Что такое глобализация? 7 страница

¹ Kr ü ger A.B. It’s Time to Worry about Stagnation of Wages, in: International Herald Tribune, 1. 8. 1997, S. 8.

в среднем только на 25 процентов, в то время как в Германии на 100 процентов. «Как только это немцам удается? – спросил не­давно один американский коллега. – Они работают меньше других, а производят больше».

Именно в этом и проявляется новый закон производитель­ности глобального капитализма в информационную эпоху. Все меньшее количество высокообразованных работников, способных заменить друг друга в любом месте планеты, мо­жет производить все больше товаров и услуг. Рост экономи­ки больше не сопровождается снижением безработицы, наоборот, он предполагает сокращение рабочих мест – jobless growth, т. е. рост безработицы. Однако не следует заблуждать­ся: основанный только на собственности капитализм, кото­рый нацелен на получение все более высоких прибылей и тем самым препятствует росту занятости, развитию социаль­ного государства и демократии, разрушает собственную ле­гитимность. Когда растут доходы действующих в глобальных масштабах предприятий, это означает, что предприятия от­нимают у дорогостоящего государства как рабочие места, так и налоговые поступления и взваливают бремя ответственно­сти за безработицу и развитую цивилизацию на других. Два хронических бедняка – общество и частные лица, пока еще занятые в производстве, должны финансировать то, чем за­одно с удовольствием пользуются и богатые, – «роскошь» Второго модерна: высокоразвитые школы и университеты, функционирующие системы сообщения, охрану природы, надежные автострады, многообразие городской жизни.

Когда глобальный капитализм в высокоразвитых странах разрушает ценностное ядро общества труда, то заодно разру­шается и исторический союз между капитализмом, соци­альным государством и демократией. Демократия зародилась в Европе и США как «рабочая демократия» – в том смысле,

что демократия покоится на участии в трудовой деятельнос­ти. Чтобы наполнить жизнью политические свободы, граж­данин должен тем или иным способом зарабатывать себе на жизнь. Труд всегда лежал в основе не только личного, но и политического существования. Речь, таким образом, идет не только о миллионах безработных. И не только о социальном государстве, о борьбе с бедностью или о восстановлении спра­ведливости. Речь идет о всех нас. Речь идет о политической свободе и демократии в Европе.

Западное сопряжение капитализма с основными полити­ческими, социальными и экономическими правами – не «со­циальное благодеяние», которое, если не позволяют средства, можно и урезать. Способный амортизировать социальную напряженность капитализм явился скорее ответом на опыт фашизма и вызов коммунизма. Он – дело прикладного Про­свещения. А Просвещение основано на понимании, что толь­ко те люди, которые имеют жилье, надежную работу и, сле­довательно, материально обеспеченное будущее, являются или могут стать гражданами, способными усвоить демо­кратические правила поведения и наполнить демократию жизнью. Простая истина гласит: политической свободы не бывает без материальной безопасности. Стало быть, не бы­вает и демократии, и тогда всем угрожают новые и старые то­талитарные режимы и идеологии.

Но лишает капитализм легитимности не то, что он произ­водит все больше с меньшими затратами труда, а то, что он блокирует инициативу, направленную на выработку нового Общественного договора. Тот, кто сегодня задумывается над проблемой безработицы, не имеет права оказаться пленни­ком устаревших понятий о «втором рынке труда», о «наступ­лении эпохи частичной занятости», о так называемой «рабо­те, не подлежащей страхованию» или о сохранении содержа-115

ния в случае болезни, а должен задаться вопросом: возможна ли демократия без гарантий, которые дает общество труда? То, что представляется закатом и распадом, должно быть пе­ресмотрено и положено в основу новых идей и моделей, ко­торым государство, экономика и общество открывают путь в ХХI век¹.

См. об этом часть IV наст. изд. «Ответы на глобализацию», с. 243 и след.

V

Транснациональное гражданское общество: как

возникает космополитический взгляд на вещи

1. Промежуточные итоги: «методологический национализм» и его опровержение

Почему и в каком смысле глобализация вынуждает различать Первый и Второй модерн? Понимание общества в Первом мо­дерне А.Д. Смит метко назвал «методологическим национализ­мом»: общество и государство мыслятся, организуются и про­живаются как вещи совпадающие.

При этом предполагается государственно-политическое закрепление пространства и господство над ним. Территори­альное государство становится «контейнером», в котором пребывает общество. Иными словами, притязание государ­ства на власть и контроль обосновывает и создает общество. Этот примат национального можно и должно продумать и представить на фоне различных видов основных прав, систе­мы образования, социальной политики, ландшафта много­партийности, налогов, языка, истории, литературы, транс­портных путей, функционирования инфраструктуры, видов паспортного и пограничного контроля.

Таким способом национально-государственные общества порождают и консервируют в повседневности также квази-эссенциалистские, квазисущностные идентичности, чья ес­тественность, видимо, заложена в тавтологических формули­ровках типа: германцы живут в Германии, японцы в Японии, африканцы в Африке. То, что бывают «черные-евреи» и «гре-117

ческие немцы» (упоминаем только их, чтобы дать пред­ставление о той вполне нормальной неразберихе, которая царит во всем мировом обществе), осознается в этой перспек­тиве и как особый случай, и как исключение, а значит – как угроза¹.

Эта архитектура мышления, поведения и жизни в рамках пространств и идентичностей государственного общества раз­рушается в ходе экономической, политической, экологичес­кой, культурной, биографической глобализации. Мировое общество предполагает возникновение властных возможно­стей, создание пространств социального для деятельности, жизни и восприятия – возможностей, которые взламывают и разметывают политическую и общественную ортодоксию на­ционального государства.

1. Заметней всего это становится там, где транснациональ­ным предприятиям подкидывают возможность распределять рабочие места и налоги на шахматной доске мирового обще­ства таким образом, что они (как и прежде) максимизируют свои прибыли и в результате этого отнимают у развитых, со­циально ориентированных государств и государств всеобще­го благоденствия властные и организационно-структурные возможности, причем происходит это не обязательно созна­тельно. Этот пример характерен потому, что он наглядно де­монстрирует все признаки новой властной тенденции и но­вого властного конфликта между акторами национальных государств и мирового общества. Решающий и новый момент заключается не в том, что транснациональные предприятия множатся, что растет их многообразие, а в том, что они в ходе глобализаций оказываются в состоянии сталкивать нацио­нальные государства друг с другом.

¹ Beck-Gernsheim E. Schwarze Juden und griechische Deutsche, a. a. O.

Со стороны кажется, что все осталось по-прежнему. Кон­церны производят продукцию, рационализируют производ­ство, увольняют и нанимают работников, платят налоги и т. д. Однако главное здесь в том, что они уже давно делают это не по правилам игры национальных государств: продолжая ста­рую игру, они отменяют либо изменяют ее правила. Следова­тельно, лишь на поверхности ведется старая игра труда и ка­питала, государства и профсоюзов; она ведется теперь одновременно и в противоположном направлении – одни игроки продолжают ее в рамках национальных государств, другие действуют уже в рамках мирового общества.

Итак, если говорить о различиях Первого и Второго модер­на, то мы уже давно имеем дело не с политикой, руководству­ющейся правилами, а с политикой, изменяющей правила, т. е. с политикой политики (метаполитикой), о чем я писал в дру­гом месте¹.

Для этой политики характерно, что в костюмах и по прави­лам хорошо знакомых боев за раздел сфер влияния в рамках индустриального общества разыгрывается битва сил нового типа: акторы национально-государственные versus трансна­циональные. Иными словами, работодатели, профсоюзы и правительства как бы играют еще в шашки, а транснациональ­ные концерны – уже в шахматы. При этом одна на первый взгляд простая шашка может превратиться в руках концер­нов в шахматного коня, который внезапно ставит мат застиг­нутому врасплох национально-государственному королю.

2. С появлением символических миров глобальных куль­турных индустрий, как показывает Аппадураи, тождество го­сударства, общества и национальной идентичности упразд­няется: представление о возможных жизнях уже нельзя

¹ Beck U. Die Erfindung des Politischen, a. a. O., S. 204 ff.

понимать в национальном или этническом плане или в рам­ках оппозиций «бедные – богатые», оно мыслится только на фоне мирового общества. О чем бы люди ни мечтали, какими бы они ни хотели быть, их повседневные утопии счастья уже не связаны с данным геополитическим пространством и его культурными идентичностями. Даже мусорщики живут в му­соре мирового общества и благодаря этому мусору, оставаясь при этом включенными в круговорот символов глобальной культурной индустрии.

В этом смысле крах Восточного блока был также событием культурной глобализации. «Железный занавес» и военная контрразведка в век телевидения ушли в небытие. К приме­ру, рекламные телепередачи, которые на Западе столь часто подвергались критике с позиций культуры, в среде дефицита и регламентированного распределения потребительских то­варов превращались в некое обетование, в котором сливались потребление и политическая свобода¹.

3. Это станет понятным, только если четко различать две концепции культуры, которые обыкновенно путают: «Одна концепция (культура 1) привязывает культуру к определен­ной территории, она исходит из допущения, что культура яв­ляется результатом преимущественно местных процессов обу­чения. В этом смысле общество или социальная группа обладает своей “собственной”, отграниченной от других куль­турой. Это представление восходит к романтизму XIX века и в нашем столетии продолжало развиваться в рамках антро­пологии, прежде всего как культурный релятивизм, который

¹ Возможна и обратная аналогия: ретрадиционализация израильского общества и политики после 1996 может пониматься как ре-акция на «пацифистски разла­гающее западное общество потребления»; см. об этом: Sznaider N. From «Citizen-Warrior» to «Citizen Shopper»: Consumption and War in Israel. The Academic College of Tel-Aviv, Paper, August 1997.

рассматривает культуры как целостные образования, как фор­му или конфигурацию... Другая, более широкая концепция культуры (культура 2) рассматривает культуру как общечело­веческую software. Она лежит в основе теорий развития и рас­пространения культуры и определяется как транслокальный, по сути, процесс обучения». Культура 2 с необходимостью подразумевает культуры во множественном числе. Они мыс­лятся как не-интегрированное, не-отграниченное многооб­разие без единства, в принятом мной смысле – как инклю­зивные различения.

«Обе концепции вполне можно совместить друг с другом: культура 2 артикулируется в культуре 1, поскольку культуры являются посредниками-распространителями культуры. Тем не менее эти концепции подчеркивают различные аспекты в ходе исторического развития отношений между культурами... Культура 2, т. е. транслокальные культуры, не безместна (культуры, не связанные с определенным местоположением, немыслимы), но она рассматривает местоположение как от­крытое вовне, тогда как для культуры 1 оно закрыто в себе. Культура 2 обладает «пониманием глобального в данном местоположении» (Д. Масси): в соответствии с этим осо­бенность того или иного места обусловлена тем фактом, что оно находится в точке пересечения перемешанных транс­национальных и локальных общественных отношений. Когда рассуждают о культурном плюрализме, мультикуль-турном обществе, межкультурных отношениях и т. п., как правило, неясно, имеется ли при этом в виду некая зам­кнутая культура (1) или открытые культуры. Аналогичным образом подход к исследованию отношений между куль­турами может быть статическим (при этом культуры в кон­такте друг с другом сохраняют свои особенности) или ди­намическим (при этом культуры взаимопроникают друг в

друга)»¹. Иными словами, различение между культурой 1 и культурой 2 – еще один мозаичный камешек для разграни­чения Первого и Второго модерна.

4. Отсюда вытекает центральная проблема глокализации, на которую указывает Бауман: бедные и богатые уже не си­дят за общим столом (для переговоров) национального госу­дарства. Почему те, кто выигрывает от глобализации (если предположить, что они мучаются угрызениями совести), обя­заны осыпать из своего социального рога изобилия именно богатые страны Европы? Почему бы не поддерживать демо­кратические организации и организации самопомощи в Аф­рике и Южной Америке? Подобно бедности и прибылям, ми­лосердие также становится глобальным. Если citoyen (гражданин) еще зажат рамками национального государства, то буржуа уже действует как космополит; это значит, что, если в его душе шевельнутся демократические побуждения, дей­ствия его уже не должны подчиняться императивам нацио­нальной лояльности.

5. Многозначность глобализаций во множественном числе приводит к тому, что в результате эффекта «маятника» воз­никают наднациональные и субнациональные регионализмы. Хо­рошим примером этого служит Европейский Союз. Возник­нув как ответ на конкуренцию на мировом рынке с Сое­диненными Штатами и Японией, самоформирующаяся институциональная структура Европы оказывается уже не просто внутренним рынком. С введением евро не только от­крывается общее валютное пространство, результатом этого становится также политически-административная необходи­мость решать проблемы согласования всего, что с этим свя­зано, политическим путем. Таким образом, все еще отгоро-¹ Pieterse J.N. Der Melange-Effekt, a. a. O.

женные друг от друга страны и культуры – Франция, Герма­ния, Испания и др. – как бы изнутри раскрываются и прину­дительно объединяются. Становится зримым то, что прежде было скрыто: существует не одна Европа, а много Европ: Ев­ропа государств, Европа регионов, Европа цивилизаций, Ев­ропа христианств и т. д.

«Диалектика процесса европейской интеграции подразу­мевает, к примеру, что гражданин Северной Ирландии мо­жет оспорить приговоры британских судов в Европейском суде по правам человека в Страсбурге, Каталония может обой­ти Мадрид, Великобритания может оттеснить Париж, обра­тившись в Брюссель или заключив союзы с другими региона­ми (например, между Каталонией и Рурской областью). И здесь становится заметным самоформирующийся поток, даже водопад: глобализация – регионализм – субрегиона­лизм. “Глобализация, – пишет Р.У. Кокс, – поощряет мак­рорегионализм, который, в свою очередь, поощряет микро­регионализм. Для бедных регионов микрорегионализм не только является средством утверждения культурной идентич­ности, но и позволяет требовать денег от институтов на мак-рорегиональном уровне для укрепления политической ста­бильности и экономического благосостояния. Решения о подобных перераспределениях принимаются уже на макро-региональном уровне, а не на уровне национального государ­ства, тогда как решения об использовании перераспределен­ных финансов принимаются децентрализованно”. Итак, глобализация социальной структуры приводит к появлению дополнительных вариантов организации, выходящей за свои собственные границы: транснациональный, интернациональ­ный, макрорегиональный, внутринациональный, микрореги­ональный, городской, местный. Эта административная лест­ница оплетается и пронизывается функциональными сетями

союзов, международных организаций, неправительственных организаций, но также экспертами-специалистами (напри­мер, пользователями Интернета)»¹.

Ниже мы сопоставим Первый (национально-государствен­ный) модерн и его основные характеристики с концептом гло­бального гражданского общества – его признаками, вопроса­ми, предпосылками.

Что подразумевает глобализация при взгляде снизу? Каким образом можно реализовывать инициативы граждан мира? 1) Какие ресурсы действий и властные возможности имеют­ся у транснационального гражданского общества? 2) Что подразумевает глобализация биографий? Как возникает космо­политический взгляд на вещи? 3) Что подразумевают толеран­тность и критика в отношениях между культурами и насколь­ко они возможны?

2. Символически инсценированный массовый бойкот: инициативы граждан мира и глобальная субполитика

Летом 1995 года современному борцу за доброе дело, орга­низации «Гринпис», удалось заставить мультинациональную нефтяную компанию «Шелл» не топить вышедшую из строя нефтяную буровую платформу в Атлантике, а демонтировать ее на суше; затем этот мультинациональный концерн акти­вистов публично пригвоздил к позорному столбу француз­ского президента Ширака за сознательное нарушение меж­дународных норм, чтобы таким образом воспрепятствовать возобновлению французских ядерных испытаний (эта акция «Гринписа» не удалась). Многие задаются вопросом: не от-¹ Там же. Цитата Кокса Р.У. взята из: Global Perestroika, in: Milibrand R., Panitodes J. (Ed.), New World Order?, Socialist Register 1992, p. 34 f.

меняются ли основополагающие нормы (внешней) полити­ки, если некое неофициальное действующее лицо – «Грин­пис» – проводит свою собственную мировую внутреннюю по­литику, не обращая внимания на национальный суверенитет и дипломатические нормы? Ведь завтра объявится, скажем, секта Муна, а послезавтра – какая-нибудь еще частная орга­низация, которая захочет осчастливить человечество на свой лад.

Тут упускается из виду следующее: не «Гринпис» ставит на колени нефтяной концерн, а массовый бойкот граждан, выз­ванный срежиссированной мировой телевизионной акцией. «Гринпис» не потрясает политическую систему, а демонст­рирует законодательный и властный вакуум политической системы, который во многом напоминает то, что происходи­ло в ГДР. Позднее выяснилось, что «Гринпис» передергивал: загрязнение Северного моря, которым он угрожал, было силь­но переоценено и преувеличено. Это надолго подорвало репу­тацию «рыцарей доброго дела», но не обесценило политичес­кую инсценировку в качестве одного из вариантов действий в будущем.

При этом всегда используется данный образец создания коалиций глобальной субполитики или прямой политики: возникают союзы партнеров, «вообще говоря», неспособных на союзы. Так, канцлер Гельмут Коль поддержал акцию «Гринписа» против тогдашнего британского премьер-мини­стра Мейджора.

В повседневной торговле, например, при заправке на бен­зоколонках, внезапно обнаруживаются и используются по­литические факторы. Водители объединяются против нефтя­ной промышленности. (Это равносильно тому, как если бы наркоманы решили взбунтоваться против наркодилеров, по­ставляющих им наркотики.) В конце концов государственная

власть солидаризируется с незаконной акцией и ее организа­торами. Таким путем законными средствами государственной власти был оправдан разрыв с этой законностью, а именно осуществлено целенаправленное нарушение норм прямой политики, стремящейся выйти за узкие рамки непрямых го­сударственно-правовых инстанций и норм с помощью свое­го рода «экологического самосуда». Так в ходе заключения антишелловской коалиции произошла смена декораций: по­литика Первого модерна сменилась политикой Второго мо­дерна, правительства национальных государств сидели на ска­мейке зрителей, а неофициальные акторы Второго модерна руководили происходящим в соответствии с собственной ре­жиссурой.

То, что Давид победил Голиафа, в политике не новость. Новое здесь в том, что Давид в союзе с Голиафом, причем в гло­бальном масштабе, объединяются сначала против мирового концерна, а в другой раз – против национального правитель­ства. Новым является союз между непарламентскими и пар­ламентскими силами, гражданами и правительствами во всем мире ради в высшей степени легитимного дела: спасения мира и окружающей среды.

Разумеется, антишелловская коалиция, к примеру, была подозрительным предприятием и вызывала сомнения с мо­ральной точки зрения. Ведь она являла собой образчик бес­стыдного лицемерия. Гельмут Коль, например, с помощью этой символической позиции, которая ни к чему его не обя­зывала, мог отвлечь внимание от того, что его нежелание ог­раничивать скорость движения на автобанах способствует отравлению воздуха в Европе.

Здесь подспудно заявили о себе немецкий «зеленый» на­ционализм и всезнайство. Многие немцы хотят создать не­что вроде зеленой Великой Швейцарии. Они мечтают, чтобы

Германия стала экологической совестью мира. Но учения политики отличаются от учений морали. Вот в этом союзе взаимоисключающих убеждений – от канцлера Коля до ак­тивистки «Гринписа», от поклонников «порше» до метате­лей «коктейлей Молотова» – и проявляется новое качество политического.

Действия всемирных концернов и национальных прави­тельств начинают испытывать давление со стороны мировой общественности. При этом решающим становится индиви­дуально-коллективное участие в глобальных сюжетах: граж­данин обнаруживает, что акт покупки товара превращается в акт прямого голосования, который всегда и везде может ис­пользоваться в политических целях. Таким образом, в бойко­те объединяются и вступают в союз общество потребления и прямая демократия – и все это во всемирном масштабе.

Как это напоминает то, о чем писал двести лет тому назад Кант, набросавший в своем трактате «К вечному миру» уто­пию мирового гражданства, противопоставляя его предста­вительной демократии, которую он называл «деспотической». Итак, налицо глобальная взаимосвязь ответственности, в рам­ках которой отдельные индивиды – а не только их организо­ванные представители – могут непосредственно участвовать в принятии политических решений. Разумеется, это предпо­лагает наличие покупательной способности и исключает всех, не обладающих ею.

Здесь проходит еще одна важная граница: индивиды отнюдь не стали непосредственно активными. Их протест был сим­волическим и спровоцирован масс-медиа. Человек, по сло­вам Бодлера, это ребенок, заблудившийся в «лесах символов». Иными словами, он зависит от символической политики средств массовой информации. Это прежде всего относится к абстрактности и всеприсутствию разрушения, которое под-127

держивает функционирование мирового общества риска. Здесь общедоступные упрощающие символы, затрагивающие и тревожащие нервы культуры, обретают ключевое полити­ческое значение. Эти символы фабрикуются, причем выко­вывают их, накаливая открытым пламенем конфликтной про­вокации, перед полными ужаса телевизионными глазами общественности. Главный вопрос в том, кто распоряжается символами. Кто находит или придумывает, например, сим­волы, которые, с одной стороны, вскрывают, демонстрируют структурный характер проблем, с другой – побуждают к ак­тивным действиям? Последнее может удаваться тем лучше, чем проще и доступнее будет инсценированный символ, чем дешевле обойдется индивиду протестное поведение мобили­зованной общественности и чем скорее каждый сможет при этом облегчить свою совесть.

Простота означает многое. Во-первых, возможность перено­са на других. Все мы согрешаем по отношению к окружающей среде; если «Шелл» хотел утопить в море нефтяную платформу, то у «всех нас» чешутся руки выбросить на ходу из окна маши­ны пустую банку из-под кока-колы. Это ситуация, в которой оказывается каждый, вот почему пример с «Шелл» (по своей социальной конструкции) так понятен. С той, однако, суще­ственной разницей, что чем больше грех, тем вероятней судеб­ное оправдание. Во-вторых, крики морального осуждения. «Они (верхи)» имеют право с благословения правительства и его экс­пертов затопить в Атлантике полную остатков нефти буровую платформу, а «мы (низы)» ради спасения мира обязаны расчле­нять каждый использованный чайный пакетик на три части, чтобы выбросить по отдельности в разные мусорные баки бу­магу, нитку и спитой чай. В-третьих, учет политической целесо­образности. Коль выступил на стороне акции «Гринписа» про­тив «Шелл», но не против ядерных испытаний Франции: здесь

речь шла о властном покере между державами, а там – только о рыночных интересах «Шелл». В-четвертых, простые альтерна­тивы действий. Чтобы наказать «Шелл», нужно и можно было просто заправлять свою машину «морально безупречным» бен­зином у конкурентов. В-пятых, торговлю экологическими индуль­генциями. Роль бойкота тем больше, чем сильнее угрызения со­вести индустриального общества, поскольку с помощью бойкота можно получить своего рода ego te solvo (отпущение грехов) бесплатно и по собственному сценарию.

Глобальные экологические опасности порождают стремле­ние избежать их, защититься от них, призвать на помощь, со­здается моральный климат, обостряющийся по мере роста ощу­щаемой опасности, в котором драматические роли героев и мерзавцев в политике распределяются по-новому. Ощущение того, что мир своей промышленностью создает экологическую угрозу самому себе, превращает мораль, религию, фундамента­лизм, безысходность, трагичность и трагикомедийность – сли­вающиеся всегда с их противоположностями: спасением, по­мощью, освобождением – во вселенскую драму. В этой всемирной трагикомедии экономика может либо взять на себя роль отравителя, либо облачиться в тогу героя и спасителя. Именно это и является фоном, на котором «Гринпис» вылезает на сцену, лукаво прикидываясь бессильным. «Гринпис» ведет своего рода «политику дзюдо», цель которой направить сверх­мощь экологических грешников против них самих. «Как-то раз, находясь в цинично-благодушном настроении, Иосиф Сталин спросил, сколько дивизий у папы Римского. Известно, что, на взгляд добропорядочных людей, моральные проблемы никогда не решаются с помощью угроз и насилия. Если бы “Эмнести интернешнл” приобрело для себя пулемет или даже атомную бомбу, то эта организация в тот же день утратила бы всякое вли­яние, ее перестали бы слушать. Институтам, располагающим

все большими пушками, на практике все труднее выступать по моральным вопросам, говоря тихим голосом, а он-то и убежда­ет. Здесь работает образ Лилипутии, нарисованный Джоната­ном Свифтом. Сталин не понял, что нулевое военное могуще­ство швейцарской гвардии позволяет папе претендовать на большее, а не на меньшее внимание к нему; и моральный авто­ритет “Эмнести интернешнл” велик именно потому, что это – институт-лилипут.

До сих пор действия государственной власти определяют нашу жизнь в политическом отношении; в моральном же пла­не властители сегодняшних государств подвергаются внешней критике, едва ли не более острой, чем в период с 1650 года. И это уже не могут игнорировать даже самые могучие сверхдержавы. Лилипутские организации не могут заставить безнравственных правителей на коленях вымаливать прощение, как это вынуж­ден был сделать Генрих II; но они выставляют непонятливых властителей перед миром в крайне невыгодном свете. Если по­литическим символом модерна был Левиафан, то в будущем моральной позиции “национальных” держав и сверхдержав будет соответствовать образ Лемюэля Гулливера, который, не­осторожно задремав, пробуждается опутанным бесчисленны­ми тончайшими нитями»¹.

3. Полигамия в плане местожительства: полилокальный

брак с несколькими местожительствами открывает ворота

глобализации в частной жизни

Чтобы понять, что означает глобализация для частной жиз­ни, рассмотрим пример: 84-летняя, можно сказать старая,

¹ Toulmin S. Kosmopolis – Die unerkannten Aufgaben der Moderne. Frankfurt/M. 1994, S. 315 f.

дама живет... Вот тут-то и загвоздка. Если верить статистике службы регистрации граждан, она более 30 лет постоянно проживает в Тутцинге на Штарнбергерском озере. Это типич­ный пример (географической) неподвижности. Но в действи­тельности наша старая дама по крайней мере три раза в год летает на несколько недель или месяцев в Кению (в основ­ном зимой на два месяца, на Пасху на три-четыре недели, да еще раз осенью). Так где ее «дом»? В Тутцинге? В Кении? И да и нет. В Кении у нее больше друзей, чем в Тутцинге, она жи­вет в тесном кругу африканцев и немцев, иные из которых «проживают» в окрестностях Гамбурга, но «родом» из Берли­на. Она получает больше удовольствия от жизни в Кении, чем в Тутцинге, но его она также не хочет лишаться. В Африке местные обитатели не только обеспечивают ее всем необхо­димым, но и заботятся о ней, приглашают в гости. Ее хоро­шее самочувствие в старости связано с тем, что в Кении она представляет собой «кое-что», у нее там «семья». В Тутцинге, где она числится по документам, она – никто. Она живет, по ее словам, «как певчая птица».

Ее знакомые, с которыми она встречается в Кении и вхо­дит вместе в особое «сообщество», родом из Германии, но с тех пор ухитряются жить между городами и континента­ми. Дорис, которая моложе ее на сорок лет, вышла в Ке­нии замуж за индийца-мусульманина, но постоянно ездит в Германию, чтобы там или здесь (это как взглянуть) зара­ботать денег и присмотреть за порядком в своем доме с са­диком в Айфеле. Ей хорошо здесь и там, но иногда она ощущает, что сыта по горло этими переездами туда-сюда. У «ностальгии» для старой дамы два лица, два голоса – это «Тутцинг», а бывает и «Кения». Куда ее тянет, зависит не в последнюю очередь от того, где она в очередной раз заси­делась слишком долго.