ХОРТИЦА 5 страница

Однако бинокль, который хранил в чемодане запас­ливый штабник, я оставил у себя. И вот он пригодился!

— Ну и что будем делать? — спрашивает Александр Карлович.

— Подождем до вечера, —отвечаю я.— А с насту­плением сумерек пересечем железную дорогу, с боем прорвемся через село и уйдем в степь. К тому времени станет совсем темно и немцы потеряют наш след...

— А дальше?

— Дальше будем двигаться на восток, к Гуляй- Полю...

— А может быть, стоит попробовать прорваться на лошадях? Пустим наши повозочки в галоп и проскочим под мостик, а потом через село.

— Ничего не выйдет! — твердо говорю я.— Немцы наверняка наблюдают за плавнями. А наши повозки — крупная и удобная мишень. Пока мы успеем доскакать до мостика, подстрелят одну из лошадей. А пока мы обрубим постромки, перестреляют остальных... И все равно нам придется передвигаться пешим порядком. Нет! Лучше всего атаковать село цепью, в рассыпном строю...

Мы возвращаемся к месту нашей стоянки. Я запре­тил разжигать костры, и бойцы, выбрав места посуше угрюмо жуют брикеты концентрированной пшенки. Лишь один Лесовик занят делом: он колдует над но­веньким, блестящим заводской краской пулеметом «максим».

— Откуда это приобретение? — спрашиваю я.

— Да оттуда же, откуда ваш бинокль, — улыбает­ся Лесовик.

— Ну и как? Исправен?

— Замок на месте. Его забыли или не сумели снять. А вот кожух в нескольких местах пробит не то осколками, не то штыком. Много из этого «максима» не на стреляешь... Да и стрелять нечем: в коробке одна начатая лента...

— На безрыбье и рак рыба! — говорю я.— Сто семьдесят — сто восемьдесят патронов — тоже дело' Надо думать, что при случае несколько пулеметных очередей произведут на немцев впечатление. Поэтому пору чаю пулемет твоим заботам. Для начала попробуй заткнуть дырки в кожухе...

Я выставляю охранение — по одному человеку со стороны Днепра и со стороны села, — объявляю порядок смены дозорных и заканчиваю:

— Всем остальным спать! Ночью нам предстоит дли­тельный марш. Поэтому набирайтесь сил...

И показываю, так сказать, личный пример. Расстилаю на сухом бугорке под тощей осинкой шинель и валюсь на нее. Но заснуть не могу...

Всего четыре часа назад мы покинули свою позицию на дороге Сичь — Люцерна, но за этот короткий срок произошло столько событий, что всего сразу и hi вспомнишь. А мозг помимо моей воли упрямо старается закрепить в памяти все увиденное и услышанное, вое становить пережитое. И картины минувшего дня наслаиваются одна на другую...

...Мы покидаем колхоз «Сичь».

Красиво изогнув шею и изящно перебирая ногами рысачок плавно тянет бедарку, в которой расположились Александр Карлович ц я. Сзади, чуть не упираясь дышлом арбы в наши спины, ходко бегут колхозные лошади, застоявшиеся за последние дни на конюшне, д в арбе, положив оружие на колени, мрачно сидят мои бойцы. Они предпочитают не смотреть по сторонам.

Вдоль всей улицы, почти у каждой хаты стоят жен­щины с детьми. Бессильно опущены их руки, а в гла­зах — и недоумение, и жалость, и обида, и тревога, и страх перед будущим. И тихо-тихо, как на похоронах.

Но тишину нарушает мордастый и чубатый парень, которому, судя по виду, самое место в действующей армии. Он кричит через дорогу соседке: — Драпают наши защитнички! Да еще на чужих ло­шадях!..

Вот гад! Надо его прихватить с собой! И я уже тя­нусь к вожжам, но Александр Карлович угадывает мое намерение.

— Ну его к черту! — говорит он. — Умный такого не заорет... Он, наверное, того...

И политбоец выразительно крутит пальцем у виска.

...Запорожье. Главная магистраль города — улица Карла Либкнехта, обычно кишащая народом. Вокруг — ни души. В щемящей сердце тишине тревожно и черес­чур громко стучат о мостовую подковы наших лошадей.

Город удивительно напоминает тот, который я видел в ночь на 19 августа. Но тогда было темно, а сейчас ярко светит солнце. По часам Александра Карловича что-то около двух.

Улицу переходит жирный черный кот. Он недовольно бьет себя хвостом по бокам и брезгливо принюхивается. В воздухе пахнет гарью. Рядом с кинотеатром «Ги­гант» — разрушенное мощным взрывом здание: почер­невшие от копоти стены, пустые глазницы оконных проемов. Здесь размещалось областное управление НКВД.

Ветер несет по тротуарам пепел и черные, похожие на копирку, истлевшие листки писчей бумаги. Под ко­лесами хрустят осколки стекла и кирпичная крошка.

Из какой-то подворотни наперерез нашей малень­кой колонне смело бросается высокая тощая старуха.

— Да куда ж вы, хлопчики! — кричит она, цепля­ясь за уздечку рысачка. — Только що проихалы нимцы на трех мотоциклах! Вертайтесь!..

— Не волнуйтесь, мамаша, — говорю я.— И отойди­те в сторону!

А сам снимаю с шеи Александра Карловича авто мат и кладу его себе под ноги, на дно бедарки. Туда же складываю два автоматных диска и две гранаты — весь наш боезапас. Александр Карлович недоуменно смотрит на эти приготовления. Я поясняю:

— В случае встречи с немцами спешиваться не будем... Вы будете править лошадью, а я отбиваться Бойцы последуют моему примеру и начнут стрелять прямо с арбы... Авось прорвемся. А затяжной бой нам ни к чему!

Но мы проскочили без боя. Прошли через Старый город, так и не встретив немецких мотоциклистов. Они надо полагать, прочесывали соседние улицы. Иногда я отчетливо слышал рев моторов.

...Станция Степная.

Точнее — не станция, а полустанок или разъезд. Две стрелки, небольшой кирпичный домик, а рядом — несколько крытых черепицей хат, в которых, видимо, живут семьи железнодорожников. Дорога, пересекающая пути, загорожена полосатым шлагбаумом.

— Стой! — кричу я.— Всем сойти с арбы, размяться и оправиться!

А сам спрыгиваю с бедарки и бегу в станционное здание. За дверью с табличкой «Дежурный по станции» нахожу усталую женщину средних лет. На колченогом столике — сигнальные флажки в чехле, красная фураж ка дежурного, обшарпанный телефон и стопка папок с какими-то документами. В руках у женщины — толстый, похожий на гроссбух, служебный журнал. Женщи­на вырывает из журнала сразу по десятку листов и от­правляет их в отчаянно дымящую печь. В маленькой комнате нечем дышать от дыма.

Услышав скрип двери, женщина вздрагивает спи ной, оборачивается, какое-то мгновение оценивает меня покрасневшими от дыма глазами и продолжает свое не­веселое дело.

Спрашиваю:

— Связь есть?

— Какая там связь! Запорожье не отвечает. Поезд­ной диспетчер — тоже! А в Камышевахе — немцы…

— Как это: немцы?

— Очень просто! Обложили меня по-своему. Какой-то немец орет: «Руссише швайн!» — и хохочет. Пьяный, должно быть...

Все! Мы в кольце! Но можно еще пойти прямиком по степи на юго-восток... В обход Камышевахи. Может быть, там еще осталась какая-нибудь щель, в которую мы проскочим!

— А наши давно здесь были? Проходила какая-ни­будь часть?

Женщина морщится от дыма и печально отвечает:

— Проходили... Полчаса назад. Только не часть это... А так... С бору по сосенке. И пехота, и десяток че­ловек верхами. Много раненых. А с ними — несколько повозок, санитарный фургон и трактор с пушкой. Всего человек сто наберется... Пошли прямиком по степи.

Я выскакиваю на крыльцо, подбегаю к шлагбауму, поднимаю его и командую:

— Кончай перекур! Всем — по местам!

Затем впрыгиваю в бедарку:

— Вперед!

Мы пересекаем железнодорожное полотно и уходим в степь.

— Держите точно по следу! — говорю я Александру Карловичу.

До чего же хороша Таврическая степь! Я не пере­стаю восхищаться ее вольным простором, ее гладкой, как столешница, поверхностью. Во Владивостоке, где я вырос, даже главные улицы и проспекты карабкаются с сопки на сопку, ныряют из пади в падь. А для того чтобы соорудить простенькое футбольное поле, приходится перемещать сотни кубов грунта. Поэтому степь кажется мне чудом природы: она такая же ровная и бес­крайняя, как море, у которого я вырос.

Лишь изредка необъятную равнину пересекают за­росшие травой овраги, именуемые здесь балками. Вот и сейчас мы миновали одну из таких балок. Я как-то ездил на своем Бедуине по дороге, проложенной по дну этой балки. И хорошо помню, что дорога упирается в желез­нодорожный мостик, ныряет под него и уходит в плавни. По левую руку остается большое и богатое село Балабино. А балку местные жители называют Виноградной...

Уже минут двадцать мы ходкой рысью едем по степи, по следу, оставленному идущей впереди нас войсковой колонной. Да и саму колонну уже можно разглядеть, хотя и не очень четко. Прямо по целине в направлении н юго-восток движутся около десятка армейских парокон­ных повозок, санитарный автофургон и гусеничный трактор «ЧТЗ», буксирующий крупнокалиберную пущ ку. Двумя цепочками справа и слева окаймляют колон ну пехотинцы. А впереди рассыпались веером по степи всадники...

Женщина на станции не обманула меня: все в точности совпадает с ее рассказом.

Говорят, что скорость движения эскадры определяется по скорости самого тихоходного судна. И в дан ном случае скорость маленького отряда, медленно ползущего по равнине, сдерживает пехота. Но никто не стремится вырваться вперед, все движение подчинен- чьей-то воле. И я начинаю догадываться, что неизвестный мне командир сумел сколотить этот, так сказать сводный отряд из мелких подразделений и бойцов-одиночек, выходящих из окружения.

— А ну прибавь оборотов! — бросаю я политбойцу. Тот взмахивает вожжами, и наш рысачок начинает быстрее перебирать ногами. А я раскрываю планшетку достаю карту и разворачиваю ее у себя на коленях. Мне хочется определить: куда ведет свой сводный отряд неведомый мне командир? Если верить карте, то где-то впереди должна проходить грейдерная дорога с улуч­шенным покрытием, а от нее ответвляется полевая доро­га, ведущая к хутору Новоалександровский. Но как командир собирается пересечь грейдерную дорогу? Ведь по ней наверняка уже перемещаются немцы... Да и под­ходы к дороге просматриваются издалека: кругом — голая степь...

— Товарищ лейтенант! — дергает меня за рукав Александр Карлович. — Взгляните! Там что-то нелад­ное...

Я отрываю взгляд от карты, смотрю вперед, и у меня снова сохнет во рту. Произошло самое страшное: сводный отряд обнаружен немцами! Колонны, которая пять минут назад так компактно, так слаженно, так уверенно передвигалась по степи, больше не существует. На ее месте возникла охваченная паникой, неуправляемая горстка людей, бросившихся врассыпную. Бешено нахлестывая лошадей, скачут назад всадники, в поисках хоть какого-нибудь укрытия мечутся по голой степи пехотинцы, на полном скаку уходят от невидимой мне опасности повозки. А впереди всех, стремительно набирая скорость, поднимает пыль автофургон с красным крестом на борту.

И только артиллеристы пытаются что-то предпринять. «ЧТЗ» делает круг, пытаясь развернуть орудие тяжелого калибра, поставить его на боевое положение. Вокруг хлопочет орудийная прислуга...

__ Стой! Стой! — не оборачиваясь, я поднимаю ру­ку и тут же слышу, как Синькин за моей спиной притор­маживает арбу:

— Тпру! Тпру, проклятые!..

«Спокойно! — говорю я себе. — Только не спешить! Спешка тут ни к чему. Прежде всего, надо выяснить, что так напугало шедших впереди? С моего места пока ни­чего не видно... Значит, где-то впереди степь плавно пошла под уклон, и они увидели то, чего я еще не вижу. Надо узнать: что там?»

А санитарный фургон все ближе и ближе. Яростно рыча мотором, он быстро катится по колее, проложенной им же полчаса назад. Я соскакиваю с бедарки и пы­таюсь задержать машину:

— Стой! Стрелять буду!

Однако шофер даже не думает об остановке. Он ста­рается объехать меня, но я успеваю вскочить на правую подножку фургона и выстрелить вверх. Пожилой води­тель снимает ногу с педали газа, выключает сцепление, и машина плавно катится по инерции.

Рядом с шофером — пухлощекая, взлохмаченная девица с четырьмя треугольниками в петлицах. Она ус­пела потерять где-то пилотку, и пышный белокурый перманент топорщится, как куст крыжовника. Но боль­ше всего меня поражают ее расширенные до предела глаза, в которых застыл неописуемый ужас.

— В чем дело?! Какое вы имеете право?! — вопит девица. — У меня в фургоне — раненый полковник!..

— А там? — спрашиваю я и показываю рукой в степь.

— А там немцы! Больше сотни танков!

Не зря говорят, что у страха глаза велики.

Соскочив с подножки, я вглядываюсь в степь и убеж­даюсь, что о сотне танков не может быть и речи. Их от силы четыре-пять. А вот бронетранспортеров более Двадцати! Они уже успели вылезти из невидимой мне лощины и, четко соблюдая интервалы, развернулись в боевой порядок. А за ними из лощины поднимается вторая волна...

Впереди уступом идут танки. Иногда они останавливаются все сразу — надо полагать, по команде — и ведут огонь из пушек. И тогда у тяжелого орудия, вокру_г которого все еще суетятся артиллеристы, вздымаются фонтаны дыма и пыли, а по степи проносится глухой гул.

Мимо меня на взмыленном коне пролетает кавалерист из тех, что гарцевали впереди отряда. Он успевает повернуть ко мне лицо, вплотную прижатое к конской гриве, и зло крикнуть:

— Ну, чего развесил уши? Шуруй назад!

Да! Судя по обстановке, придется «шуровать назад». И я решаю вернуться к Виноградной балке, которую мы только что пересекли, по ее дну спуститься к железной дороге, а затем укрыться в плавнях. А там видно будет. Можно двигаться по плавням на юг, в сторону Крыма, можно попробовать прорваться на восток...

Я сажусь в бедарку и сообщаю о своем решении политбойцу:

— Уходим в плавни! Разворачивай назад!

— Н-но! Поехали! — радостно орет сзади Синькин. — Наконец-то! А я думал, что лейтенант погонит нас на танки...

Вот мерзавец! Знает, негодяй, что мне не до него!

...Мы во весь опор мчались по дну Виноградной бал­ки, когда я услышал рев мотора и лязг гусениц. А потом над почти отвесным склоном оврага закачалась углова­тая, будто бы вытесанная топором, башня танка, вы­крашенная в грязно-сиреневый цвет.

Танк, сдерживая скорость, шел, как говорят моряки, параллельным курсом с нами. Иногда он настолько при­ближался к краю оврага, что из-под правой гусеницы сыпались вниз комья земли и мелкие камни.

Однако пока нам ничто не угрожало. Танкисты не могли достать нас ни пушкой, ни пулеметом. Не позво­лял угол прицеливания: мы были слишком низко. И я по­советовал политбойцу:

— Не гони лошадь! Не вырывайся вперед... Дер­жись рядом с танком!

Но тут экипаж танка, судя по всему, решил позаба­виться. Откинулась крышка башни, и из люка показался мощный, круглоплечий парень лет двадцати. Он не спе­ша устроился поудобнее на закраине люка, расстегнул кобуру и в руках у него оказался тяжелый, солдатский парабеллум.

Немецких пехотинцев я видел: и мертвых, и живых, да вот с танкистом столкнулся так близко впервые. Это был, по всей видимости, командир машины. Его тело плотно облегал кургузый черный мундирчик, перепоясанный блестящим ремнем с алюминиевой пряжкой. Края черных погон были обшиты красным кантом и се­ребряным галуном. На голове танкиста чудом держа­лась кокетливо сдвинутая набок пилотка с маленькой — размером в гривенник — трехцветной кокардой.

Танкист сделал свирепое лицо, и парабеллум дернул­ся в его руке. Щелкнул выстрел. За ним — другой. Где- то возле моего уха свистнула пуля. Танкист явно целил­ся в меня: мою принадлежность к командному составу выдавали ремни полевого снаряжения.

Само собой разумеется, что это была забава. По­пасть из пистолета по движущейся цели, сидя на дрожа­щем всем корпусом танке, можно было только случайно.

И меня опять, как тогда в первом бою у Кичкаса, привела в ярость наглость гитлеровских вояк. Он, види­те ли, задумал насладиться моим страхом, потешить себя паникой, которая возникнет среди драпающих без оглядки русских. А этого не хочешь?! И я, почти не це­лясь, с живота выпустил длинную очередь из автомата по башне танка. И тут же увидел, как полетели брызга­ми во все стороны осколки эмали с внутренней стороны крышки люка, а затем услышал треск автоматов и вин­товочных выстрелов. Это стреляли с арбы мои бойцы.

И наглецу стало не до шуток! Он быстро и ловко, как мышь, юркнул в люк и потянул на себя крышку. А потом танк, взревев двигателем, рванулся в сторону от балки. Должно быть, экипаж обнаружил новую, более доступную цель. Что-нибудь вроде повозки с ранеными...

Однако ворошить пережитое сейчас не время. Что было, то было. Ничего уже не переделаешь и назад не вернешь. А вот что делать дальше? Об этом, только об этом надо думать сейчас...

Можно, скажем, скрытно двигаться по плавням на юг вдоль Днепра. Но правильно ли это? Во-первых, не знаю, на какое расстояние протянулись плавни в юж­ном направлении. Во-вторых, хотя я и представляю это весьма приблизительно, где-то у Каменки Днепр круто поворачивает направо, на запад. А это значит, что мы будем идти не к своим, а в тыл к немцам.

Таким образом, единственно правильное решение — двигаться на восток. Не может, не должно быть, чтобы немцев не остановили! Значит, где-то между Запорожьем и Сталино должна пролегать сейчас линия фронта. Где она? Может быть, в пятидесяти или ста километрах от нас, может быть, дальше. Но все равно надо идти на восток.

Другого пути нет.

В таком случае первоочередная задача — пересечь железнодорожную линию Запорожье — Симферополь, с боем прорваться через Балабино и уйти в степь. Конеч­но, одиннадцать штыков — не ахти какая сила, но если приблизиться к железнодорожной насыпи скрытно, а за­тем внезапно ворваться в село, открыть стрельбу и пус­тить в ход гранаты — дело может выгореть.

А что, если предпринять попытку прорыва ночью? Нет, не пойдет! В темноте я не смогу руководить боем, а мои бойцы растеряют друг друга в лабиринте балабинских садов и огородов. Следовательно, надо ворваться в село в сумерках, когда еще можно что-то разглядеть и видеть друг друга.

Но нет ли еще вариантов? Однако посоветоваться мне не с кем: никто из бойцов, включая и Александ­ра Карловича, при всем желании не может помочь мне.

Я прикидываю и так и эдак, но ничего более разум­ного, чем бросок через железную дорогу, придумать не могу...

Бойцы с надеждой смотрят на меня. Они уверены, командир, который до этого не подводил их, и на этот раз сумеет все предусмотреть и рассчитать заранее. Как они ошибаются! Я даже не знаю, сколько из них про­рвется в степь, если нам улыбнется счастье, и сколько останется лежать в балабинских садах. Знаю только, что без потерь не обойдется. Боя в селе не избежать. Немцы не настолько наивны и беспечны: они наверняка выставят сторожевые дозоры. Как-никак, а в Балабино стоит какой-то штаб...

...Из моих «наполеоновских» планов ничего не вышло. Они рухнули в самом начале. Мы не прошли и по­ловины расстояния между плавнями и насыпью железнодорожного полотна...

Шли налегке, я приказал оставить на месте нашей стоянки все, кроме документов, оружия и боеприпасов. Первым бросил в заросший осокой бочажок свой че­модан, шинель и плащ-палатку. Быстрота передвиже­ния, стремительность атаки были главными в намечен­ном мною плане. Без них идея прорыва в ночную степь обречена на провал. А вещмешки, шанцевый инстру­мент, шинели и противогазные сумки, набитые нехит­рым солдатским скарбом, сковывали подвижность и без того не очень поворотливых «старичков».

Рассыпавшись в цепь, мы быстрым шагом шли по за­болоченному, хлюпающему под ногами лугу. В центре цепи шагал я, чуть сзади катил пулемет Лесовик, а в шести метрах справа от меня двигался Александр Кар­лович.

Наступали сумерки. Солнце уже село за плавни, и наши фигуры не отбрасывали теней на схваченную пер­вой осенней желтизной траву.

— Немцы! — сдавленным голосом выкрикнул Лесо­вик. — Пулемет! Три пальца правее мостика!..

Я взглянул в указанном направлении и увидел, что два солдата в мундирах лягушачьего цвета устанавли­вают прямо на рельсах станковый пулемет. А еще двое в сорока метрах правее, пригнувшись, бегут по насыпи. Один из них нес на плече пулемет с уже раздвинутыми сошками, а другой тащил в каждой руке по коробке с лентами. По всей видимости, они подбирали удобную по­зицию для стрельбы.

— Ложись! Лесовик! Разворачивай пулемет! — эти две команды я выдал, не раздумывая, почти машиналь­но. Потом плюхнулся за пулемет, уперся ногами в кочку, устроился поудобнее. Рядом пристроился Лесовик, приготовился подавать ленту.

Я глянул вдоль цепи. Бойцы елозили на животах по мокрому лугу, стараясь найти какое-нибудь углубление или спрятаться за кочку. Каждый выбирал место понадежнее. Они наверняка уже увидели немецких пулемет­чиков, но паники не было. Это меня и успокоило и обра­довало.

— Передать по цепи: огонь по пулеметчикам! — выкрикнул я.— Прицел — четыреста!

А потом после некоторой паузы добавил:

— Автоматчикам не стрелять! Беречь патроны

Справа и слева защелкали винтовочные выстрелы,

Я прицелился в немцев, продолжавших бежать по на­сыпи, и надавил на гашетки пулемета. Но я взял слит, ком высоко — немцы продолжали бежать. Впрочем, этого надо было ожидать: в инженерном училище стрельбе из «максима» не обучали, и пулеметчик из меня неваж­ный. Я надеялся на Лесовика. Во время срочной служ­бы лет пять назад мой ординарец был вторым номе­ром пулеметного расчета. Но стрелял он плохо и прямо сказал мне об этом еще в плавнях. Немцы открыли огонь. Вокруг нас с Лесовиком засвистели и зачмокали, вонзаясь в сырую почву, пули. А я продолжал бить ко­роткими очередями по немцам, все еще бегущим по шпа­лам.

— Возьмите пониже! — посоветовал мне Лесовик. Я взял ниже, и тотчас же немцы повалились на землю и повернули пулемет в нашу сторону. С досады я даже выругался, а Лесовик, никогда до этого не слышавший мата из моих уст, заморгал глазами. Надо же! Ведь я так надеялся вывести из строя пулеметный расчет, пока немцы почти во весь рост бежали по насыпи!

«Ну ничего... Ничего...— уговаривал я сам себя, — Сейчас мы собьем пулеметы, броском преодолеем на­сыпь и ворвемся в село. А там, среди хат и огородов, бу­дет полегче...»

Я снял с гашеток затекшие и потные от напряже­ния пальцы. Надо было беречь патроны и бить наверня­ка. И тут вздрогнул от истошного выкрика Непейводы с левого фланга:

— Пехота, лейтенант! Взгляните под мост!

Из-под моста, а точнее из-под акведука, проделан­ного в насыпи, на луг выбегала цепочка автоматчиков. Они четко, как на учениях, разворачивались в боевой порядок.

Я перенес огонь на автоматчиков, выпустил по ним несколько коротких очередей. Немцы тут же залегли, но из-под моста выбегали и падали рядом с насыпью новые и новые.

Сомнений не было: нас приняли за разведку или го­ловную походную заставу нашей части, выходящей из окружения. И теперь немецкое командование готовилось к серьезному бою. Как бы подтверждая мою догадку где-то за насыпью по-собачьи тявкнул батальонный миномет. Первая мина с визгом пронеслась над на­шими головами и шлепнулась в лужу, подняв столб жидкой грязи. Вторая легла в тридцати метрах перед моим пулеметом, заслонив на несколько секунд султа­ном взрыва все цели...

«Пристрелка! — подумал я.— Сейчас начнется!»

Теперь оставалось одно: спасать людей. И я крик­нул:

— Нитцер, ко мне! Остальным — отходить в плавни!...

— Я вас слушаю, командир, — политбоец, тяжело дыша, лег рядом со мной. Он не хуже меня понимал, что мой план не удался, однако на его лице нельзя было прочесть ни осуждения, ни возмущения. Он спокойно ждал приказа. Да иначе и быть не могло. Для дебатов явно не хватало времени. И я сказал:

— Остановите людей у кромки плавней. Затем при­кройте меня огнем. А пока я буду прикрывать вас. В слу­чае моей гибели возьмете командование на себя и пове­дете людей по плавням на юг. Все!

— Есть! — политбоец вскочил на ноги и побежал догонять цепь, отходящую к плавням. А я короткими очередями из семи-восьми выстрелов бил по насыпи, по вражеским пулеметам. Автоматчики пока меня не трево­жили. Они не поднимались и не вели огня. Лишь кое-кто из них переползал с места на место. Вероятно, пехота ждала конца минометного обстрела.

А по лугу уже били минометы. Часть из них вела огонь по бойцам, бегущим к плавням, другая — по на­шему пулемету. То и дело справа и слева, впереди и по­зади меня поднимались фонтаны грязи вперемешку с жухлой травой. Воздух стонал от сплошного завывания мин и гула разрывов...

Лесовик заботливо подсовывал ленту в приемник пулемета и, вздрагивая, когда на него хлюпался оче­редной ком земли, поднятой взрывом, повторял:

— Берегите патроны! Берегите патроны!..

Лента неумолимо шла к концу, и теперь ее нерас­стрелянный конец трепетал, как хвост сосущего матку ягненка.

Однако дострелять ленту до конца мне не приш­лось. За щитком «максима» ярко вспыхнуло пламя, пу­лемет вздыбился и чуть было не опрокинулся на меня.

А мгновение спустя пламя сверкнуло справа, кто-то же­лезным прутом изо всей силы ударил меня по пятке. Но­га занемела, и в правом сапоге стало тепло. Я оглянул­ся и увидел, что из задника сапога струится кровь. Но боли не было...

— Коля! Я ранен! Будем отходить... Помоги мне!

Но Лесовик не отвечал. Он лежал уткнувшись лицом в землю. Я сел и перевернул его на спину. Ординарец был мертв. Один осколок пробил его каску над ухом, другой вонзился в щеку и застрял где-то в глубине че­репа. Рваный иззубренный край серого металла торчал из щеки, и его медленно заливала кровь...

Коля! Мой верный Коля, который полтора месяца не отходил от меня ни на шаг и заботился обо мне как нянька! Невидимая рука сжала мне горло, и я почувст­вовал соленый привкус на верхней губе.

Но предаваться печали было некогда! Минометный обстрел прекратился: немцы убедились, что единствен­ный пулемет выведен из строя. Автоматчики поднялись во весь рост и без единого выстрела пошли к плавням.

Я вскочил на ноги и тут же, охнув, повалился на бок, не в силах выдержать боль! Наступить на правую ногу я не мог. И я поскакал на левой ноге...

Со стороны это было, наверное, грустное зрелище: уверенно шагающая цепь автоматчиков, а впереди, в двухстах пятидесяти — трехстах метрах одинокий и обреченный мальчишка с лейтенантскими «кубарями» в петлицах, прыгающий на одной ноге, как подстреленный заяц.

Кстати, нелегкое это дело: прыгать на одной ноге по мягкому и податливому, как губка, болотистому грунту. Хорошо, что я отдал свой автомат Непейводе еще в плавнях. Сейчас бы я с ним намаялся! Тащить на себе шесть килограммов железа, которое при каждом прыж­ке с размаху бьет по спине или груди, — нелегко. Й без этого железа нога не слушалась меня.

А потом, когда икру свело судорогой и нога подкоси­лась в колене, я упал в траву и пополз. Благо до опушки плавней оставалось метров тридцать.

Дополз, углубился в плавни. Ухватился за ствол хилой осинки, приподнялся на мелко дрожащей ноге и громко крикнул:

— Эй! Минеры! Ко мне!

Но лес молчал. Никто не отзывался.

Я сел на кочку и быстро осмотрел раненую ногу. Меня спас толстый двухслойный задник ялового сапога. Будь я в другой обуви, осколок размером в четверть редкого ореха начисто оторвал бы пятку. А так его хва­тило только на то, чтобы пробить задник и застрять в кости. И теперь из пробоины слабой струйкой, толчка­ми сочилась кровь.

Снимать сапог и перевязывать рану я не стал. Знал, что потом уже ни за что не натяну сапог на ногу. Да и времени не было. Я уже слышал, как отрывисто пере­дают команды по цепочке приближающиеся автоматчи­ки. Раздумывать не приходилось, и я быстро пополз навстречу голосам, к густому кустарнику, с которого на­чинались плавни. Я надеялся, что немцы, разгорячен­ные преследованием, не станут прочесывать опушку, а с ходу устремятся в глубь плавней.

Однако автоматчики в заросли не пошли. Они оста­новились в семидесяти шагах от плавней и лишь изредка наугад били короткими очередями по кустам и деревьям. Я на их месте тоже не стал бы зря соваться в лес. Про­тивник и без того разбит и рассеян, а в темных густых за­рослях можно запросто схлопотать пулю или удар шты­ком в спину. Ради чего?

Я вплотную прижался к земле, подполз к самому краю кустарника и осторожно раздвинул ветки, засло­нявшие обзор. В постепенно густеющих сумерках по всему пространству луга вспыхивали и гасли язычки пламени, вырывавшиеся из автоматных стволов. А за черными зловещими силуэтами вражеских солдат возвышались какие-то бугорки или кочки. Раньше этих бу­горков, имевших смутные, неясные очертания, не было. Это я помнил хорошо. Прежде чем скомандовать «Пош­ли!», я в бинокль осмотрел весь луг.

И страшная догадка заставила меня еще раз пере­жить чувство стыда. Это были тела моих бойцов, настиг­нутых пулей или осколком и не успевших добежать до плавней. Это были жертвы неудавшегося прорыва, так бездарно задуманного мною...

Один... Два... Три... Четыре... Я еще раз обшарил глазами весь луг, но больше трупов не обнаружил. Зна­чит, шестеро из моих бойцов все же добрались до спаси­тельных зарослей. Но где они? Кто-то, как и я, ранен и притаился в плавнях. А кто-то бежит от беды подаль­ше...

За одно я могу поручиться: Александра Карловича среди бегущих нет. Если бы политбоец сумел догнав цепь отступающих бойцов, он остановил бы их и заставил занять оборону, прикрыть меня огнем. Значит, не сумел! Значит, и его смерть на моей совести!

А затем произошло нечто такое, чего я никогда не ожидал и чего никогда не забуду. В каких-то тридцати метрах от меня закачались верхушки кустов и кто-то отчаянно завопил:

— Нихт шиссен! Битте, нихт шиссен!

Голос был поразительно похож на голос Синькина. Но я не поверил своим ушам. Откуда Синькин так хорошо знает немецкий язык? Или он специально заранее выучил эту фразу, которая означает просьбу не стрелять? А может быть, это не он? Тогда кто?