Дорога в ад

Снаружи прозвучала команда. Загремели засовы, и громоздкая дверь товарного вагона покатилась. Ожи­дая резкого света, мы по привычке зажмурились. Но была темная зимняя ночь. Только вокруг фонарей затем­нения медленно кружились голубые снежинки. На зда­нии, выдвинутом вплотную к железнодорожному полот­ну, смутно белела вывеска, на которой готическим шрифтом было выведено: «Маутхаузен».

Я вспомнил разговор с надзирателем тюрьмы Мюнхен-Штадтельхейм. С этим пожилым добродушным баварцем, начавшим свою службу в тюрьме еще в кайзеровские времена, меня связывало нечто вроде взаимной симпатии, если можно, конечно, назвать симпатией от­ношения между тюремщиком и заключенным.

В тот вечер наша команда, как обычно, в половине восьмого возвращалась с работы. Едва мы поравнялись с каморкой, отведенной для дежурного надзирателя, как старик крикнул мне:

— Кудратов! Останься!

Я остановился у двери. Переступать порог каморки ни один заключенный не имел права. Старик отложил в сторону книгу, в которой он отмечал время возвращения рабочих команд, снял с усталых глаз очки и сказал:

— Завтра ты не пойдешь на работу. Тебя отправ­ляют по этапу. В Маутхаузен...

Я молчал.

— Это нехорошо...— продолжал он.

— Что нехорошо?

— Маутхаузен... Эсэсконцентрационлагерь. Каме­ноломня. Оттуда никто не возвращается.

Утром, когда я, переодетый в свою штатскую одежду, спускался по лестнице к полицейской машине, старик обогнал конвоиров и сунул мне небольшой сверток.

— Вот, — задыхаясь, сказал он. — Это тебе. Заклю­ченные, получающие передачи с воли, собрали специ­ально для тебя...

Так вот он, Маутхаузен!

Одним из первых я выпрыгнул из вагона. Запоро­шенную снегом площадку со всех сторон окружала охрана.

Я впервые видел эсэсовцев так близко. Цвет гитле­ровской гвардии — молодые, стройные, светловолосые, с румянцем во всю щеку, — они казались неотличимыми друг от друга. Сходство им придавала и характерная стойка. Небрежно отставив правую ногу, все они стояли на равном расстоянии один от другого, карабин держа­ли у пояса, палец — на спусковом крючке. Их было око­ло пятидесяти, нас — сто двадцать.

Командовал конвоем молодой франтоватый штурмшарфюрер с густыми ресницами, матовой кожей и ярко очерченными капризными губами.

Когда нас построили по пять человек (такой строй для легкости счета был узаконен во всех концлагерях третьего рейха), начальник конвоя вынул из карману перчатки, старательно натянул их, разгладил и напра­вился к первой шеренге. Строй эсэсовцев сомкнулся.

— Ты кто? — спросил начальник конвоя, обращаясь к маленькому пожилому человеку, вытолкнутому в пер вый ряд.

Это был венский еврей Мюллер, в прошлом крупный чиновник австрийского министерства финансов. С 1938 года он сидел в тюрьмах Германии и тщательно ждал, когда ему предъявят обвинение. Впервые я встретил его в Ландсбергской тюрьме, вторично — в Штадтельхейме.

— Так кто же ты? — вкрадчиво повторил свой во­прос начальник конвоя.

Мюллер смешался:

— Простите... Я не понимаю...

— Национальность? — рявкнул штурмшарфюрер.

— Еврей...

— За что арестован?

— Не знаю...

— Сейчас узнаешь...

Удар в лицо опрокинул Мюллера навзничь. Началь­ник конвоя устремился к следующей жертве...

— Ты кто?

— Чех...

— За что арестован?

— Арестован при облаве...

— Ясно!

Удар, падающее тело и вопрос:

— Ты кто?

— Немец...

— Немец? Как же ты, идиот, затесался в эту компанию? Получай!

Бить юный эсэсовец умел: люди валились от его уда­ров как подкошенные. Впрочем, в конце концов штурмшарфюрер устал, и те, кто поопытнее, падали только из-за нежелания нарваться на второй удар...

Один поляк, как я узнал позднее, боксер, выдержал _на ногах около двадцати ударов. Обозленный штурмшарфюрер вытащил из кобуры «вальтер» и ударил упрямца рукояткой по темени. Боксер сел и схватился за голову. Меж пальцев потекла кровь...

Побоище кончилось. Штурмшарфюрер приказал подровнять строй. По спинам узников заходили прикла­ды карабинов. Зашевелились, вытягиваясь в одну линию, ряды.

Начальник конвоя сделал шаг назад и широко улыб­нулся:

— Ну вот и познакомились! Теперь вы знаете, куда попали. У нас не курорт... А сейчас пойдем в лагерь. Предупреждаю: строго держаться своих рядов. За шаг в сторону, вперед или назад — смерть. Все! Шагом марш!

И мы пошли. Легко сказать — пошли... Молодые натренированные эсэсовцы навязали нам бешеный темп. А среди нас были старики, были больные, были люди, отсидевшие в тюрьмах по пять — десять лет. Многие несли с собой чемоданы, свертки, узлы.

Почти бегом прошли мы через небольшой, погружен­ный в темноту городок. Кое-где сквозь щели в маскиро­вочных шторах проблескивал свет. На улицах — ни души.

Дорога пошла в гору. Эсэсовцы ускорили шаг. Ряды заключенных ломались. Люди останавливались, чтобы сделать хоть секундную передышку. А вокруг не прекра­щались свирепые окрики:

— Шнеллер! Шнеллер!

Вскоре я увидел Мюллера. Поставив на землю свой чемодан, он жадно глотал ночной воздух. Заключенные обтекали его с двух сторон.

— Бросьте чемодан, — шепнул я старику. — С ним вы далеко не уйдете... к — Не могу! У меня там теплые вещи...

Наш разговор прервал один из эсэсовцев.

— Эй ты, грязная свинья с чемоданом! —орал он, обращаясь к Мюллеру. — Пошевеливайся!..

Старик поспешно схватил чемодан и затрусил рыс­цой. Вскоре он отстал.

Тяжело дыша, люди карабкались в гору. Неожидан­но сзади резко хлопнул пистолетный выстрел. И тот­час вдоль колонны пронеслось:

— Хальт! Хальт!

Мимо нас, на бегу засовывая в кобуру «вальтер», промчался начальник конвоя. Колонну повернули на право.

Штурмшарфюрер поднялся на небольшой холмик, возвышавшийся на обочине дороги. Он еще не успел застегнуть кобуру.

— Есть интеллигенты? Кто интеллигенты? Выходи! Ответа не последовало. Ряды арестантов хранили молчание. Люди боялись подвоха.

Начальник конвоя нахмурился:

— Кто интеллигенты? Сознавайся! Не сознаетесь — хуже будет! Ведь ваши дела у меня под рукой!..— И он потряс увесистой папкой, переданной ему на вок­зале.

Ряды зашевелились. Вперед вышел плотный мужчи­на в очках. По его лицу градом катился пот.

— Кто ты?

— Поляк...

— Идиот! Кто ты по профессии?

— Врач...

— Хорошо. Стань тут... Еще есть интеллигенты? Кто-то рядом со мной вздохнул. Снова наступила тишина.

— Паршивые свиньи! Не сознаётесь! Ну хорошо… Рука штурмшарфюрера поползла к кобуре. Угроза подействовала. Из задней шеренги вышел низкорослый человек в мягкой шляпе, густо запорошенной снегом. Он покорно остановился в трех шагах от начальника конвоя.

— Кто ты?

— Архитектор.

— Какой архитектор? Немецкий?

— Нет. Чешский...

— Тогда ты дерьмо, а не архитектор. Понял?

Чех опустил голову, а штурмшарфюрер обратился ко всем:

— Так вот! Я ухлопал одного старого еврея. Старик был ленив, и я его наказал. Но мне надо сдать вас по счету. Придется тащить старика в лагерь. Я поручаю это важное дело врачу. Архитектор понесет чемодан.

Наверняка чемодан не пустой. У этих евреев всегда много золота...

И опять со всех сторон: «Шнеллер!» — опять рычат и рвутся с поводков сторожевые овчарки. Колонна упорно поднимается в гору. В последнем ряду, пошатываясь под тяжестью бездыханного тела, идет врач, рядом во­лочется с чемоданом архитектор.

Под ногами ступени. Сколько их? Трудно сказать. Но с каждой преодоленной ступенью все меньше хочется двигаться. Хочется лечь и лежать. Пусть минуту, пусть две. А потом будь что будет...

Наконец мы видим лагерные ворота. Черный силуэт башни ярко выделяется на фоне света прожекторов. Что ждет нас за этими воротами?