Духовная сторона депрессии

Строгий взгляд на реальность говорит нам, что люди, принадлежащие практически ко всем слоям общества, значительно слабее в своем «я», нежели им хочется думать. В серьезных конфликтах, не исключая и тех, которые наверняка тяжким грузом лежат у них на совести, они оказываются в высшей степени зависимы от коллектива. Мир «безличного» коллектива — великан, мир «я» — карлик. Лишь немногие дей­ствуют там как Давид или как храбрый портняжка²⁵.

Александр Мичерлих

Способность печалиться

Одно из чрезвычайно широко распространенных за­блуждений наших дней — убежденность, что счастье, радость и здоровье следует воспринимать как награду, а несчастье, страдание и боль как разного рода наказа­ния. В силу культурного вытеснения и отрицания всего якобы негативного возникает невероятно большой пси­хологический и социальный потенциал бедствий. Ныне уже почти не понимают да и не стремятся понять, что страдание и печаль могут быть также и призывом к познанию судьбы и т.д. Весьма симптоматично, что крупная фармацевтическая фирма пользуется вот таким рекламным слоганом: «Наши

пилюли вмиг высосут боль!» Однако, если хочешь больше узнать о глубинных взаимосвязях счастья и несчастья, радости и печали, смеха и слез и т.д., необходимо обратиться к религиозно-духовному развитию человечества. Ведь означенные фундаментальные категории чело­веческого бытия указывают на смысл нашего бытия и на важнейшие глубинные взаимосвязи, которые всегда толковались религиозно или спиритуально. Сила веры, например, была во многом тождественна способности переносить страдание, печаль и несча­стье и преображать их в исполненный мудрости опыт познания. При этом, разумеется, нужно различать, скорбим ли мы по утраченному «объекту» ради него самого или ради себя. Дело в том, что если мы были беззаветно привязаны к чему-то, то после совер­шившейся траурной церемонии душа освободится для новых отождествлений, для любви, интереса к миру и т. д. Если же любовь к объекту была своеко­рыстной, т. е. нарциссической, то вместе с его утратой утрачивается и частица нашего «я» — мы переживаем «оскудение „я“», на которое зачастую реагируем де­прессиями. Эту частичную утрату собственного «я» мы, по сути, и оплакиваем, хотя внешне создается впечатление, будто мы скорбим по утраченному объ­екту. Психоаналитик Александр Мичерлих однажды очень метко сформулировал эту проблему: «В печали об утраченном объекте нет боли, есть печаль по себе самому, а ввиду ярко выраженной амбивалентности чувств к этой меланхолии примешивается и нена­висть к себе. Но что характерно, боль здесь вызвана не окончанием каких-то отношений, а утратой, как бы ампутацией части

собственного „я“. Печали по ут­раченному объекту противостоит меланхолическое самообвинение. Самоистязание в меланхолии есть, по сути, обвинение по адресу объекта, который нанес такой ущерб твоему собственному „я“»²⁶.

Итак, в депрессии, как и в слезах, может таиться изрядная порция самовлюбленности, на которую необходимо посмотреть честно и открыто, иначе целиком погрязнешь в иллюзиях.

Если мы теперь взглянем на пути религиозно­го развития человечества, на историю его стра­даний, то с точки зрения нашей темы особенно целесообразно вникнуть в противоположность «буддизм—христианство».

Азиатское мировоззрение весьма отлично от на­шего: чувственному миру там не придают такого значения, как у нас. Чувственный мир есть майя, иллюзия, ничтожность, лишь выражение непреходя­ще высокого, а значит, он «несуществен». Поэтому все, что человек совершает в чувственном мире, и все, что он делает с этим миром, носит относительный, если не иллюзорный характер. Если в буддизме для посмертного бытия значение имеет лишь деяние человека, а не его персона, то в христианстве все внимание сосредоточено именно на том, что совер­шило деяние и держит ответ за порогом смерти, — на бессмертном зерне существа, на «я», на духовном единосущии, сокрытом за телом, душой и делами. Для буддиста земная жизнь — страдание, которое начинается с рождением и кончается только со смер­тью. Причина страдания — жажда земного бытия, которая сохраняется в земном благодаря страстям и побуждает человека рождаться

вновь и вновь. Эту жажду бытия необходимо преодолевать, распозна­вая многообразные причины страдания. Стало быть, можно добиться освобождения человека от страда­ния и от бытия и прервать вечный круговорот новых рождений. Открывается путь к духовному бытию, к нирване. В этом смысле буддизм представляет собой «религию избавления», потому что человек стремится вырваться из чувственного мира, уйти за его пределы.

Христианство, напротив, стремится именно по­средством жизни на Земле, в многообразных встречах, страданиях и делах отыскать путь к более высокой ступени развития, к совершенству. Земля, таким образом, «включается» в развитие человечества, достигает спасения и поднимается на более высокий уровень. Поэтому христианство есть религия «возро­ждения на духовной ступени» (Рудольф Штайнер). Цель мировой истории — не избавление от земного бытия, как в буддизме, а избавление в земном, вместе с Землей на все новых ступенях. В противоположность вечному возвращению одного и того же мы имеем в христианстве историческое развитие ввысь, главным участником, даже центром которого является человек. Чувственный земной мир тем самым рассматривает­ся не как страдание, которое нужно преодолевать, но как необходимость космического развития.

Более того, Христос, «Сын Божий», через свои страсти даже добровольно предал себя Земле и лю­дям. Не чувственный мир есть иллюзия и страда­ние, подлинный источник несовершенных иллюзий и заблуждений кроется в несовершенстве душевной жизни человека. Если человек внутренне меняется, т. е. упорно стремится в земной

81
жизни усовершен­ствовать свои познания, то и Земля будет спасена и исполнит свою миссию в космической целостно­сти. Благодаря развитию новых органов, «духовных глаз и ушей», будут в конце концов преодолены заблуждения, иллюзии, а значит, и страдания. «Завоевание мира, который сегодня предстает перед нами как физический, с помощью того, чем человек сегодня еще не обладает, но что будет достигнуто им как духовное начало, преодоление ошибочных пред­ставлений о внешнем мире как иллюзии и майе — вот сокровеннейший импульс христианства»²⁷.

В самом «я», в духовном познании, заключено, таким образом, и подлинное лекарство от страдания, ибо в конечном счете это последнее всегда проистекает от незнания. Терзания, смерть и боль — «развиваю­щие помощники» в работе над собой, в преображе­нии, во внутреннем возрождении, в воскресении. Речь идет никак не о пассивном терпении, прослав­лении или вытеснении боли и страдания, но о преоб­разовательных силах, а стало быть, о призыве стать деятельным, помочь другому нести страдание или же облегчить его ношу. Тогда просто сострадание пре­вращается в активное любовное деяние.

Обратимся теперь к возможностям, какие таятся и в счастье, и в несчастье. В феврале 1910 г. Рудольф Штайнер записал в свой блокнот изречение, кото­рое очень четко проясняет жизненную взаимосвязь счастья и страдания, дарованного и завоеванного:

В лоне грядущего уготованы

Для моей души

Добрые и дурные жребии.

Доброе, ежедневно мне выпадающее,

Я непременно запомню;

В нем открывается,

Что из меня сделали боги.

Дурное, тоже порой выпадающее,

Я непременно стерплю;

В нем открывается,

Чем сам я могу сделать себя.

Доброй судьбе я обязан

Тем, как я ныне живу.

Стойкости собственной в дурных временах

Я силой обязан, способной вести меня в жизни все выше.

Кто полагает, что добрая только судьба возвышает,

Дурная же нас лишь сгибает,

Тот года не видит всего, видит лишь нынешний день.

Наряду с аспектом прошлого в счастье и преиму­щественно аспектом будущего в несчастье то и другое таит в себе кое-что еще; коротко это можно сформу­лировать так: в счастье мир являет нам свое мило­стивое величие, в несчастье же мы можем доказать миру наше собственное величие и силу. Вот и у Гёте, который за свою долгую жизнь неоднократно пе­реживал тяжелые депрессии, мы находим меткие замечания на эту тему. Так, на тридцать шестом году жизни он пишет:

Учит беда человека и к самопознанью толкает,

Чувству упорство и силу двойную невзгоды дают.

Больно тебе? Научись разделять чужие страданья,

Собственный промах разбудит скромность и честность

в тебе.

(Перевод В. Бакусева)

Иногда он выражался куда прозаичнее и короче, например так:

«Человек, которого не терзают, не воспитывается...»

Настало время понять и по достоинству оценить значение теневых и светлых сторон души, страдания и счастья, как мы ценим в природе дождь и солнечный свет. Здесь уместно еще раз напомнить об идеале душевного здоровья: отдаться миру и событиям, ду­шевно «себя выдыхая», но не теряя, а затем прожить их внутри, когнитивно или эмоционально, «вдохнуть» их, не задыхаясь, не коснея и не капсулируясь. Такое душевное «дыхание» поддерживает здоровье нашего физического существования. Одно из главных ду­шевных упражнений антропософского ученичества, представляющее собой и подлинную профилактику депрессии, — обретение способности «внутреннего равновесия» и «выносливости».

«Внутреннее равновесие» — это нахождение «духовного центра тяжести», внутренней крепости и устойчивости, которая вырабатывается в жизненных бурях и возникает, например, благодаря глубоким размышлениям о мировых событиях. «Не бегство от увлекающих в разные стороны фактов жизни будет правильным, а наоборот: полная отдача себя жизни и в то же время твердое, уверенное сохранение внутреннего равновесия и

гармонии»²⁹.

«Выносливость» — важное упражнение, помо­гающее внутренне держать себя в руках при всех взлетах и спадах настроения. Мы невольно радуемся от удовольствия и утехи, а боль и несчастье, как пра­вило, нас угнетают. Все это проистекает в нашей душе почти автоматически. Но если желаешь завоевать в таких вещах внутреннюю свободу, которая цели­ком и полностью обоснована в «я», то нужно уметь душевно отдаваться, не утрачивая себя, по-челове­чески достойно, «не теряя головы». «Не позволять ничему преодолевать себя, выводить из спокойствия духа. Это не создает бесчувственности, а делает человека устойчивым центром среди волн жизни, подымающихся и опускающихся вокруг него. Он всегда владеет собой»³⁰.

Итак, мы видим, что необходимо различать в себе постоянные и душевные, обычно мимолетные коле­бания настроений. Если человек и не дает внешнему полностью одолеть себя, это еще отнюдь не означает, что он перестал реагировать.

Рассмотрим определенные душевные порывы и начнем с самого на первый взгляд простого и буд­ничного — смеха и плача.

Смеясь, мы до глубин телесности ощущаем рас­ширяющие, текучие силы (лат. humor = сок), воз­никает тесная связь со всем внешним, над которым мы в конце концов поднимаемся. Мы освобождаемся из себя и от себя, а ненадолго и от мира, испытываем чувство свободы. Вот почему мы смеемся, услыхав что-нибудь абсурдное, вроде анекдота, который соединяет вещи, в мире несоединимые или резко выпадающие из обыденного. Не случайно эта

85
сво­бодная компонента юмора ненавистна всем диктату­рам, которые жаждут подавить свободу, и карается тюрьмой, а то и смертью. При боли и последующем плаче как телесной реакции все наоборот. Мы уходим в себя, знать ничего не желаем о мире, приковываем себя к собственной самости. Сжимаясь, мы «про­кисаем». Печаль отделяет нас от цельности мира. Но когда затем приходят «освобождающие» слезы, которые мы исторгаем вовне, вся наша скорченная внутренняя жизнь в самом деле расправляется, мы действительно испытываем освобождение, вновь говорим жизни «да». «Я слезы лью, мирюсь я с жизнию земной!» (Гёте. Фауст, I. Перевод Н. Холодковского). Соленые земные слезы — бла­го для души, порой слезы даже приносят человеку наслаждение. В депрессивных состояниях, зачас­тую бесслезных, освобождающий плач — первый и важнейший шаг к разрешению проблем и, подобно потению в лихорадке, начало выздоровления. Теперь мы видим, каким образом смех и слезы суть физиче­ское выражение душевного дыхания.

А как же обстоит со счастьем и несчастьем? В счастье мы, так же как в смехе, переживаем внут­реннее освобождение и отдачу миру, в несчастье печалью изолируем себя от мира, так сказать, более не желаем иметь с ним ничего общего. Поскольку же мы нуждаемся в мире и ориентированы на мир, а счастье в большинстве случаев достается нам от мира незаслуженно, как подарок судьбы, вполне понятно, что счастье мы любим больше страдания и несчастья.

Совершенно интуитивно мы ощущаем, что в сча­стье

мир нам благоволит. Страдание же в старину всегда считалось еще и карой за содеянные грехи («болезнь — за грех расплата»), а значит, испытани­ем и призывом к развитию, к подъему ввысь; иными словами, оно в принципе всегда связано с внутренним усилием. Счастье теснее соединяет нас с жизнью и с миром, несчастье, напротив, выбрасывает нас из общего тока жизни, нечто чужеродное прерывает течение нашего бытия, запруживает его, и душевное уплотняется, становится активным сознанием, болью. «Вторжение» нечастья в бессознательно текущую жизнь создает, таким образом, новые органы; ведь наши органы чувств возникли именно оттого, что извне «вторгся» чужой мир света, звуков и т. д. ив бук­вальном смысле «раскрыл нам глаза и уши». Боль и печаль действительно формируют у нас в душе новые органы, с помощью которых мы сумеем лучше и глубже постичь свою жизнь. Если в счастье мы рискуем потерять себя в мире, то в боли можем вновь найти себя и углубить свою душевную жизнь, как при депрессии. Из печали и боли произрастает мудрость, подобно тому как и жемчужина в раковине моллюска есть физически свернувшаяся боль, которую причиня­ет животному инородная песчинка. Боль становится предпосылкой к тому, чтобы «жемчужина жизненной мудрости» могла правильно развиваться.

Подняться над собой и развить более глубокое восприятие — для человека всегда вызов. Счастье укрепляет в нас ощущение характера и волю к жизни, несчастье же формирует когнитивную силу и жиз­ненную мудрость.

Если взглянуть на эти факты с более высокой точки зрения, то страдание, боль и депрессия спо­собны

существенно помочь нам освободиться от на­правленых

вовне земных конфликтов, а тем самым в итоге и от душевной смерти, причем болезнь и боль действуют как возмещение внешних проявлений. Почти все эзотерические учения содержат тезис, что при слишком глубоком падении в материальный мир для спасения людей необходимо возместитель­ное деяние — болезнь, боль и смерть. «... вышние сущности запаслись противоядиями, чтобы человек уже необязательно становился добычей этого чувст­венного мира; вослед чувственным желаниям и чувст­венным интересам они пустили болезнь и страдание, так что в мире существует ровно столько же стра­даний и боли, сколько существует интереса к чисто физическому чувственному миру. Они полностью уравновешивают друг друга; ни то ни другое в мире не преобладает: ровно столько же чувственных во­жделений и чувственных страстей, сколько болезни и боли»³¹.

Через боль прежде неблагородное и несовершен­ное возводится на более высокую ступень.

В заключение рассмотрим временные проблемы, связанные с постоянно расширяющимися душевными эпидемиями, — прежде всего депрессию. Обеспечив в своем культурном ареале внешнее счастье, здоро­вье и благополучие, т. е. чисто физический комфорт, все мы теснее приковываем себя к чувственному миру. Человек, так сказать, больше дорожит миром и жизнью. Стало быть, извне, посредством катаст­роф и эпидемий, компенсировать или подправить судьбу затруднительно. В результате то, чего внеш­ним несчастьем уже не уравновесишь, бьет внутрь, становится душевной катастрофой. Ведь каждому

известно, что во времена материальных бедствий, особенно в войну, душевные болезни исчезают. И на­оборот, скажем, процент самоубийств растет, когда внешние беды, заставляющие человека бороться, проходят и замечается внутренняя пустота. Таким образом «душевная нищета современности», в том числе особенно депрессия, приобретает позитивный аспект, ибо во внутреннем бедствии она призывает нас искать духовного исцеления, которое с помощью материальной «штукатурки» невозможно обеспечить надолго. Поиски эзотерической помощи в наше время объясняются, пожалуй, именно этим. Ввиду актуаль­ности этой проблемы и огромного роста душевных болезней в нашем культурном ареале, целесообразно подробнее процитировать меткую характеристику Рудольфа Штайнера:

«Мы делаем жизнь человека более приятной и даже более здоровой. Живя более здоровой и при­ятной жизнью, душа подпадает противоположным влияниям. Эти влияния таковы, что она постепенно начинает испытывать известную пустоту, неудов­летворенность и незаполненность. Если так будет продолжаться, то внешняя жизнь будет становиться все более приятной, все более здоровой, как вообще материалистическая жизнь; но тогда такие души бу­дут иметь все меньше побуждений для саморазвития. Параллельно происходило бы запустение душ. Тот, кто внимательно наблюдает жизнь, заметит это и те­перь. Пожалуй, ни в одном времени не имелось так много людей, живущих в приятных внешних услови­ях, но с опустошенными, незаполненными душами. Эти люди спешат от одной сенсации к другой; если им позволяют

средства, они путешествуют из горо­да в город, чтобы что-нибудь увидеть; если же они остаются в том же городе, то каждый вечер спешат от одного развлечения к другому. Но душа все-таки остается пустой, она под конец сама не знает, чего ей искать на свете, чтобы заполнить себя содержанием. Особенно важно, что жизнь чисто внешними, физи­чески приятными состояниями создает склонность думать только о физическом. Если бы эта склонность заниматься только физическим не существовала уже долгое время, то тяга к теоретическому материализ­му не была бы так сильна, как в настоящее время. Итак, души становятся болезненнее, в то время как внешняя жизнь делается здоровее. Меньше всего на это может жаловаться антропософ, так как антропософия дает нам понимание этих вещей... Души могут оставаться пустыми только до известного предела; тогда они как бы собственной эластично­стью стремятся в другую сторону. Они тогда ищут содержания, родственного с глубинами собственной души, и признают, насколько им необходимо прийти к антропософскому мировоззрению.

Таким образом, мы видим, что то, что исхо-­
дит из материалистического мировоззрения, хотя
и облегчает внешнюю жизнь, но создает трудности
внутренней жизни; оно приводит к тому, что мы
ищем в страданиях души содержание для духов­
ного мировоззрения. Духовное мировоззрение,
открывающееся в современной духовной науке, идет
навстречу тем душам, которые не находят удовле­-
творения во впечатлениях внешней жизни. Души
будут без конца искать все новое, пока не проявится
эластичность другой стороны и они снова заполнятся

духовной жизнью. Таким образом, существует связь
между гигиеной и надеждами на будущее духовнона-
учного миросозерцания»³².