам кто-то едет! — обра­дованно кричит Коляда. Мой сержант, как и я, давно уже ждет приказа на отход.

Я поворачиваюсь и вижу, как на выезде из села сверкают велосипедные спицы и покачивается над облачком пыли знакомая кубанка. Едет мой давний знакомый — начальник штаба разведбатальона.

Лейтенант подъезжает к нам, соскакивает с велоси­педа, подносит к кубанке, а затем протягивает мне пот­ную ладонь:

— Здоров, малыш!

Он берет меня за локоть и отводит в сторону.

— Еду, — говорит он, — снимать взвод, окопав­шийся в двух километрах правее вас. Мы уходим из За­порожья. Получен приказ штабарма: оставить город. Штаб дивизии ушел еще ночью. Сейчас город покидают последние подразделения, милиция и пожарники...

— А как же я? — невольно вырывается у меня. — Мне приказано ждать машину... Мне обещали, что при­шлют машину... И я не имею права...

— Чудак-человек! — ловко сплевывает себе под ноги лейтенант. — Да на обещанной тебе машине сейчас катят на восток штабники. Так что сматывайся, пока не поздно!

__ Нет! Я так не могу! Без приказа...

— Без приказа? А кто тебе его отдаст? Да о тебе в суматохе просто забыли. Не до тебя сейчас! А ты сидишь и ждешь, когда тебе подадут лимузин...

— Нет! Я так не могу!

__ что ты заладил: «я», «я», «я»! Ты тут не один. Ты о своих людях подумал?

К нам подходит Александр Карлович. Он молча при­слушивается к разговору. А лейтенант продолжает:

— Ну какой смысл тебе сидеть и ждать, когда вас окружат? Ты же свое дело сделал, приказ выполнил. Или ты в плен торопишься?

Лейтенант презрительно щурится, вскакивает на ве­лосипед и, старательно крутя педали, едет по тропинке, ведущей к Софиевскому шоссе.

Политбоец смотрит ему вслед и говорит:

— Конечно, вам принимать решение, но, по-моему, он прав. Как-никак он начальник штаба разведбатальона и знает больше нас...

Александр Карлович так и говорит: «больше нас». А мог бы сказать: «больше вас». Даже в такой момент он проявляет такт.

Я беру с собой Лесовика и Гургенидзе и иду в правление колхоза «Сичь». Председатель — чернявый мужик лет тридцати пяти — сидит на корточках у раскрытой настежь дверцы печи. Время от времени он сует в огонь пачку бумаг. По его мрачному лицу скользят отблески пламени. Печка гудит, но ворох бумаг почти не уменьшается. На одной из них я успеваю прочитать слово «протокол»...

Председатель явно озадачен моей просьбой.

— Не могу! — твердит он. — Не имею права! Такой вопрос может решить только правление... А кого я сей­час соберу?

Я пытаюсь поладить с председателем миром, стара­юсь убедить его, что бывают моменты, когда решение надо брать на себя. Председатель отнекивается. Но тут в разговор вклинивается горячий Гургенидзе. Бешено вращая глазами, он кричит:

— Да что это такое? Почему ты чикаешься с ним, лейтенант! На двор его — и к стенке! Неужели ты не видишь, что он приберегает своих лошадок для немцев?

Председатель бледнеет, вздыхает и через силу выдавливает из себя:

— Ладно! Пишите расписку!

Мы идем к колхозной конюшне. Выбираем высокую громоздкую арбу для перевозки соломы и маленький двухколесный шарабан. У нас на Дальнем Востоке та кие сооружения называют американками, а на Украине — бедарками. В арбу мы запрягаем четырех рослых степных лошадей, а в шарабан — шустрого жеребчика, в котором есть что-то от рысака. Затем мы выезжаем на окраину села, вплотную к огородам. У крайней хаты под присмотром Лесовика я оставляю лошадей и повозки, а сам с Гургенидзе иду к своим.

Навстречу мне бежит встревоженный и в то же время обрадованный моим появлением Коляда:

— Товарищ лейтенант! А я уже хотел посылать за вами. Вы тильки побачьте!

И он показывает рукой в степь, в сторону хутора Лю­церна. Я приглядываюсь, и у меня сразу пересыхает во рту. От тополей, вершины которых чуть заметны на го­ризонте, по огромной желтой скатерти скошенной нивы медленно ползут черные точки. Некоторые из них по­крупнее, другие поменьше. Я машинально пересчитываю крупные: одна, две, три... Двенадцать! Начинаю считать мелкие точки и, досчитав до двадцати восьми, сбива­юсь.

Ого! Двенадцать танков и около тридцати броне­транспортеров!

Да, делать мне тут нечего! Четырьмя автоматами и девятью винтовками такую махину не остановишь! А минное поле немцы обойдут сразу же после того, как подорвутся первые машины.

— Всем построиться в две шеренги! — кричу я. А когда в строй становится последний боец (это, как всегда, Синькин!), я объявляю: — Будем отходить! Но без паники! Каждого, кто начнет паниковать, расстре­ляю на месте! Коляде и Гургенидзе приказываю взор­вать склад мин. Коляда! Возьмите у Синькина повозку и гоните что есть духу к складу! А когда взорвете склад, догоняйте нас. Не догоните — присоединяйтесь к любой части. Бикфордов шнур и капсюля — на повозке. Во­лосы есть?

— Нет, — глухо отвечает Коляда.

Нет! — бодро вскидывает голову Гургенидзе.

— А я лошадей не дам! — выкрикивает Синькин. — Я за них отвечаю...

Но я не обращаю внимания на этот выкрик. Я ко­мандую:

— Даю всем три минуты на сбор шанцевого инструмента и личных вещей. Разойдись!

Бойцы разбегаются по ячейкам и щелям. А минуту спустя мимо меня на полном скаку проносится пара ло­шадей, впряженных в повозку. На ее передке во весь рост стоит Гургенидзе. Он отчаянно хлещет вожжами по лошадиным крупам. А позади него, намертво вцепив­шись обеими руками в гимнастерку Гургенидзе, стоит маленький Коляда. Во рту у него — моток бикфордова шнура...

Тем временем уже отчетливо слышен гул десятков мощных моторов. Пока он напоминает лишь комариный звон, но все крупнее и рельефнее становятся танки, идущие впереди бронетранспортеров.

«Ну ничего! Сейчас вы у меня попляшете! — думаю я.— Не зря же мы тут работали четыре дня!»

...Бегом мы пересекаем огороды и останавливаемся у крайней хаты.

— Лесовик! — говорю я.— Погрузите людей и иму­щество на арбу! А мы с комиссаром поедем впереди, на шарабане.

Я карабкаюсь на шарабан, рядом со мной садится и берет в руки вожжи Александр Карлович. Я огляды­ваюсь, пересчитываю бойцов, разместившихся на арбе. Все девять человек налицо. Нет только Коляды и Гурге­нидзе, которых я послал взорвать склад мин. Я еще услышу, как ахнут сотни килограммов взрывчатки, за­ложенных в мины. Но я никогда больше не увижу ма­ленького и непоседливого Коляду и отважного и горяче­го Гургенидзе. Они, должно быть, так и не оторвутся от быстроходных бронетранспортеров...

— Трогай! — говорю я.

Политбоец дергает вожжи и спрашивает:

— Куда едем?

— Как куда? В Запорожье! Авось кого-нибудь встретим и узнаем, в каком направлении отступать.

И вот мы снова в плавнях...

Если стать лицом на восток, то позади нас в полуто­ра километрах окажется Днепр. А впереди — широки луг, упирающийся в железнодорожную насыпь. За насыпью — село Балабино, почти незаметное со стороны плавней. Лишь кое-где над железнодорожным полотном лохматятся соломенные крыши хат. В полный рост вид­ны только два кирпичных здания, стоящие на холме. Одно из них под черепичной крышей, другое — под железной. Это сельмаг и сельсовет. Село Балабино я знаю довольно хорошо: я не один раз проезжал его во время своих прежних инженерных разведок.

Мы с Александром Карловичем лежим в кустах на опушке плавней. Я отчетливо вижу бронетранспортер два мотоцикла у здания сельсовета. Больше того, я даже различаю эмблему на борту вездехода. На синевато- серой броне изображен белый лось, который в грозном прыжке устремился вперед. У транспортера хлопочет во­дитель; он мокрой тряпкой протирает борта машины. А вот и часовой! Он стоит, широко расставив ноги и положив обе руки на автомат, висящий у него на живо­те...

Итак, Балабино занято немцами. И они уже успели разместить здесь батальонный штаб. Для штаба полка суеты маловато: не видно снующих обычно туда-сюда связных, да и охрана невелика.

И хотя до железнодорожного полотна метров семь­сот пятьдесят, а до сельсовета еще дальше, я прекрасно вижу все, что происходит у немецкого штаба. Дело в том, что у меня в руках отличный полевой бинокль. А добыл этот бинокль Синькин.

Как только мы оказались в плавнях и остановились на полянке в ста метрах от кромки зарослей, я приказал трем бойцам посмотреть вокруг: нет ли у нас непроше­ных соседей? Одним из троих был Синькин. Он вернул­ся раньше других и, явно ожидая похвалы, протянул мне бинокль.

Выяснилось, что на дороге, идущей от берега Днеп­ра, наши бросили небольшой обоз. Я пошел посмотреть - и увидел четыре армейских пароконных повозки и две двуколки, до отказа забитые разным имуществом Складные столики и стулья, несколько катушек с телефонным кабелем, небольшой сейф с раскрытой настежь дверцей свидетельствовали о том, что передо мной — Имущество какого-то штаба.

«Должно быть, это штаб 965-го полка», — подумал я.

В последнее время этот полк занимал оборону на ле­вом фланге дивизии, южнее Запорожья. И не надо было большого ума, чтобы догадаться, что штабисты бросили повозки, а сами ускакали на выпряженных лошадях. Даже личные вещи они не успели взять с собой: на одной из двуколок высилась груда комсоставских чемоданов. Несколько чемоданов лежали на траве и были раскры­ты, а вокруг них в беспорядке валялись чистые рубахи, кальсоны, портянки и полотенца, бритвы, мыло, каран­даши и блокноты, уставы, наставления и даже пять-шесть альбомных фотографий с изображением женщин и детей.

Сомнений быть не могло: Синькин успел основатель­но порыться в чужих чемоданах, прежде чем нашел би­нокль. Я подозвал его к себе и строго сказал:

— В следующий раз расстреляю! За мародерство!