Что такое глобализация? 10 страница

Во-первых, глобальный порядок воплощается в многочис­ленных взаимоперекрывающихся властных сетях, включаю­щих тело, социальные гарантии благосостояния, культуру, добровольные организации, экономику, межгосударственные взаимозависимости и организованное насилие. Пространство возможностей космополитической демократии возникает из сочетания этих разнородных сетей – многомерного баланса власти между государствами, организациями и людьми.

Во-вторых, все группы и организации претендуют на отно­сительную автономию, которая выражается в определенных правах и обязанностях. Это взаимопереплетение дозволенно­го и запрещенного должно быть приобщено к принципам кос­мополитического демократического права, которые необходи­мо детализировать применительно к отдельным полям действий – социальных, экономических и политических.

¹ Bretherton C. Allgemeine Menschenrechte, a. a. O.

² Held D. Democracy and the Global Order. Cambridge 1995, p. 271–283.

В-третьих, эти правовые принципы легитимируются и га­рантируются транснациональными и локально связанными пар­ламентами и судами (по образцу Европейского парламента и Европейского суда), которые следовало бы учредить и в транснациональных пространствах Южной Америки, Азии и Африки.

В-четвертых, национальные государства уступают часть своей власти и суверенитета транснациональным институтам и организациям и развивают новое самопонимание как узло­вые пункты и координаторы транснациональных взаимоза­висимостей.

В-пятых, индивиды могут приобретать членство в различ­ных национальных и транснациональных властных простран­ствах и таким образом осуществлять права участия в управле­нии и самоопределении – от локального до глобального уровней.

В-шестых, гражданское пособие для всех – безразлично, ра­ботают ли они по найму, занимаются ли работой по домаш­нему хозяйству или общественной деятельностью в граждан­ском обществе; это гарантирует осуществление политической свободы.

На взгляд социологического реализма все это прекрасно, но и только. На первых порах за рамками обсуждения остается вопрос, какими реальными силами, тенденциями будет сти­мулироваться или тормозиться подобное развитие, какие противоречия и парадоксы заложены в этом красивом и за­манчивом видении космополитической демократии. При­поминаю, что Огюст Конт уже в начале XIX века «опроверг» воинствующий империализм как экономически нерен­табельный (согласно своим же собственным критериям), а затем мир погрузился в приветствуемое всеми организован­ное безумие – безумие империализма, колониализма, двух

мировых войн, холокоста, сталинского ГУЛАГа. Можно толь­ко надеяться, что это нормативное видение не будет точно так же разорвано и сметено своими противоречиями и против­никами. Но надежды (для социальной науки и политики) – это слишком мало.

Возникают вопросы: какие противоречия внутренне при­сущи этой надежде? Какие общественно-политические опол­зни и эрозии подтачивают или укрепляют эту надежду? Этим мы теперь и займемся, как и прежде в сжатой форме.

3. Капиталистическое мировое общество

Многие марксисты сочтут идею космополитической демо­кратии нереалистичной, указывая в первую очередь на то, что здесь этические проблемы смешиваются с политическими. Кри­тики утверждают, что в вопросе о горизонте идей и ценностей в рамках мирового общества теряются из виду транснациональ­ные экономические властные отношения, которые обостряют­ся процессами экономической глобализации. После окончания холодной войны и интеграции коммунистического блока в ми­ровой рынок в резкой форме заявляют о себе основные аспек­ты капиталистической динамики, которые «маскировались» в западном капитализме всеобщего благоденствия. Этот ход мыс­ли можно развернуть в следующих семи пунктах.

Во-первых, одновременность транснациональной интеграции и национальной дезинтеграции. В ходе победного шествия миро­вого рынка стираются немногочисленные «белые пятна», ко­торые оставались на карте мира; все большее количество реги­онов и ниш интегрируются в капиталистическую систему, в результате чего ликвидируются локальные и национальные про­странства самообеспечения и экономики. Включение в миро­вой рынок, а также фрагментация, глобализация и территориа-168

лизация суть взаимодополняющие процессы, точнее, две сто­роны одного и того же процесса – всемирного передела богат­ства, суверенитета, власти и свободы действий.

Во-вторых, транснациональные концерны заинтересованы в «слабых государствах», т. е. – как сформулировал это Зигмунт Бауман – в государствах, которые слабы, но тем не менее оста­ются государствами. Намеренно или ненамеренно акторы ми­рового рынка осуществляют координирующее давление на все страны-участники этого рынка, либо страны, зависящие от него, а это приводит к систематическому устранению всего, что могло бы препятствовать, замедлять или ограничивать свободу движения капитала. «Широко распахнуть ворота и оставить вся­кую мысль об автономной экономической политике – вот пред­полагаемое условие, которому страны должны без сопротивле­ния подчиниться, если хотят, чтобы к ним относились как к достойным получения финансовой поддержки от Всемирного банка и финансовых фондов. Слабые государства – это именно то, в чем нуждается Новый мировой порядок (который слиш­ком часто ложно понимают как мировой беспорядок) для со­хранения и воспроизводства себя самого»¹. Здесь также корень возникающего противоречия интересов между образованием взаимодействующих транснациональных государств – экспе­римент «Европейский Союз» является в этом плане выдающим­ся примером – и неолиберальным капитализмом. ЕС – одно из мощнейших экономических пространств мира. Он мог бы оп­ределять правила мировой торговли, поощрять и осуществлять внедрение и соблюдение социальных и экологических норм.

В-третьих, европейские (континентальные) страны всеобщего благоденствия и страны с социально ориентированной экономи- ¹ Bauman Z. Schwache Staaten, a. a. O. По анализу западных обществ в мировой сис­теме см.: Bornschier V. Westliche Gesellschaften im Wandel. Frankfurt/New York 1988.

кой попадают в обратную спираль: если экономические акто­ры мыслят и действуют транснационально и таким путем из­бегают национально-государственного контроля и политики, возникает необходимость расхлебывать и переваривать по­следствия транснациональной экономики – растущую безра­ботицу и бедность. С одной стороны, с ростом давления ми­рового рынка приходит время испытать, крепки ли соци­альные сети и есть ли возможность их финансировать; с другой стороны, наступает момент истины, поскольку параллельно взрывному росту цен снижаются доходы от налогов на наем­ный труд и происходит глобализация прибылей транснацио­нальных предприятий.

В-четвертых, замена труда знанием и капиталом. Чтобы выя­вить новые области прибыльного производства, глобальный капитализм обходится все меньшим количеством рабочей силы. В результате этого рабочая сила и представляющие ее органи­зации – рабочие партии и профсоюзы – повсюду утрачивают свою роль на переговорах и в глазах общественности. Одновре­менно растет число тех, кто выброшен с рынка труда и лишен шансов на материальную и социальную безопасность и инте­грацию, которые там распределяются и о которых ведутся пе­реговоры. В результате не только нарастает неравенство, но и драматически меняется качество социальных неравенств, по­скольку все большие круги населения отбраковываются, как в принципе «экономически неактивные».

В-пятых: двойная относительность бедности. Бедность в этих процессах обостряющегося взаимовлияния включения и исключения качественно меняет свое лицо: она драмати­чески возрастает и многократно фрагментируется. Как утвер­ждает Зигмунт Бауман, общественные нити коммуникации между богатыми, которые глобализуются, и бедными, кото­рые локализуются, вот-вот порвутся, поскольку между теми,

кто выигрывает в результате глобализации в самом верхнем слое наверху, и теми, кто проигрывает в результате глобали­зации в самом нижнем слое внизу, уже более не существует никаких авторитетных инстанций, где можно было бы доби­ваться компенсации и справедливости.

Отбракованные – в отличие от пролетариата в XIX и нача­ле XX века – лишились к тому же всякого потенциала влия­ния, поскольку они уже более не востребованы. Чтобы выз­вать скандал вокруг своего положения, им остается только применять голое насилие.

И наконец, различные градации бедности еще раз прелом­ляются в так называемой двойной относительности. «Простая относительность» бедности подразумевает относительность критериев; она говорит о том, что не существует абсолютных критериев бедности, а есть только относительные, справед­ливые лишь для конкретных регионов мирового общества, например, Африки, Азии и Европы. В случае «двойной отно­сительности» относительность критериев преломляется и в межкультурных, транснациональных жизненных простран­ствах. «Транснациональная бедность» означает: человек про­живает свою частную жизнь в противоречии с транснацио­нальными критериями бедности. Тот, кто в Великобритании числится бездомным, по критериям, которые действуют для его семьи в Индии или в регионе Карибского моря, может жить все еще благополучно¹. Эта фрагментация также явля­ется существенным условием обострения бедности.

В-шестых: противоречия высвобожденной, самоорганизуемой глокальной жизни действуют как критерии исключения. Часто подчеркивается (в частности, автором данной книги), что Вто­рой модерн по ту сторону надежности традиции и схематиз-¹ См. об этом: Buffoni L. Rethinking poverty in globalized Conditions, in: Eade J. (Ed.), Living the Global City, a. a. O., p. 110–126.

ма «правый – левый» в политической деятельности предла­гает еще и новые шансы для свободы и развития. Вопрос толь­ко в одном: для кого? Ибо противоречия Второго модерна дол­жны также интерпретироваться как ужесточение требований общественной интеграции, от которого терпят крах все боль­ше людей – тех, кто уже сейчас в засасывающей воронке оже­сточенной конкуренции способностей считается «слабым», «балансирующим на грани», «находящимся под угрозой» или «неполноценным»; это люди без среднего образования или с неважным аттестатом зрелости, больные или индивиды, чьи возможности – например, моторные, мусические, техничес­кие – низко оцениваются по сегодняшней шкале способнос­тей. Всем им грозит попасть на наклонную плоскость и со­скользнуть в круг тех, кого отбраковали в соответствии с правилами допуска.

В-седьмых: капитализм без труда соответствует, однако, марксизму без утопии. Неомарксистская картина капиталис­тической мировой системы лишилась всякого утопического импульса, всякой систематической политической надежды и фантазии. Ибо этому анализу не соответствует, из этого ана­лиза не следует никакой политический субъект. Что остается такому космополитическому неомарксизму? Не придется ли ему в конце концов затянуть великий плач о неотвратимой гибели «Титаника»?

4. Мировое общество риска: клетка модерна открывается

Зрелище глобальных экологических опасностей толкает многих к фатализму. Можно ли с учетом этого механизма са­моразрушения глобальной индустриальной мегасистемы по­литически действовать с открытыми глазами, т. е. не обма-172

нывая себя? При такой – пардон – наивно-реалистической близорукости в отношении существующих «в себе» опаснос­тей упускается из виду изюминка теории мирового общества риска.

Дело в том, что наиболее заметный признак конфлик­тов в последовательности рисков заключается в том, что прежде деполитизированные области принятия решений благодаря общественному восприятию рисков политизи­руются; они становятся – в основном недобровольно и преодолевая сопротивление могущественных институтов, монополизирующих эти решения, – открытыми для обще­ственного сомнения и дебатов. Так, в мировом обществе риска вдруг начинают публично растолковывать предме­ты и темы, которые прежде обсуждались только за закры­тыми дверями, к ним относятся, например, программы ин­вестиций в экономику, химический состав продуктов и медикаментов, научно-исследовательские программы, раз­работку новых технологий. Внезапно оказывается, что все это нуждается в общественном одобрении, и становится возможным разрабатывать и перестраивать правовые и ин­ституциональные рамки, чтобы легитимировать этот важ­ный прирост демократии и обеспечить ему продолжитель­ное существование.

Можно в шутку сказать: о нежелательных, пока еще невидан­ных «побочных проблемах» в последнее время повсюду диску­тируют как бы загодя, еще до того, как соответствующие про­дукты и технологии будут действительно изобретены.

Однако решающим является то, что эти расширения и углуб­ления демократии в далекие от политики области хозяйства, экономики, точных наук (а частично и приватной сферы) до сих пор блокируются старомодными «дефинитивными отноше­ниями», в соответствии с которыми бремя доказательств ложит-173

ся не на тех, кто получает выгоду от рисков, но на тех, кто стра­дает от них.

Это значит, что в мировом обществе риска в результате об­щественного восприятия рисков возникает самокритичное об­щество, готовое – по крайней мере на словах – к противо­действию и к перестройке своего мышления, где, например, не соглашаются с заверениями верующих в технику техников. Последние утверждают: риск нулевой; но первые – те, кто при наступлении этого случая «нулевого» риска будет нести эко­номическую ответственность, заявляют: не подлежит страхо­ванию; экономический риск при наступлении случая слишком высок (пример: ядерная энергия, а также генная инженерия)¹.

Одновременно вырисовываются контуры утопии экологи­ческой демократии, которая для меня была бы, в сущности, ответственным модерном. То, что называется «ответствен­ным», что подразумевается при этом, можно объяснить, об­ратившись к дискуссиям в англо-саксонской философии и научно-исследовательской литературе на тему «technological citizenship», технологическая гражданственность. Здесь набра­сывается образ общества, которое обсуждает последствия тех­нического и экономического развития до того, как принима­ются ключевые решения. Бремя доказательства в отношении будущих рисков и опасностей должно ложиться на виновни­ков, а не на потенциальные или актуальные жертвы: от прин­ципа «виновник платит» следует переходить к принципу «ви­новник доказывает», какой (возможный) ущерб наносит его предприятие миру.

¹ Так, вплоть до настоящего времени отсутствует положение о страховании для биологических и генноинженерных технологий. Никто не хочет страховать рис­ки биотехники. Получается, что водить автомобиль без страховки никто не име­ет права, а при пользовании генноинженерной установкой вполне можно обой­тись без нее.

Избежать стихийного внедрения технологических новаций в глобальных масштабах можно было бы, например, попы­тавшись политически поощрять техническое развитие во вну­шающих опасения областях с целью разработки альтернатив. При этом стоило бы создать автопортрет научно-технического развития, для того чтобы демонстрировать альтернативы, а не множить объективные принуждения. Тогда, возможно, уда­лось бы приглушить остроту нежелательного развития: на са­мом продвинутом уровне наготове имелось бы альтернатив­ное инновационное предложение, которое обладало бы выгодами отклоненной технической альтернативы, но не страдало бы ее недостатками. Вероятно, и политика могла бы сделать глобальной Сети предложение, которое окажется осу­ществимым благодаря своей привлекательности для Сети (при­мер: использование солнечной энергии). Здесь политика в от­ношении техники возвышается до авангардной политики, а политико-демократические альтернативы – до ключевых.

И наконец, следовало бы в первую очередь найти или изобре­сти новую систему правил, которая в правовом аспекте по-но­вому определяла и обосновывала бы вопросы о том, что есть «доказательство», «уместность», «истина», «справедливость» в отношении вероятных, затрагивающих все человечество опас­ностей, которые несет наука. Необходимо второе Просвещение, благодаря которому наше понимание, наши глаза и глаза на­ших институтов раскрылись бы и увидели всю незрелость (в которой сами и повинны) первой индустриальной цивилиза­ции вместе со всеми порожденными ею опасностями.

Откуда возникает эта политическая мобилизация, эта – если все идет благополучно – «недобровольная демократиза­ция» через конфликты риска? Общество риска подразумева­ет, что прошлое теряет свою детерминирующую силу для со­временности. На его место – как причина нынешней жизни

и деятельности – приходит будущее, т. е. нечто несуществу­ющее, конструируемое, вымышленное. Когда мы говорим о рисках, мы спорим о чем-то, чего нет, но что могло бы про­изойти, если сейчас немедленно не переложить руль в проти­воположном направлении. Риски, в которые верят, это кнут, с помощью которого можно подстегнуть современность и по­догнать ее. Чем грозней тени, которые отбрасывает на совре­менность вырисовывающееся ужасное будущее, тем продол­жительнее потрясения, которые могут быть вызваны сегодня в результате реализации драматургии риска.

Утвердившиеся дефиниции риска являются, таким образом, политической волшебной палочкой, с помощью которой сы­тое общество, уютно пригревшееся в ситуации статус-кво, само себя учит бояться и тем самым – недобровольно и неохотно – активизируется и политизируется в своих центрах. Инсцени­рованная в символах и образах драматургия риска есть в этом смысле противоядие от присущей современности пошлости жизни «как она есть». Общество, которое видит в себе обще­ство риска, находится – если выразиться языком католиков – в состоянии грешника, который исповедует свои грехи, чтобы по крайней мере философствовать о возможности и желательнос­ти «лучшей» жизни, гармонирующей с природой и мировой совестью. Ибо лишь немногие желают, чтобы руль действитель­но был переложен. Большинство же хочет и того, и другого – они желают, чтобы ничего не происходило, и жалуются на то, что ничего не происходит. Ведь тогда становится возможным наслаждаться дурной-доброй жизнью, как и ее угрозами.

В этом разрушительном, невольном, невиданном, затраги­вающем политические основы усомнения-в-себе («рефлек­сивная модернизация»¹), затеваемом повсюду благодаря вос-¹ Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modernisierung. Frankfurt/M. 1996.

принимаемым рискам, совершается, в сущности, то, что со­циологи, которые молятся на Макса Вебера, считают едва ли возможным: институты приходят в движение. Макс Вебер по­ставил диагноз: модерн превращается в железную клетку, в которой люди, подобно феллахам в Древнем Египте, должны теперь приносить жертвы на алтари рациональности. Теория мирового общества риска выдвигает противоположный прин­цип: клетка модерна открывается.

Те, кто как бы наивно-реалистически страшится послед­ствий того или иного риска, упускают из виду, что смущают не столько эти побочные последствия – тот или иной «яд не­дели», сколько побочные последствия побочных последствий в институтах: не только коровы, но и правительственные партии, власти, мясные рынки, потребители и т. п. становятся «бешеными».

5. Мировое общество как недемократически легитимированная политика

«Время мелкой политики прошло, – писал Фридрих Ницше более ста лет назад, – уже грядущее столетие несет с собою борь­бу за господство над всем земным шаром, – понуждение к вели­кой политике»¹. Что означает «мировое общество», если его по­нимают как новую форму политического? Что подразумевает мировое общество как «политика»? В этом разделе будет про­яснено понятие «безгосударственного» мирового общества и при этом уточнена его оценка: словосочетание «мировое обще­ство» создает ложное впечатление, что подразумеваемая им ре­альность, в сущности, не что иное, как – если руководствоваться

¹ Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Отдел шестой: Мы ученые, фрагмент 208 (перевод Н. Полилова). – В кн.: Ницше Ф. Сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1990. С. 332.

17 7

национально-государственным пониманием политики – раз­рушительная форма политического.

Тот, кто отличает Первый модерн от Второго, националь­ное общество от мирового, имеет в виду не только другую об­щественную эпоху, но и другое понимание общества. Именно эта не-тождественность все того же понятия «общества» и мешает видению Второго модерна.

Для переформулирования понятия общества можно при­влечь понятия «государство», «место» и «функциональная дифференциация».

Мировое общество без (мирового) государства

«Социология глобализации, – пишет Мартин Олброу, – означает очередную попытку найти ответы на вопросы, ко­торые ставит себе каждое поколение. Каждое поколение дол­жно заново поднимать эти вопросы, поскольку оно только так может выяснить, кто оно есть. Следовательно, при глобали­зации дело не только в технических или экономических ве­щах. Речь также не идет здесь только о величайшем вызове, перед которым оказываются главы концернов и правительств. Все это присутствует, но есть и нечто гораздо более важное. Речь идет о том, как ты и я строим свою жизнь»¹.

А Марк Постер спрашивает: «Если я разговариваю со сво­им парижским другом непосредственно или по электронной почте, когда нахожусь в Калифорнии; если я слежу за поли­тическими и культурными событиями повсюду на земном шаре, не покидая дома; если данные, содержащие персональ­ную информацию обо мне, используются правительствами и

¹ Albrow M. Auf dem Weg in eine globale Gesellschaft?, in: Beck U. (Hg.), Perspektiven der Weltgesellschaft, a. a. O.

концернами на всем земном шаре, причем меня не ставят об этом в известность или я не могу этому воспрепятствовать; если я, сидя дома, делаю покупки с помощью компьютера, то где я нахожусь в таком случае? Кто я?»

Необратимая глобальность, сказали мы выше, означает, что мы уже давно живем в мировом обществе, а это подразумева­ет две вещи: во-первых, совокупность не-национально-госу-дарственных, политически организованных социальных и властных отношений, а во-вторых, опыт жизни и действий поверх границ. Единство государства, общества и индивида, предполагаемое Первым модерном, рассыпается. Мировое общество подразумевает не мировое государственное общество или мировое экономическое общество, а не -государственное общество, т. е. такое агрегатное состояние общества, для ко­торого территориально-государственные гарантии порядка, но также и правила общественно-легитимированной полити­ки теряют свою обязательность.

«Безгосударственность» означает, что существует отношение конкурентной борьбы между национальными государствами и национальными обществами, с одной стороны, и постоянно меняющейся в рамках мирового общества путаницей связей, акторов и пространств действий – с другой. Если в Первом мо­дерне поле международных отношений национальных госу­дарств строится по принципу «друг с другом» или «друг против друга», то во Втором модерне это давно уже не так. Если подоб­но Майклу Оукшотту трактовать государство западной тради­ции как «гражданскую ассоциацию», которая служит опреде­ленной цели: сделать возможными и объединить в единый пучок социальные, политические и экономические активности сво­их граждан, то глобализация несет с собой не только эрозию государственной структуры задач и институтов, но и фундамен­тальную трансформацию ее предпосылок. Во Втором модерне

наряду с мировым обществом национальных государств возни­кает могущественное, отличающее себя от всех прежде суще­ствовавших форм политической легитимации не-государствен-ное мировое общество, которое составлено из совершенно разнородных транснациональных акторов. Вот их признаки:

1) Они действуют в разных местах, не признают границ, т.е. в полном смысле транснациональны и в результате ликвидиру­ют территориальный принцип национального государства.

2) Их действия осуществляются во многих отношениях более инклюзивно, менее эксклюзивно, чем деятельность государ­ственных акторов (так, транснациональные концерны и акти­висты «Гринписа» действуют одновременно в нескольких государ­ствах, их члены принадлежат к разным странам и т. д.). 3) Часто они действуют более эффективно, чем инстанции нацио­нальных государств, даже сообразно основным критериям ус­пеха государственных действий (например, по устранению безработицы, по упрочению благосостояния, но также по об­винению в нарушении основных прав человека); так, именно транснациональные концерны создают или ликвидируют бла­госостояние и рабочие места в определенном городе; «Эмнести интернешнл» публично указывает на нарушения прав челове­ка, о которых государство из дипломатических соображений умалчивает. 4) Не-государственные, транснациональные акто­ры создают себе свой собственный, как бы «инклюзивный су­веренитет», натравливая друг против друга эксклюзивные тер­риториальные государства.

Чем больше эти всевозможные компоненты взаимно пере­секаются и усиливаются, тем настойчивей под сомнение ста­вится авторитет, легитимность, политическая власть органи­зационного формосозидания и контроль государств внутри своих границ и вне их. Следовательно, в поле деятельности мирового общества мы имеем дело с политизацией через депо- 180

ë è ò è ç à ö è þ государств. «Критическое пороговое значение пре­вышается тогда, когда кумулятивные эффекты глобализации в стратегически важных полях подрывают способность госу­дарства обеспечить благосостояние или цивилизованность об-щества»¹. Как сообщает газета «Файненшнл таймс», в насто­ящее время 53% всего экономического прироста ценностей обеспечивается транснациональными концернами, а не пред­приятиями, действующими в рамках какой-либо одной стра­ны. В результате этого тают возможности национальных го­сударств и соответствующих правительств влиять на создание рабочих мест и обеспечение благосостояния граждан.

Это конкурентное отношение между государственными и транснациональными акторами подразумевает, что нацио­нальные общества и мировое общество не альтернатива, меж­ду двумя этими общественными формами имеется разруши­тельное отношение – они вытесняют друг друга и ставят друг друга под сомнение. С одной стороны, (мировой) рынок угро­жает заменить/отменить политику, с другой – политика по­всюду сталкивается с новыми геркулесовыми задачами, со­стоящими в том, чтобы политически оформить мировые рынки. «Здесь требуется не диагноз, а объяснение сдержан­ности по отношению к одной перспективе, которая уводит взгляд на все еще непроходимую тропу транснациональной внутренней политики. Почему считается ошибочным поиск институтов и методов, которые необходимы для конструиро­вания общих интересов во “всемирно-гражданском аспекте” и для установления “глобального режима благоприятство-вания”?»²

¹ Cerny P.G. Globalization and the Changing Logic of Collective Action, in: International
Organization, 49, 1995, Heft 4. S. 597.

² Habermas J. Jenseits des Nationalstaats?, a. a. O.; см. об этом в наст. изд. с. 188 и
след., 228–236.

Мировые общественные акторы – если смотреть с позиций на­ционально-государственных акторов – являются в некотором смысле «субакторами», чья легитимность и лояльность сомни­тельны. При этом, с другой стороны, мировые общественные ак­торы задирают нос, потому что для них в контактах с националь­но-государственными контрольными органами и акторами рас­тут новые возможности действий и власти. Они часто являются выигравшими от глобализации, причем слово «выигравший» впол­не может пониматься и как персонифицированная сравнительная степень в узком денежном смысле слова «выигрыш»¹.

Для глобальной эры справедливо следующее: национальные государства не могут существовать без мировых обществ, а миро­вые общества не могут существовать без национальных государств и национальных обществ. Ситуацию политически обостряют обусловленные этим препятствия, срывы и открытые вопросы.

Если еще раз сконцентрироваться на мировом общественном аспекте, то безгосударственность мирового общества означает, помимо прочего, две вещи, а именно – несколько утрируя: во-пер­вых, существование (еще) без порядка, во-вторых, (еще) без инсти­тутов. «Мир» в мировом обществе – это «многообразие без един­ства» (Олброу). В противоположность этому «национальное» общество – «единство с ограниченным многообразием»².

Множественность мест мирового общества

Мировое общество подразумевает территориально неза­крепленное, не-интегрированное, неэксклюзивное «общество»,

¹ Игра слов: автор предлагает рассматривать суффикс –er в слове Gewinner (выи­
гравший) как суффикс степени сравнения, добавленный к нейтральной степени –
Gewinn (выигрыш). Тогда Gewinner можно перевести как «выигравший больше». –
Прим. перев.

² См. различение между Культурой 1 и Культурой 2 в наст. изд. с. 121.

но это не означает, что данный вид социального многообразия и культурной дифференциации вообще не имеет привязки к месту или не знает ее; мало того, род этой привязки к месту упраздняет предполагаемое в национально-государственном образе общества отождествление пространственной и социаль­ной дистанции, так что возникают «транснациональные» жиз­ненные миры. Эти транснациональные феномены не должны отождествляться с «межгосударственными» явлениями. Транс­национальная совместная жизнь означает социальную бли­зость, несмотря на географическую дистанцию. Или: соци­альную дистанцию, несмотря на социальную близость.