![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Коммуникация и речевая активность 7 страница
Бросил он курить, как же. И в этом случае именно поверхностные признаки, такие как необычный порядок слов и присутствие излишнего с точки зрения стандартной глубинной интерпретации конструкта «как же», ведут к интерпретации «Он совсем не бросил курить, а все наши надежды на этот счет оказались напрасными», противоположной по смыслу высказыванию «Он бросил курить». Какие факторы, кроме грайсовских ожиданий, формируют контекст коммуникативного взаимодействия? Герберт Кларк называет этот контекст «общей основой» (common ground) и относит к числу его важнейших компонентов прежде всего взаимное знание (mutual knowledge) о характере происходящего, разделяемое участниками общения. Высвечивая значение тех или иных «поверхностных элементов» высказывания, коммуникативный контекст может также менять смысл целых фраз. Так, как отмечалось выше (см. 7.1.3), вопрос «Знаешь ли ты, сколько сейчас времени?» редко допускает прямое истолкование (позволяющее, например, просто ответить «Знаю») и в некоторых ситуациях может быть совсем не вопросом, а, скажем, напоминанием о намеченных, но еще не выполненных делах. Последнее использование как раз и предполагает существование плана межсубъектного знания, общего для участников общения. В самом деле, чтобы понять этот вопрос как напоминание, адресат должен догадываться, что говорящий знает о его планах и намерениях. Влияние обобщенного знания на процессы понимания исследовалось в ряде работ Дж. Брэнсфорда и его сотрудников. Испытуемым, например, мог быть предъявлен следующий отрывок: «На самом деле процедура довольна проста. Прежде всего вы должны разложить вещи. Конечно, и одной стопки может оказаться достаточным в зависимости от того, как много нужно сделать. Если вы должны идти куда-то еще из-за недостатка компонентов, то это — естественный следующий шаг, в противном случае можно начинать работу. Выполняя ее, важно не перестараться. Иными словами, лучше сделать меньше, чем попытаться сразу сделать слишком много. Ошибки могут привести к неприятным последствиям. Вначале все может казаться сложным. Постепенно, однако, это станет одной из ваших привычных обязанностей. Трудно предвидеть такой момент в будущем, когда необходимость выполнения этого дела полностью отпадет. После завершения процедуры материал вновь раскладывается по группам. Затем он может быть помещен в соответствующее место. Через какое-то время все это опять будет использовано, и тогда придется повторить данный цикл» (Bransford & Johnson, 1973, p. 400). Понимание и запоминание данного текста оценивались в двух условиях — когда испытуемому не сообщалось никакой предварительной информации и когда ему сообщали о теме отрывка, которой в данном J случае была стирка белья (хотя более или менее приемлемыми могут быть и другие интерпретации, например «канцелярская работа»). Во втором случае успешность воспроизведения резко улучшалась. По-видимому, это объясняется эффективной схематической организацией материала уже в процессе восприятия, так как открытие сюжета после прочтения отрывка не приводило к заметному улучшению уровня воспроизведения. В качестве подсказки, позволяющей дать интерпретацию текста, может выступать всякое эффективное сообщение о референтной ситуации43. Большое количество работ посвящено описанию психологического формата представления знаний в процессах понимания. Речь идет при этом не просто об активации семантических связей, но и о зрительно-пространственном, образном контексте, часто «населенном» действующими лицами. В психолингвистике в связи с этим используется несколько теоретических понятий, одним из которых является понятие ситуативная модель (Zwaan & Radvansky, 1998). В ситуативной модели фиксируются и отслеживаются пять параметров: 1) протагонист, 2) время, 3) пространство, 4) причинно-следственные отношения, 5) интенции. Понимание затрудняется, если по одному из этих параметров нарушается непрерывность переходов от эпизода к эпизоду, скажем, если действие неожиданно перемещается в прошлое (как это бывает, когда протагонист начинает припоминать что-то из своей жизни). Выделяемое значение не исчерпывается тем, что эксплицитно представлено в сообщении, распространяясь также на сведения, неявно предполагаемые или выводимые из текста. Иллюстрацию можно найти в другой работе группы Брэнсфорда (Johnson, Bransford & Solomon, 1973). Испытуемому предъявлялись предложения: «Джон пытался укрепить скворечник. Он как раз (искал/забивал) гвоздь, когда пришел отец, чтобы помочь ему в работе». При тестировании памяти для узнавания могло быть предъявлено предложение «Джон пытался с помощью молотка укрепить скворечник». Вероятность ошибочных узнаваний (ложных тревог) была больше, если первоначальный текст включал глагол «забивал». В одном из экспериментов Артура Гленберга и его коллег (Glenberg, Meyer & Lindem, 1987) предъявлявшиеся тексты содержали описание действий некоторого любителя бега: «Придя с работы, он (снял/надел) свитер и пробежал четыре раза вокруг стадиона». Слово «свитер» было более эффективной подсказкой для последующего воспроизведения этого микросюжета, если первоначально оно предъявлялось в контексте «надел», а не «снял». В последующих
работах описаны еще более сложные эффекты, обусловленные тем, что при понимании повествовательных текстов мы обычно принимаем перспективу протагониста. Поэтому если в ходе описываемых событий какие-то объекты закрываются в его (героя повествования) «поле зрения», то потом они также труднее припоминаются нами, несмотря на их эксплицитное упоминание в тексте (Horton & Rapp, 2003). Элементарное требование состоит, следовательно, в определенной непрерывности образа референтной ситуации. Иллюстрацией могут служить трансформации отрывка текста. «Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Он наткнулся на ветку и лопнул. Маша горько заплакала». Случайная перестановка предложений резко затрудняет понимание. «Он наткнулся на ветку и лопнул. Внезапный порыв ветра вырвал его и бросил на дерево. Маша горько заплакала. Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар». Естественная последовательность событий — инвариантность референтной ситуации — здесь оказывается нарушенной. Тот же эффект вызывает и замена групп существительного в исходном отрывке: «Маша крепко держала за ниточку свой новый воздушный шар. Внезапный порыв ветра вырвал газету и бросил на дерево. Стакан упал на пол и разбился. Джон горько заплакал» (Johnson-Laird, 1978, р. 117). Если текст не отсылает читателя-слушателя к одной и той же ситуации более чем один раз, то он быстро превращается в нечто, напоминающее телефонную книгу. Хотя глобальная инвариантность референтной ситуации служит важным условием понимания, в процессе коммуникации возможны подчас весьма существенные изменения, которые мы даже не замечаем. К числу самых частотных изменений относится сдвиг референтного значения терминов — явление, называемое в лингвистике метонимией. Так, нет ничего удивительного в признании знакомой студентки «Я люблю Моцарта», а в разговоре двух коллег вполне возможна фраза: «Выготский был интереснейшим психологом своего времени. Посмотрите на верхней полке. Выготский должен быть в синей обложке». Очевидно, существуют абстрактные прагматические связи, позволяющие — в контексте художественной или научной деятельности — заменять автора его произведениями, например книгами с их предметными свойствами. В других ситуациях вполне естественными могут оказаться иные, иногда довольно неожиданные прагматические переходы (или отображения. — англ. mappings) между предметными областями. Так, в коммуникативном контексте, имеющем отношение к общественному питанию, человека вполне можно заменить его едой: «Венский шницель ушел, не заплатив». Важнейшая особенность прагматики связана с тем, что язык может быть использован для обсуждения не только реальных, характеризующихся определенной онтологией событий, но и воображаемых или гипотетических событий, по отношению к которым следует говорить уже о практически открытом множестве «семантик возможных миров» 158 (Kripke, 1982). Такие «возможные миры» в когнитивной науке принято трактовать как особого рода ментальные конструкты, включающие не только образ окружения и других индивидов, но также их предполагаемые знания, намерения, эмоции и мотивы. Одним из первых это подчеркнул в первой половине 20-го века английский философ и математик Бертран Рассел. Он же описал языковые средства, используемые для обсуждения ментальных состояний. Эти, так называемые пропозициональные установки обычно имеют вид: Xпсихологический глагол (пропозиция). В этом условном выражении «X» — это некоторое действующее лицо, или актор; «психологический глагол» — один из нескольких десятков глаголов, означающих ментальные акты и состояния, такие как «хотеть», «надеяться», «бояться», «знать», «думать»; а «пропозиция» — логическое утверждение, которое само по себе может быть истинным или ложным. Разнообразные примеры речевых конструкций с пропозициональными установками обнаруживают одну замечательную особенность. Она состоит в их известной непроницаемости для наших знаний о ситуации или, более конкретно, в том, что мы не можем использовать наше знание о ситуации для осуществления, казалось бы, эквивалентных подстановок понятий внутри вложенного в ментальный контекст высказывания (пропозиции). Так, в одном из классических примеров Рассела: «Гамлет хотел убить человека, скрывавшегося за занавесом» — попытка осуществить подстановку имени человека, который, как нам известно, скрывался за занавесом, приводит к довольно сомнительному утверждению «Гамлет хотел убить Полония» (то есть отца своей невесты Офелии). Возьмем другой пример, на этот раз из истории русской литературы, содержащий пропозициональную установку с глаголом «думать»: «Николай думал, что Пушкин — это автор " Гавриилиады"». Подстановка имени автора «Гавриилиады» полностью меняет смысл высказывания: «Николай думал, что Пушкин — это Пушкин». Обобщение этого подхода было предпринято в последние годы франко-американским логиком и когнитивным лингвистом Жилем Фо-конье (Fauconnier, 1997). Он проанализировал ряд речевых конструкций, которые обладают теми же прагматическими свойствами, что и пропозициональные установки. К таким конструкциям относятся, например, упоминания любого условного отображения реальности («В этом спектакле», «На этой фотографии») и синтаксические маркеры сослагательного наклонения («якобы», «как если бы»). Аналогичную роль могут играть отсылки к определенному историческому периоду («в 1793 году») или культурно-географическому региону («в Афганистане»), коль скоро в силу обстоятельств для этих периодов и регионов оказалось характерным формирование своей собственной «онтологии» — отличной от принимаемой в качестве базовой («наивной» — см. 6.4.3) системы семантических и ценностно-прагматических связей. Фоконье предлагает называть подобные, относительно непроницаемые для наших знаний системы смысловых контекстов ментальными пространствами. Речевое общение и, очевидно, мышление предполагают умение гибко работать с целыми наборами ментальных пространств. Рассмотрим, например, с позиций представлений о ментальных пространствах процессы понимания следующего простого текста: «В этом спектакле Смоктуновский играет Отелло. Отелло думает, что Дездемона ему неверна. Но в действительности она его любит». Текст начинается с упоминания условного изображения реальности, заставляющего покинуть ментальное пространство МП! (где, скажем, актеры — это обычные люди) и перейти в ментальное пространство спектакля (видимо, трагедии Шекспира), МПГ Заметим, что этот переход полностью меняет семантику понятий и прагматику действий. В частности, в МП2 оказывается возможным многое из того, что даже невозможно себе представить, находясь в контексте нашего обыденного сознания МПГ Уже следующее предложение содержит типичный оператор пропозициональной установки «X думает», заставляющий построить еще одно ментальное пространство МП3, включающее эмоции, знания и намерения Отелло. Хотя последнее предложение, казалось бы, возвращает нас «к действительности», на самом деле этот переход подымает процесс понимания всего лишь на одну ступень — в пространство МП2, отличающееся от собственно реальности, которая представлена МП,. Возможно, впрочем, что в приведенном примере следует говорить только о двух слоях ментальных пространств — МП! (пространство спектакля) и МП2 (внутренний мир Отелло), так как в силу ее особого феноменологического и лингвистического статуса реальность не может рассматриваться в одном ряду со своими условными изображениями. Об этом свидетельствует любопытная асимметрия в использовании возвратных местоимений. Предположим, что президент В.В. Путин решил посетить премьеру нового мюзикла, посвященного актуальным политическим событиям. Пусть среди изображаемых на сцене политиков есть и президент Путин, который по ходу действия встречается с Жаком Шираком. Как мы видели выше, имя «Путин» может использоваться в соответствующем контексте и по отношению к исполняющему его роль актеру. Тогда можно представить себе высказывание «Путин был очень удивлен, увидев себя танцующим танго с президентом Шираком». Однако ни при каких обстоятельствах нельзя представить себе высказывание из перспективы актера на сцене «Путин был очень удивлен, увидев себя покидающим зрительный зал». Использование возвратного местоимения здесь оказывается невозможным. Судя по всему, реальность отражается в репрезентации, но репрезентация не отражается в реальности — как и в случае встречи с «настоящими» фантомами зеркало остается пустым! 44
Гибкое согласование смысловых контекстов играет критическую роль в социальных взаимоотношениях: мы постоянно оцениваем других людей, пытаемся понять их отношение к нам с учетом их знания о нашем к ним отношении и т.д. Однако намеченная Фоконье теория ментальных пространств позволяет увидеть в новом свете и некоторые элементарные факты, например, имеющие отношение к синтаксису речи. Какую функцию выполняют во многих языках мира определенные и неопределенные артикли? По-видимому, неопределенный артикль служит речевым оператором введения нового элемента в ментальное пространство, тогда как для обозначения уже присутствующих в ментальном пространстве элементов используется определенный артикль45. Таким образом, в психологии языка многое может быть понято при движении «от сложного к более простому» (так возмущавшего И.П. Павлова в работах гештальтпсихологов — см. 1.4.2). При этой стратегии исследования могут возникать интересные вопросы. Например, упоминание определенного артикля должно инициировать у слушателя поиск известного ему референта. Если невозможно непосредственное соотнесение высказывания с ситуацией, то поиск разворачивается в памяти, причем, видимо, не в безличностной семантической памяти, а в рабочей памяти и в памяти на эпизоды собственной биографии. Как уже отмечалось, если референт абсолютно очевиден для участников общения («находится в фокусе совместного внимания»), то возможно его сокращенное упоминание с помощью местоимения и даже полное исключение из текста. Представленность референтов в составе собственно речи определяется, таким образом, внелингвистическими факторами (см. 7.1.3 и 8.1.2). Изучение связи прагматики общения с работой памяти и с социальным интеллектом во многом остается задачей будущего. 7.4.2 Несовпадение значения и смысла Особый интерес представляют те случаи, когда подразумеваемое значение фразы не совпадает с ее буквальным значением. Мы подробнее остановимся здесь на метафоре, отложив обсуждение еще более сложных форм непрямого использования речи, подобных иронии, до следующей главы (см. 8.1.3). С точки зрения первоначально доминировавших в ког-
нитивной психологии представлений о комбинации семантических компонентов (примитивов, маркеров, элементов), феномен метафоры является как бы аномалией. Но, как обычно бывает, именно аномалии привлекают внимание наиболее талантливых представителей научного сообщества (см. 9.1.1). Переход к изучению таких проблем означает уве -личение уровня сложности исследовательских задач, ведь уже объяснение понимания простых предложений часто вызывает споры сторонников различных моделей обработки. С другой стороны, анализ метафоры может оказаться ключом к пониманию психологических механизмов, лежащих в основе нашей работы с концептуальными структурами. Для когнитивной психологии интересно изучение метафор, которые не успели еще принять «застывшие», фиксированные в лексиконе данного языка формы. Вопрос состоит в выяснении отношений между двумя видами значения — буквальным (М,) и связанным с контекстом, или «переносным» (М2). Согласно распространенной точке зрения, понимание переносного смысла осуществляется на некоторой поздней стадии переработки информации, следующей за пониманием прямого значения. Сначала «вычисляется» буквальное значение Мр которое сравнивается с контекстом. Если оно не подходит, то «вычисляется» значение М2, на что, разумеется, уходит дополнительное время. Но, проанализировав результаты ряда экспериментов, Герберт Кларк (Clark & Clark, 1977) пришел к выводу, что как М(, так и М2 выделяются в качестве элементов одной «упаковки», причем при «вычислении» обоих значений играют роль разные источники информации46. Использование и запоминание того или иного значения зависит затем от дополнительных факторов, таких как пространственно-предметный и социальный контекст общения. В работе Вербрюгге (Verbrugge, 1977) были получены данные, свидетельствующие о необходимости дополнительных умозаключений для понимания метафоры. Казалось бы, это подтверждает гипотезу двухста-дийной переработки прямого и переносного значения. Но сам автор не склонен соглашаться с двухстадийной моделью. По его мнению, изучение метафоры говорит о потенциальной многозначности любого высказывания. Прибегая к помощи метафоры, Вербрюгге уподобляет предложение нотной записи — очень общей спецификации того, что будет исполнено пианистом. Партитура требует множества дополнений и уточнений со стороны исполнителя, допуская различные интерпретации музыкального произведения. Ортони с коллегами (Ortony et al., 1978) и Джиббс (Gibbs, 1994), проведшие исследования, в которых систематически варьировался контекст, считают, что признаки двухстадийной переработки появляются только тогда, когда контекст накладывает незна-
Г чительные ограничения на интерпретацию. Это может говорить в пользу представления, обсуждавшегося нами в связи со снятием лексической многозначности при чтении (см. 4.3.2 и 7.2.2) — на некотором раннем этапе микрогенеза одновременно доступно более одного возможного значения (по крайней мере, до степени «доступности» имплицитных форм познания) читателю-слушателю. Задача и контекст ограничивают затем степени свободы интерпретации. Следует отметить, что в случае устоявшихся в данном языке идиоматических выражений буквальное значение может вообще не выделяться (что означает буквально «сыграть в ящик» или «дать дуба»?) или во всяком случае не осознаваться наряду с идиоматическим значением. Это могло бы объяснить результаты Кларка и других авторов, показавших, что метафоры и идиоматические выражения подчас оцениваются как осмысленные фразы более быстро, чем контрольные предложения. Нечто похожее установлено также в исследованиях понимания и узнавания карикатур — они могут узнаваться быстрее, чем реалистические фотографии (Benson & Perrett, 1994). Интересно, что эффект такой ускоренной обработки, кажется, наблюдается и в случае новых метафор (карикатур), а не только в случае уже знакомых. Обсуждение метафорической речи было бы неполно без упоминания роли, которую в ней играет мышление по аналогии. Эта тематика была открыта в когнитивной психологии работами Роберта Стернберга (Sternberg & Nigro, 1983). Р. Стернберг исходит из представления о том, что знания хранятся в форме семантических пространств, структурированных принадлежностью понятий к тематически различным предметным областям (они подробно обсуждались в предыдущей главе). При этом можно говорить о глобальной и локальной близости понятий. Глобальная метрика связана с близостью целых семантических областей между собой. Локальная метрика — с близостью понятий внутри одной и той же области. Порождение образного сравнения представляет собой реализацию своеобразной «минимаксной» стратегии: мы лшнммизируем расстояние (увеличиваем сходство) выбираемых понятий внутри локальных областей, стараясь, чтобы сами эти области максимально далеко отстояли друг от друга в глобальном семантическом пространстве. Например, сравнения людей и животных обычно звучат банально, поскольку две эти области непосредственно примыкают друг другу в рамках общей категории «живое существо». Более удачными поэтому могут быть сравнения, вовлекающие далекие друг от друга области — «закипающий чайник», «начищенная сковородка» и т.д. Надо сказать, что первыми влияние сходства отношений в двух различных предметных областях на понимание образных сравнений и поэтической речи стали изучать гештальтпсихологи. Кёлер (Koehler, 1947) приводит строку поэта Кристиана Моргенштерна «Alle Moeven sehen aus als ob sie Emma hiessen» («Все чайки выглядят так, как если бы их звали
Рис. 7.8. Какой из этих объектов называется «Текете», а какой «Малума»? (По: Koehler, 1947.) Эмма»). Здесь, очевидно, используется фонетический рисунок имени «Эмма» (по малой дуге вниз, а затем резко снова и еще выше вверх), напоминающий условное изображение чайки. Другим, ставшим знаменитым примером является предъявление бессмысленных (и совершенно новых для испытуемых) слов «Текете» и «Малума» и двух столь же незнакомых зрительных объектов, типа показанных на рис. 7.8. Обычно ни у кого из испытуемых (этот эксперимент повторялся в десятках самых различных культур) не возникает сомнений, как можно однозначно соотнести между собой эти слова и объекты. С точки зрения современной психосемантической модели Уолтера Кинча (Kintsch, 2000; 2001), нет принципиальной разницы между пониманием обычных («Скала упала на* дорогу») и метафорических («Семья — это скала») высказываний. Используя векторные репрезентации значений, вычисляемые с помощью Латентного семантического анализа (см. 6.1.1), он показал, каким образом взаимодействие с теми или иными аргументами «высвечивает» различные аспекты значения предиката. Высокая размерность этих репрезентаций (порядка нескольких сотен измерений) позволяет учитывать различные, в том числе и метафорические потенциальные контексты сравнения понятий между собой. Например, при словосочетании «мост рухнул» векторная сумма значений предиката и аргумента указывает в направлении глагола «разрушаться», тогда как в случае фразы «рынок акций рухнул» выделяется аспект падения — резкого снижения уровня. Другой известный психолингвист Сэм Глаксберг (Glucksberg, 2001) также исходит из гипотезы о том, что основой механизмов метафорического использования языка служат активационно-тормозные процессы в семантических пространствах. Проводимые им исследования иллюстрирует следующий пример. Сравнение «Мой адвокат — акула», очевидно, подчеркивает профессионально-личностностные особенности некоторых представителей юриспруденции, такие как целенаправленность и жестокость, но, конечно же, не способность быстро плавать или дышать под водой. Если вслед за пониманием такой метафоры предъявить испытуемым для оценки осмысленности какие-либо высказывания, осно- ванные на мешающих подразумеваемому образному сравнению семантических свойствах («X плавает», «Y дышит под водой»), то наблюдается замедление времени реакции верификации по сравнению с контрольными условиями, в которых эти же высказывания предъявлялись вне метафорического контекста. Восприятие контрольных предложений замедляется, даже если они никак не упоминают ни адвоката, ни акулу. Иными словами, наблюдается так называемый негативный прайминг, свидетельствующий о присутствии тормозных эффектов. Это означает, что за пониманием метафоры стоит определенная метакогнитивная работа, связанная с подавлением мешающих ассоциаций, а не просто автоматические (обычно только активационные — см. 4.3.2 и 5.1.3) процессы обработки. Исследования метафоры широко представлены в литературе по философии познания и когнитивной лингвистике, где начинает доминировать мнение, что любое речевое значение по своему происхождению метафорично. Так, один из ведущих представителей когнитивной лингвистики Джордж Лакофф, а также некоторые его коллеги (прежде всего философ М. Джонсон) считают, что процессы концептуализации имеют метафорический характер (Лакофф, Джонсон, 1987; Lakoff, 1995). Кроме того, предполагается, что основным источником сравнений и аналогий для лексической семантики служат онтологические категории и непосредственный телесно-чувственный опыт (см. 6.3.1 и 9.3.3). Перефразируя название первой книги Лакоффа и Джонсона, можно сказать, что мы живем и мыслим метафорами. Если учесть бурное развитие исследований использования метафор при обозначении эмоций и при нравственных оценках, можно также сказать, что мы чувствуем метафорами (Апресян, 1995; Koevesces, 2005; Lakoff, 2005) Эта точка зрения верна в отношении научных понятий. Как особая метапроцедура (см. 8.1.3), МЕТАФОРИЗАЦИЯ выполняет важную роль культурной фиксации новых научных результатов. Вопреки мнению о метафоре как о частном средстве повышения выразительности поэтической речи, современные исследования подчеркивают ее значение для расширения научного и разговорного лексиконов, постепенно формирующих и наши индивидуальные представления о мире. Научные понятия, которые обычно вводятся их авторами в оборот как смелые метафоры, постепенно приобретают привычные, фиксированные в лексиконе языка и концептуальных структурах формы. Например, мы говорим сегодня про «электрический ток» и привычно думаем о различных электрических явлениях, используя гидравлические аналогии. Однако в 18-м веке, когда создавались основы наших представлений об электричестве, нужно было настоящее интеллектуальное мужество, чтобы сравнить электричество с потоком воды, хотя повседневные электрические явления — молния, притяжение мелких кусочков бумаги или ткани костяным гребнем — ничего похожего на поток жидкости в себе не содержат. Складывается впечатление, что по мере увеличения объема теоретических знаний роль МЕТАФОРИЗАЦИИ только возрастает. На наших глазах возникли такие понятия, как «очарованные частицы», «общественный резонанс», «переработка информации человеком», «виртуальная реальность», «мозговое картирование». Видимо, незавершенность метафор позволяет им лучше вписаться в систему существующих концептуальных структур, обеспечив их новое понимание, чем использование буквальной речи или введение условных терминов (неологизмов)47. Вместе с тем, всякая, даже очень удачная метафора может обеспечить лишь частичное продвижение вперед и со временем' (как это случается и со всеми научными теориями!) может начать сдерживать дальнейшее развитие. Так, субстанциональное понимание электричества, зафиксированное в нашей наивной модели мира, давно уже стало помехой в процессах обучения физике и электротехнике, препятствующей глубокому пониманию студентами его физической природы и ведущей к ошибочным утверждениям типа «электричество накапливается внутри батареи», «вытекает из батареи», «течет по проводам» и т.д., как если бы речь шла о перемещении жидкости в трубе под давлением (см. 5.4.2).
|