Что такое глобализация? 6 страница

Преимущество инклюзивного различения заключается прежде всего в том, что оно делает возможным другое, более подвижное, если угодно, кооперативное понятие «границы». Границы в этом случае возникают не путем исключения, а благодаря особым образом закрепленным формам «двойной инклюзии». Кто-то принимает участие в очень многих раз­личных кругах и тем самым себя ограничивает. (С социоло­гической точки зрения является само собой разумеющимся, что это не единственный, а один из возможных в будущем способов мыслить границы и пробивать границы.) В рамках инклюзивных различений границы, таким образом, мыслятся подвижными, что делает возможным взаимное переплетение лояльностей.

В парадигме эксклюзивного различения глобализация мыслится лишь как предельный случай, когда взрывается все. Глобализация представляется высшей точкой разви­тия, которая снимает все различия и ставит на их место не­различимое. Отсюда следует, что это огромное целое, ве­роятно, еще можно окинуть единым взглядом. Однако ясно, что этот взгляд будет страдать чрезмерной широтой и даже может дробиться.

Наоборот, в пользу парадигмы инклюзивного различения можно привести прежде всего прагматический исследователь­ский аргумент, который заключается в том, что так и только так глобальность поддается социологическому изучению. Неиз­вестное ранее пересечение мира и личности, попадающее в поле зрения при таком подходе, выступает новым обоснова­нием социологии, так как без социологии оно не может быть

понято и изучено теоретическо-эмпирическим путем; тем более его нельзя использовать в сфере политики. Опора на инклюзивное различение получает, таким образом, статус эмпирической рабочей гипотезы. Эта гипотеза должна найти подтверждение в полном неожиданностей исследовании не­известного мирового общества, в котором мы живем. То, что в мышлении по принципу «или – или» логически допускает­ся, должно быть раскрыто и освещено эмпирическим путем; должны быть освещены «инклюзивные» формы жизни, био­графии, конфликтов, власти, неравенства и государственно­сти мирового общества¹. Но и инклюзивные различения мо­гут и должны четко определяться. Перефразируя Бенна: нечеткое мышление и неспособность различать еще не явля­ются теорией рефлексивной модернизации.

е) Власть воображаемой возможной жизни: Архун Аппадураи

Точка зрения Робертсона и теория «глокальных» культур получили развитие в работах А. Аппадураи, который теоре-¹ Это деление на эксклюзивный и инклюзивный способы различения имеет за­падное, европоцентристское происхождение или же оно претендует на всеоб­щность? Многое говорит за то, что представление о мировом обществе, функци­онирующем по принципу «не только, но и», предложил Запад, чтобы обозначить и подчеркнуть положение западных метрополий или западного образа жизни относительно ставшего глобальным мира. Если руководствоваться государствен­но-религиозно-культурным принципом «или – или», то, как пишет Дж. Фрид­ман, этот воображаемый мир может показаться оскорбительным и агрессивным, и ответ на него будет таким же. Когда культурное пространство унифицируется по схеме «или – или», – гегемониальной властью или в форме гегемониального мышления и изучения, – тогда макароны (снова) будут отождествляться с италь­янцами, а из многообразия диалектов возникнет «родной национальный язык»; это означает, что культурная дифференциация и многообразие будут постепен­но сведены к различению между правильным и ложным, между нормой и откло­нением от нормы (См. об этом: Fridman J. Cultural Logics on the Global System, in: Theory, Culture and Society, 5, Special Issue on Postmodernism, 1988, S. 458).

тически обосновывает относительную автономию, самостоя­тельность и внутреннюю логику этой глокальной культурной экономики. В этой связи Аппадураи среди прочего говорит об ethnoscapes; под этим он подразумевает «ландшафты лич­ностей», определяющих характер неспокойного, меняюще­гося мира, в котором мы живем; это туристы, иммигранты, беженцы, эмигранты, иностранные рабочие и другие подвиж­ные люди или группы людей. От них и их физико-географи­ческой неуспокоенности исходят существенные импульсы, ведущие к изменению политики внутри наций и между наци­ями; но они лишь одна из ипостасей глобальной культуры. Наряду с ethnoscapes Аппадураи называет и описывает:

– Technoscapes: не признающее государственных границ движение технологий – развитых и устаревших, механичес­ких и информационных;

– Financescapes: движение громадных денежных сумм через валютные рынки, национальные биржи и спекулятивные сдел­ки с огромной скоростью, минуя национальные преграды;

– Mediascapes: распределение возможностей производства и передачи электронных картинок;

– Ideoscapes: образование цепи образов (картинок), часто в связи с государственными или оппозиционными идеология­ми и идеями, коренящимися в эпохе Просвещения¹.

Как показывает Аппадураи, эти потоки и ландшафты элек­тронных образов ставят под вопрос и традиционное различе­ние между центром и периферией. Они являются строитель­ными блоками «воображаемых миров», которым люди и группы людей повсюду придают разное значение, обменива­ются ими и живут в них.

¹ Appadurai A. Globale Landschaften, in: Beck U. (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft, a. a. O. См. об этом также: Lash / Urry J. Globale Kulturindustrien Frankfurt/M. 1998, Kap. X.

«На политической карте границы государств остаются та­кими же четкими, как и прежде... (Но) из всех сил, работаю­щих над их устранением, вероятно, самыми упорными явля­ются информационные потоки – по ним идет информация, которая раньше была монополией правительств... Монопо­лия на знание о том, что происходит в мире, давала прави­тельствам возможность оглуплять людей, вести их в ложном направлении, контролировать их... Сегодня... люди повсюду в состоянии сами добывать из всех уголков мира ту информа­цию, которую им хочется иметь». Возникающие глокальные культуры часто уже никак не привязаны к определенному месту и времени. Они существуют вне определенного контек­ста и представляют собой «смесь несовместимых компонен­тов, заимствованных отовсюду и ниоткуда, свалившихся с полной конфликтов современной (постмодернистской) ко­лесницы глобальной коммуникационной системы»¹.

Что все это значит? Воображение обретает все большую власть над повседневной жизнью людей, отвечает Аппадураи². Все больше людей во многих уголках планеты настойчивее мечтают и размышляют о расширении «возможностей» жиз­ни, чем это делалось до сих пор. Главный источник этой пе­ремены – средства массовой информации, постоянно постав­ляющие пестрые картинки такой «возможной» жизни. Таким образом создается впечатление виртуальной близости к сим­волическим фигурам, насаждаемым средствами массовой информации. Люди видят и оценивают свою жизнь, свое по­ложение, свои надежды и разочарования сквозь призму «воз­можных» жизней, которые беспрерывно тиражирует и про­пагандирует «теле-видение».

¹ Ebd.

² См. об этом: Appadurai A. Globale Landschaften, a. a. O.

Аппадураи утверждает, что даже безнадежные жизненные ситуации, которые заставляют людей жить в жесточайших, недостойных человека условиях (детский труд, бездомные, живущие на свалках больших городов), таким образом, ис­пользуются в зловещей игре фабрикуемых индустрией куль­туры воображаемых картин. Обнищание разбивается и, быть может, даже удваивается при столкновении со сверкающими формами возможных жизней, которыми манит вездесущая и яркая реклама.

Эта новая власть глобальной виртуальной индустрии озна­чает, что локальные формы жизни взрываются и заполняются «образцами», фабрикуемыми где-то там, далеко за пределами конкретного социального и пространственного существования. Собственная жизнь и возможные жизни, таким образом, впа­дают в противоречие, по крайней мере, ироническое. Ибо, как уже говорилось, даже обнищание возникает и оказывается под властью рынка виртуальных жизней, остается включенным в глобальный кругооборот картин и образцов, которые получа­ют широкое распространение благодаря содействию (активно­му и пассивному) экономики культуры.

ж) Глобализованное богатство, локализованная бедность: Зигмунт Бауман

Подведем итог сказанному: вышколенные cultural theory англосаксонские наблюдатели глобальных процессов отказа­лись от того, что можно было бы назвать «макдоналдизацией» мира. Они пришли к выводу, что глобализация не влечет за собой неизбежной унификации культуры; массовое произ­водство символов культуры и культурной информации н е ве­дет к возникновению «глобальной культуры». Формирующие­ся глокальные варианты следует воспринимать, скорее, как

бросающееся в глаза двойственное «мнимое представление о возможной жизни», которое открывает простор для много­образных комбинаций и из которого можно составить самые разные, сильно отличающиеся друг от друга коллекции соб­ственных жизней и групповых идентичностей.

«Из глобальной пряжи, – пишет Зигмунт Бауман, – выде­ляются культурные символы и ткутся разнообразные иден­тичности. Локальная индустрия самодифференциации стано­вится (глобальным) признаком последних десятилетий ХХ века... Глобальные рынки сбыта потребительских товаров и информации делают неизбежным выбор того, что подлежит поглощению. Чтобы подготовить новые символы для угас­ших или пробуждающихся к жизни, изобретаемых заново и всего лишь постулируемых идентичностей, приемы и спосо­бы этого выбора определяются на локальном или коммуналь­ном уровне. Общность, заново открытая романтическими поклонниками этой формы объединения людей (новую угрозу для нее они видят в мрачных, лишенных корней, безличных силах, порождаемых на сей раз глобальным обществом), – это не противоядие от глобализации, а одно из ее неизбежных глобальных последствий, одновременно продукт и условие».

Чтобы довести до конца эту аргументацию в пользу разви­тия глобализации по ее «собственной» логике, зададимся воп­росом о центральных, тревожных, вытекающих из глобаль­ного неравенства последствиях этого процесса. З. Бауман описывает эти последствия. Глобально-локальная взаимоза­висимость не только открывает возможности для новых, ана-литико-эмпирических способов исследования транслокаль­ных культур и жизненных миров, не только побуждает к ним; она, утверждает Бауман, раскалывает складывающееся на наших глазах мировое общество. Глобализация и локализа­ция, следовательно, – не только два момента, две ипостаси

одного и того же явления. Они в то же время и движущие силы, формы выражения новой поляризации и стратификации жи­телей планеты на глобальных богачей и локальных бедняков.

«Глобализация и локализация могут быть двумя сторона­ми одной медали, но две части населения планеты живут на разных сторонах и видят лишь одну сторону – точно так же, как люди на Земле видят и наблюдают лишь одну сторону Луны. Одни могут жить на всей планете, другие прочно при­вязаны к определенному месту... Глокализация являет собой в первую очередь новое распределение привилегий и беспра­вия, богатства и бедности, перспектив и безнадежности, силы и бессилия, свободы и закабаления. Можно сказать, что гло-кализация есть процесс новой всемирной стратификации, в ходе которой выстраивается новая, охватывающая весь мир и самовоспроизводящаяся социокультурная иерархия. Раз­личия и коммунальные идентичности, двигающие вперед и делающие «неизбежной» глобализацию рынков и информа­ции, порождают не разнообразных, а одних и тех же партне­ров. То, что для одних – свобода выбора, для других – не зна­ющая пощады судьба. Поскольку число этих других неудер­жимо растет и поскольку они все глубже погружаются в отчаяние, вызванное бесперспективностью существования, то можно с полным правом утверждать, что глокализация есть не только концентрация капитала, финансов и всевозмож­ных ресурсов, дающих свободу выбора и эффективного дей­ствия, но и в первую очередь концентрация свободы действий.... Свобода (действий и прежде всего движения капитала) есть та теплица, в которой богатство растет быстрее, чем когда-либо до этого; но если богатство приумножается, оно будет больше давать и другим, говорят утешители. Однако бедняки планеты, новые и старые, наследственные и порожденные компьютером, вряд ли узнают свое отчаянное положение в

этом фольклоре. Прежние богачи нуждались в бедняках, что­бы разбогатеть и оставаться богатыми. Теперь они в бедня­ках больше нуждаются....С незапамятных времен конфликт между бедностью и богатством означал пожизненную взаим­ную зависимость. Теперь это уже далеко не так. Трудно себе представить, о чем могли бы договариваться новые «гло-бализованные» богачи и новые «глобализованные» бедня­ки, почему у них возникнет необходимость идти на комп­ромиссы и какой modus coexistendi они будут готовы ис­кать....Находящиеся на разных полюсах возникающей иерархии, на ее верхних и нижних этажах миры резко отли­чаются и все больше отгораживаются друг от друга – как до­роги, которыми пользуются богатые жители современных го­родов и которые старательно обходят “ no go areas”, “террито­рии, закрытые для прохода”.

Если для первого мира, мира богатых и состоятельных, про­странство утратило свои ограничительные свойства и легко пересекается как в действительности, так и виртуально, то для второго мира, мира бедных, “структурно излишних”, ре­альное пространство сужается все быстрее.

Навязчивость, с которой средства массовой информации изображают завоевание пространства и «виртуальное преодо­ление» расстояний, недостижимые в не-виртуальной действи­тельности, делает это отчуждение еще более болезненным. Сужающееся пространство отменяет ход времени; жители первого мира обитают в вечном настоящем, они переживают цепь эпизодов, строго отделенных как от их будущего, так и от их прошлого; эти люди постоянно чем-то заняты, у них всегда “нет времени”, они растягивают каждое мгновение, время для них заполнено “до краев”.

Люди, вынужденные жить во втором настоящем, согнуты и придавлены грузом изобильного, лишнего времени, которое

они ничем не могут заполнить. В их времени “никогда ниче­го не происходит”. Они не “контролируют” время – но и вре­мя не контролирует их, как контролировало когда-то их пред­ков, подчиненных обезличенному ритму фабричного труда. Они могут лишь убивать время, а оно в свою очередь медлен­но убивает их самих.

Обитатели первого мира живут во времени, пространство для них ничего не значит, поскольку любые расстояния лег­ко ими преодолеваются. Их жизненный опыт Жан Бодрийяр запечатлел в своей картине “гиперреальности”, в которой виртуальное и реальное уже неразличимы, ибо то и другое в одинаковой мере обладает “объективностью”, “внешним су­ществованием” и “карающей силой” – качествами, которые Эмиль Дюркгейм назвал признаками “реальности”¹.

Обитатели второго мира живут в пространстве – оно гне­тущее, несокрушимое, неприкасаемое и прочно связывает время, выводит его из-под контроля жителей. Их время ни­чем не заполнено. Структуру, “расписание” имеет только виртуальное, телевизионное время. Остальное время течет монотонно, приходит и уходит, не предъявляет никаких тре­бований и не оставляет видимых следов. Его осадок прояв­ляется внезапно, без предупреждения, когда его не ждут. Не­материальное время не имеет власти над “чересчур реальным пространством”, в которое отброшены обитатели второго мира.

Богачи, которые случайно оказались действующими лица­ми на политической сцене и обладают большинством ресур­сов и громадной властью, уже не нуждаются в бедняках для спасения своих душ (в существование которых они не верят и

¹ Речь идет об определении «социального факта» в работе Дюркгейма «Правила социологического метода». – Прим. ред.

потому не считают нужным о них заботиться), для того, что­бы разбогатеть и остаться богатыми (что, по их мнению, было бы куда проще, если бы не требование делиться с бедными частью своего богатства).

Бедные – не чада божьи, которым надо оказывать изба­вительную благотворительную помощь. Они не резервная армия, которую нужно держать наготове для возвращения в производство ценностей. Они не потребители, их не нуж­но соблазнять и убеждать в том, что при росте производ­ства наступит и их черед богатеть. Они бесполезны с лю­бой точки зрения; бродяги – это всего лишь уродливые карикатуры на туристов, а кому понравится собственное

искаженное изображение?»¹

Новое в глобальной эре состоит в том, что утрачивается вза­имосвязь между бедностью и богатством, причем, как счита­ет Бауман, происходит это по причине глобализации, кото­рая раскалывает население планеты на глобализованных богатых, которые преодолевают пространство и не имеют вре­мени, и локализованных бедных, которые привязаны к опре­деленному пространству и вынуждены убивать время, так как не знают, что с ним делать.

Между теми, кто выиграл от глобализации, и теми, кто от нее проиграл, в будущем не может быть ни единства, ни вза­имной зависимости, считает Бауман. Бросающееся в глаза следствие этого процесса – распадение диалектики «госпо­дин – слуга»; более того, разрывается связь, делавшая не толь­ко необходимой, но и возможной солидарность. Эти лежав­шие до сих пор в основе всех форм исторического неравенства отношения зависимости или сострадания перестают действо-¹ Bauman Z. Schwache Staaten, Globalisierung und die Spaltung der Weltgesellschaft, in: Beck U. (Hg.), Kinder der Freiheit, a. a. O., S. 323–331.

вать в «нигде» мирового общества. Поэтому слово «глокали-зация» – это еще и эвфемизм. Оно выводит из поля зрения тот факт, что за пределами единства и зависимости возникают обстоятельства, которые мы не можем назвать и на которые у нас нет ответа.

з) Капитал без труда

Два момента делают не столь фаталистическим важный аргумент Баумана о том, что глокализация ведет к поляриза­ции бедности и богатства. В известной мере он упускает из виду то, на чем сам же и настаивает. Во всяком случае, в своей исследовательской перспективе, в своем взгляде на будущее он соединяет то, что, если следовать его собственному методу изложения, в трансгосударственном мировом обществе неот­вратимо распадается: minima moralia, рамки, в которых бед­ных можно рассматривать как наших бедных, а богатых как наших богатых.

Кроме того, Бауман путает одно с другим: рамки нацио­нального государства уже не являются той системой коорди­нат, в которой профилируется противоречие между бесконеч­но богатыми и бесконечно бедными. Но это не значит, что такой системы вообще нет.

С одной стороны, нельзя исключить, что в результате сфор­мируется «всемирная гражданская солидарность» (Ю. Хабер-мас), которая наверняка будет обладать меньшей связующей способностью, нежели сложившая в Европе в течение одно­го – двух столетий «государственно-гражданская солидар­ность». Сдругой стороны, мировое общество не только подчиняет себе выстроенные и контролируемые по нацио­нально-государственному принципу communities (общности), но и создает новые связи между внешне разделенными мира-107

ми, причем как «где-то там», так и на местах, в малом, в на­шей собственной жизни.

Если следовать логике Аппадураи, то можно даже усом­ниться в главном – в том, действительно ли производство «возможных жизней» во Втором модерне, охватывающее в буквальном смысле слова как самых богатых, так и самых бед­ных, позволяет исключать возникновение групп¹.

Первый мир присутствует в третьем и четвертом, точно так же как третий и четвертый присутствуют в первом. Центр и периферия не распадаются на отделенные друг от друга кон­тиненты, а присутствуют как там, так и тут в различных про­тиворечащих друг другу конфликтных количественных соот­ношениях. Возникшая невозможность выделить бедных из единого целого проявляется в Рио-де-Жанейро, где с наступ­лением ночи бездомные вступают во «владение» улицами рос­кошных кварталов.

Однако и вопрос, почему и каким образом глобализация разрушает минимальную общность между богатыми и бедны­ми, не получает у Баумана достаточного освещения. Поэтому мы подхватываем и по-новому формулируем его в настоящей книге: действительно ли в обществе труда исчезает труд? ²

«Будущее труда выглядит на нашем предприятии следую­щим образом, – сказал представитель компании БМВ и про­вел круто идущую вниз линию, начинающуюся 1970 годом и заканчивающуюся в 2000 году на нулевой отметке. – Это, ра­зумеется, преувеличение, – добавил он, – и таким образом представлять дело общественности нельзя. Но производитель-¹ См. об этом рассуждения о транснациональном гражданском обществе, о воз­можности и необходимости транскультурной критики на с. 117 и след. наст. изд. ² Этот вопрос еще в 60-е гг. поднимала Х. Арендт в своей книге Vita Activa; см. об этом также: Matthes J. Krise der Arbeitsgesellschaft?, Frankfurt/M. 1984, где опубли­кованы выступления социологов на Бамбергской конференции.

ность растет в таких масштабах, что мы в состоянии произ­водить все больше автомобилей, затрачивая на это все мень­ше труда. Чтобы сохранить занятость хотя бы на нынешнем уровне, нам пришлось бы непомерно расширять рынки сбы­та. Шанс сохранить имеющиеся рабочие места останется толь­ко в том случае, если мы будем продавать БМВ во всех угол­ках планеты».

Капитализм упраздняет труд. Безработица уже не перифе­рийное явление, она затрагивает потенциально всех – и де­мократию как форму жизни в том числе¹. Но глобальный ка­питализм, снимающий с себя ответственность за занятость и демократию, тем самым подрывает собственную легитим­ность. Не дожидаясь, пока новый Маркс разбудит Запад, не­обходимо использовать давно назревшие идеи и модели для создания измененного варианта общественного договора. Следует заново обосновать будущее демократии по ту сторо­ну общества труда.

К примеру, в Великобритании, слывущей по части занято­сти землей обетованной, полный рабочий день (в классичес­ком смысле) занята лишь треть трудоспособного населения (в Германии все еще более 60 процентов). Еще двадцать лет тому назад этот показатель в обеих странах составлял более 80 процентов. Считающийся лекарством от безработицы гиб­кий рабочий режим лишь прикрыл и запустил болезнь, но не излечил ее. Напротив, растет все – безработица и не поддаю­щаяся строгому учету частичная занятость, негарантирован-ность трудовых отношений и скрытые рабочие резервы. Мы стремительно приближаемся к капитализму без труда – при­чем во всех постиндустриальных странах мира.

¹ См. об этом: Kapstein E.B. Arbeiter und Weltwirtschaft, in: Beck U. (Hg.), Politik der Globalisierung, a. a. O.

Три мифа мешают осмыслить в публичных дебатах истин­ное положение вещей. Во-первых, миф о непрозрачности, необозримости: все-де и без того слишком сложно; во-вто­рых, миф о сфере услуг: предстоящий подъем общества услуг якобы должен спасти общество труда; в-третьих, миф о рас­ходах: стоит только предельно снизить расходы на оплату тру­да, и безработица рассосется сама по себе.

Что все взаимосвязано (хотя и слабо) и потому непрозрач­но, несомненно подтверждается развитием рынка труда в ус­ловиях глобализации. Но, как показывают результаты между­народных сравнительных лонгитюдных исследований, инициированных и проведенных Комиссией по проблемам будущего, это не исключает утверждений об общих тенден­циях¹. Судя по этим результатам, фактор труда для многих поколений постоянно возрастал. И только с середины 70-х годов наступает перелом. С тех пор повсюду наблюдается со­кращение занятости, как непосредственное, проявляющееся в масштабах безработицы (например, в Германии), так и за­маскированное все более разрастающимися «разнообразны­ми формами занятости» (как в США или Великобритании). Спрос на труд падает, предложение труда растет (в том числе и вследствие глобализации). Оба показателя растущего сокра­щения рабочих мест – безработица и ненормированный труд – достигли критической отметки.

Речь давно уже идет не о перераспределении труда, а о пе­рераспределении безработицы – в том числе и в виде новых смешанных форм безработицы и занятости, поскольку они официально относятся к «(полной) занятости» (ограничен­ный рабочий день, сокращенный рабочий день и т. д.). Это

¹ Kommission fü r Zukunftsfragen, Entwicklung von Erwerbstiitigkeit in Deutschland und anderen friihindustrialisierten Lä ndern, Teil I, Bonn, Oktober 1996.

касается прежде всего оазисов занятости, США и Велико­британии, где те, что живут в серой зоне между работой и ее отсутствием и вынуждены обходиться мизерной заработной платой, давно составляют большинство.

Многие пытаются закрыть глаза на то, что с каждым кри­зисом похлебка в обществе труда становится все ниже и что крупные, растущие части населения и без того имеют нена­дежные «рабочие местечки», которые просто не могут надол­го обеспечить приличные условия существования.

Политики, институции мыслят в фиктивных понятиях пол­ной занятости, да и мы сами поступаем точно так же. Даже денежные фонды строительных кооперативов и страховые общества принимают решения, исходя из того, что «занятые» люди имеют постоянный доход. Стремительно распространя­ющаяся модель «не... и не» – не безработный и не имеющий твердого дохода – не укладывается в этот стереотип.

Молодые матери оставляют свои рабочие места ради ухода за детьми. Однако трехфазовая модель, которой они следуют, больше не действует. Третья фаза – возвращение на рабочее место, когда дети подрастают, предполагает иллюзию полной занятости. Мы жалуемся на «массовую безработицу» и при этом забываем, что состояние полной занятости в течение всей жизни, вплоть до выхода на пенсию, является естествен­ным состоянием взрослого человека. В этом смысле именно ГДР была обществом труда. Теперь же о новых федеральных землях приходится говорить как о территории, охваченной массовой безработицей.

Многие верят, надеются и уповают на то, что от злого дра­кона безработицы нас спасет общество услуг. Это миф о сфе­ре услуг. Будущее подтвердит (или не подтвердит), верны ли эти расчеты. Разумеется, будут создаваться рабочие места. Но сначала придется пожертвовать традиционно надежными

центрами занятости в пользу еще только набирающей силу волны автоматизации. Например, Телебанкинг приведет к закрытию многих филиалов банковской сети; Телеком бла­годаря своим технологиям намерен сократить около 60000 рабочих мест; могут исчезнуть целые профессиональные груп­пы, например секретари-машинистки.

Даже если и будут появляться новые рабочие места, в век информации их легко можно перенести в любую другую стра­ну. Многие фирмы переводят целые управленческие отделы в страны с низкой оплатой труда; последний пример: «Аме-рикэн экспресс» выбрал для этой цели Южную Индию.

В противовес пророкам информационного общества, пред­сказывающим изобилие высокооплачиваемых рабочих мест в том числе для людей с невысоким уровнем образования, отрезвляющая правда гласит, что даже многочисленные ра­бочие места могут превратиться в низкооплачиваемое заня­тие по обработке данных. Рядовые информационной эконо­мики, пишет исследователь народного хозяйства и бывший министр труда в администрации Клинтона Роберт Рейг, – это орды обработчиков данных, сидящих в задних комнатах пе­ред компьютерами, связанными с банками данных всего мира.

Но главной иллюзией текущей дискуссии является миф о расходах. Все больше и больше людей разделяют воинствую­щее убеждение, что только радикальное снижение стоимости труда и заработной платы в состоянии справиться с безрабо­тицей. Ярким примером этого служит «американский путь». Но если сравнить США и Германию, то выяснится, что «бум занятости» в США касается далеко не всех. Рабочие места для высококвалифицированных работников, и без того хорошо оплачиваемые, появляются в США столь же редко (2, 6%), как и в стране самых высоких зарплат – Германии (статистичес­кие данные OECD за апрель 1996 года). Различие заключает-112

ся лишь в росте количества низкооплачиваемых рабочих мест для неквалифицированных рабочих. Для американского бума занятости характерен путь мелких услуг, но этот путь предпо­лагает среди прочего политику открытых дверей для иммиг­рантов. Выпускника средней школы из Мюнхена можно, ко­нечно, заставить резать спаржу в какой-нибудь нижнебавар­ской деревне – к великому прискорбию самой спаржи и тех, кто ее выращивает. Ибо он не обладает ни умением, ни моти­вацией польского рабочего, для которого резка спаржи озна­чает социальный подъем.

К безрадостной стороне американского бума занятости сле­дует отнести и то, что доходы рабочих, составляющих нижнюю десятую часть иерархии, с 1979 по 1989 год снова упали на 16 процентов. Правда, с 1989 по 1997 год эту тенденцию к сни­жению зарплаты working poor, низкооплачиваемых работников, удалось остановить – но ведь нельзя и дальше сокращать раз­мер зарплаты тому, кто и без того едва сводит концы с концами. Но и доходы большинства американских рабочих, принадле­жащих к среднему классу, продолжают размываться: с 1989 года они снова сократились на 5 процентов. Впервые мы имеем дело с подъемом экономики, сопровождаемым одновременно «пол­ной занятостью» и снижением реальных доходов среднего клас-са¹. «Билл Клинтон молодец, – говорит один, – он создал мил­лионы новых рабочих мест». «Да, – отвечает другой, – я работаю в трех местах и не в состоянии прокормить семью». А у нас все еще (!) видят проблему в том, что люди, получающие, скажем, семь марок в час, спят ночью в картонных коробках. Но и срав­нение производительности труда оказывается не в пользу аме­риканских «решений». В США за последние 20 лет она выросла