Политическое завещание.

Последнюю часть плана штурма Президентского дворца должны были выполнять бойцы из конспиративных квартир, расположенных на 19-й и 6-й улицах – это тоже район Ведадо. Группу возглавил двадцатичетырехлетний студент архитектурного факультета Гаванского университета, человек беззаветной храбрости с нежной душой и твердым характером – Хосе Антония Эчеверриа. За склонность к полноте, не так уж заметную при его высоком – под два метра – росте, его звали просто Толстяк (Гордо). Это его подпольный псевдоним. Были и другие: например, Мансана, что в переводе на русский означает «яблоко». Он все еще находился в глубоком подполье. Уже опостылели черные накладные усы и особенно толстенная – на манер янки – гаванская сигара, которую он постоянно держал во рту для маскировки.

В подвале дома на 19-й улицы он вместе с соратниками коротал последние часы перед штурмом. Всех охватил романтический восторг перед сражением. В их душах

не осталось места для страха. «Свобода! Достоинство! Долой тиранию!» - вот девиз, которым они руководствуются. Двадцатилетний Джо Вестбрук говорит другу и однокурснику Карлосу Фигередо: «За такое благородное дело не жалко и жизнь отдать». Подхватив его мысль, Эчеверриа продолжает: «Наконец-то мы покончим с диктатурой!» Он спокоен, хотя тяжелая астма постоянно напоминает о себе. Но соратники не должны видеть его страданий, особенно теперь. Он просматривает составленный им текст «новостей» и поддельного «сообщения Генерального штаба армии», которые зачитают

на радио» Релох». Это сделают опытные дикторы. Текст подготовили два его ближайших товарища: Хосе Луис Гомес Вангуэмерт и Энрике Родригес Лоэчес. А ему самому совсем скоро предстоит обратиться к народу с «Манифестом». Он тоже готов. Но мешает лишний раз прочитать эти необычные для слуха кубинцев слова. Близится час «икс». Молодые люди выходят из подвала. Эчеверриа – без маскировки. Лоэчес делает ему замечание:

- Тебя могут узнать по дороге.

- Плевать, в Гаване начинается революция!

С конспиративных квартир выехали четыре машины. Три из них направились

на штурм радиостанции «Релох», четвертая – к альма-матер, Гаванскому университету. Командование отрядом из шестнадцати юношей возложено на Хулио Гарсию Оливераса. Политическое руководство – на Хосе Антонио Эчеверрию.

Заранее определено: захват радиостанции необходим для того, чтобы обратиться

к народу, прежде всего к жителям Гаваны, и призвать их к вооруженному восстанию. Обращение к народу Эчеверриа взял на себя. Его явление властям через эфир – не просто дерзость и политическая «перчатка», но и способ уверить соратников в победе.

В тот момент, когда четвертая, направлявшаяся к университету, машина заняла свою позицию и приготовилась к разоружению охранявших университет полицейских и снятию оцепления, три остальные во главе с Эчеверрией подъехали к радиостанции.

В три часа одиннадцать минут раздался повелительный стук в дверь студии, где находились Флореаль Чомон и Сото. Передавали рекламу и последние новости. Чомон кинулся к двери. Перед ним стоял его друг Толстяк. В руке он держал пистолет 45-го калибра. За спиной Толстяка виднелась фигура Джо Вестбрука. Мгновенно прошмыгнув

в студию, они закрыли за собой дверь.

Эчеверриа, не теряя ни минуты, склонился над столом, взял в руки микрофон и

с пафосом произнес: «Батиста убит!» Он еще не знал, что только эти два слова попадут

в эфир. С этих слов – так хотелось верить, что это правда – он начал свое пламенное обращение к народу: «Директорат продолжает борьбу за свободу народа. Сегодня он приступил к действиям, которые очень опасны и рискованны. Но в нас нет страха. Мы искренне выполняем свой долг.… Если мы погибнем, наша кровь укажет дорогу

к свободе, потому что независимо от нашего выступления то потрясение, которое оно вызовет, продвинет нас на пути к победе…»

В этот момент в студию вломился Фруктуозо со словами: «Тебя нет в эфире! Радиостанция замолчала. Тебя не слышно! Кончай, надо уходить!» Действительно, в эфир ушли только первые два слова: «Батиста убит!» Причиной происшествия стало короткое замыкание в электросети, из-за чего радио отключилось. Считается, что это произошло случайно.

Что за невезение?! Эчеверриа и Вестбрук с двух сторон склонились почти к самым ушам Флореаля. «Давайте-ка уходить отсюда!» - голос принадлежал Толстяку. Младший Чомон оглянулся, увидел наставленный на него пистолет и не сразу сообразил, что это инсценировка, чтобы в случае появления полиции или иной неожиданности оградить работника студии от обвинений в причастности к случившемуся.

Позже Флореаль Чомон вспоминал: «Наступил мой черед играть. Я поднял руки, и по длинному коридору четвертого этажа мы пошли к лифту. И тут я сказал Эчеверрии:

- Слушай, Толстяк, пойдем по лестнице. Этот лифт очень медленный. По лестнице мы спустимся быстрее!

- Хорошо, пошли, - ответил он.

Как только мы спустились, Эчеверриа подошел к большому стеклянному щиту и

со словами: «Я же говорил, чтобы эту мерзость разбили», - выстрелил в щит. То же самое сделал и Джо Вестбрук».

Когда по коридору разнесся шум от разбитых стекол, Джо приблизился

к Флореалю и шепнул:

- Послушай, Фауре просил передать тебе, чтобы ты здесь не оставался. Будь что будет, но ты должен уйти вместе с нами.

Поняв все, и не имея времени на раздумья, Флореаль направился к себе домой,

на угол 21-й улицы и Пасео. Но дома его ждала Делия Кора и, сказав, что действует

по специальному поручению Директората, потребовала, чтобы он немедленно шел за ней. Направились в близлежащий парк Трильо и уже вдвоем вошли в дом Делии на улице Оспиталь, упирающейся прямо в парк.

- Так безопаснее. И всем спокойнее.

Флореаль пробыл в гостях у Делии до 20 апреля. Это была одна из самых безопасных конспиративных квартир, спасшая жизнь не одному бойцу Директората. Сразу после нападения на дворец и радиоцентр «Релох» Делия начала секретные переговоры с посольством Сальвадора о предоставлении Флореалю Чомону политического убежища. У нее там были надежные друзья, которые помогли сравнительно быстро решить проблему. 15 мая политическое убежище Флореалю было предоставлено, а еще через две недели он выехал из страны.

Стоит вернуться к эпизоду с трагикомическим расстрелом Эчеверрией стеклянной витрины. Что это? Удаль? Снятие внутреннего напряжения человека, обреченного жить

в глубоком подполье? Раздражение из-за неудачи с выходом в эфир? Как бы то ни было, это неосторожный поступок – и в то же время естественный для юноши! В самом деле, при всем кажущемся спокойствии, когда удалось беспрепятственно покинуть здание радиостанции, Эчеверриа внутренне был чрезвычайно напряжен. И это напряжение нашло свой выход в бессмысленной стрельбе по стеклянной витрине.

Причем витрину он расстреливал прицельно и с такой яростью, что безоружному Флореалю вдруг показалось, что на место происшествия прибыл наряд полиции, и он инстинктивно лег на землю. Куски стекол – большие и маленькие – летели во все стороны.

Да, быть может, эта стрельба отдает мальчишеством, отсутствием благоразумия и инстинкта самосохранения. Но на тот момент, как оказалось, это был единственный способ эмоциональной разрядки. Это был стресс: речь закончить не удалось, она прервана коротким замыканием (случайным ли?), и не ясно, что же все-таки успело уйти в эфир… Эчеверриа не знал, взят ли Президентский дворец и что стало с соратниками. Все это вихром пронеслось в его сознании.

Но слова, сказанные им при выходе из здания радиостанции, дышат чувством исполненного долга: «Теперь я могу спокойно умереть». Сказаны они были тихо, без пафоса сопровождавшему его соратнику Джо Вестбруку.

Хулио Гарсиа Оливерас все это время находился на улице, возле дежурной машины. Ему удалось достоверно зафиксировать отдельные моменты событий, происходивших в здании радиостанции.

«Мы услышали по радио голос Хосе Антонио. Но выступление вдруг прервалось: радиостанция перестала работать. Мы увидели, как он вышел. Все последовали за ним. Мы должны были вернуться в университет».

Все направились к стоявшим наготове машинам. Эчеверриа оттолкнул Флореаля, давая понять, что ему нужно как можно скорее уходить, и открыл дверцу машины. Услышав его слова «Куда лезешь?», обращенные к Флореалю, «Мавр» Ассеф не поверил своим ушам. Да Эчеверриа ли это?! Получилось все достаточно грубо. Всегда тактичный

в обращении с товарищами, Эчеверриа смутился от своей выходки, но снова настойчиво повторил: «Уходи отсюда как можно скорее!» Сел в машину, резко захлопнув дверцу.

Он был явно не в духе. Да и откуда взяться хорошему настроению? Было ясно, что все сорвалось.

Машина тронулась. Маршрут ее движения был заранее продуман. Шла она вслед

за первой машиной-авангардом, которая из-за происшедшей заминки успела к тому времени оторваться на значительное расстояние. Эчеверриа опаздывал. Но пока все шло спокойно, без эксцессов. Вдруг на углу улиц М и Ховельяр на светофоре загорелся красный свет. Образовалась пробка. Оказалось, это из-за колонны грузовиков, которые подвозили материалы для строительства фешенебельной гостиницы, воздвигаемой

в самом центре города американским магнатом Хилтоном – будущей «Гаваны Хилтон» (ныне «Гавана либре»). Боясь во время стоянки привлечь внимание полицейского патруля, шедшая впереди машина свернула на улицу Сан-Ласаро и скрылась из виду. Следовавшая за ней машина Эчеверрии, не заметив этого маневра, проехала прямо на загоревшийся

к тому моменту зеленый свет. Эчеверриа был убежден, что первая машина идет впереди, хотя ее и не было видно. Тем временем машина, в которой ехал Хулио Гарсиа Оливерас, и которая должна была следовать за второй на небольшом расстоянии, так же, как и первая, свернула на 25-ю улицу, чтобы направиться к университету уже по улице F. В тот момент она представлялась самой безопасной.

Оставленная без прикрытия, машина Эчеверрии напоролась на полицейский патруль. Случилось это на улице, которая вела прямиком к университету. Эчеверриа заметил, что патрульная машина идет на его «бьюик» лоб в лоб. Столкновения было

не избежать. Эчеверриа понял, что в сложившейся ситуации любая попытка разминуться означает для него смерть от пули полицейского. И как только сообразил, принял твердое решение. Не в его характере трусливо уворачиваться от боя, который ему навязывают. Вызов принят. И по мере приближения к «бьюику» патрульной машины – это длилось доли секунды – он резко нажал на педаль и направил свой автомобиль на таран. Лобовой удар! Обе машины остановились. Началась отчаянная перестрелка через ветровое стекло.

Как только патрульные улеглись на пол, Эчеверриа выскочил и, не закрывая двери, приказал Хосе Ассефу и Отто Эрнандесу немедленно покинуть «бьюик». Они добежали до стены университета и скрылись за ней. В машине оставались еще два соратника – Джо Вестбрук и Фруктуозо. Последовал новый приказ Эчеверрии: «Немедленно скрыться!» Обоим удалось отбежать на довольно значительное расстояние и вернуться в университет.

Как только Эчеверриа понял, что остался один, а его соратники – в безопасности, он твердой, решительной походкой направился к полицейской машине и выстрелил из пистолета. Ранены двое. Но сидевший на переднем сиденье капрал успел нажать на курок и выбить пистолет из рук Эчеверрии. Упав на колени, он мгновенно выхватил из-за пояса второй – тот, который он отобрал у охраны радио «Релох» при входе в здание. Прицелился в капрала. Оставалось только нажать на курок. Но как только он, слегка приподнявшись, появился за ветровым стеклом своего «бьюика», раздалась автоматная очередь. Она сразила бесстрашного юношу, пламенного лидера кубинского студенчества. Безжизненное тело Эчеверрии осталось лежать на улице, ведущей прямо к его

альма-матер, где в ожидании его возвращения собрались соратники.

Это произошло 13 марта 1957 года в 15 часов 22 минуты. Вся схватка, унесшая жизнь президента Федерации университетских студентов и Революционного директората Хосе Антонио Эчеверрии, заняла одиннадцать минут.

Самое досадное, что не потеряй Эчеверриа из виду первую и третью машины – те, что свернули перед светофором, - и он был бы жив! Эти машины благополучно прибыли

в университет. Добрался туда и Фруктуозо. На вопрос: «Где Эчеверриа?» - ответил:

«В госпитале Каликсто Гарсиа», - заранее зная, что говорит неправду. Но надо было избежать паники.

Что делать? Лидер революционного студенчества погиб. Судьба не допускает никаких «если бы»! И это знали все, кто был близок к Эчеверрии. Не признавал Хосе Антонио никаких сослагательных наклонений. Они не соответствуют масштабу личности этого одаренного человека, не способного смириться с гнетом, каков бы он ни был. Личность эта вызывала восхищение и как магнит притягивала к себе все лучшее. Потеря была невосполнимой, но дух его продолжал жить.

В последнюю поездку на Кубу мне довольно часто приходилось беседовать

с Эрнаном Пересом – о нем я уже писала – на самые разные темы, касающиеся революции. К тому времени прошло уже четверть века после гибели Эчеверрии, но Эрнан, участник революции, близко знавший этого лидера молодежи, говорил о нем так, словно тот не погиб, а просто уехал по делам. Устыдилась я даже своего безобидного,

в общем-то, замечания о том, что Хосе Антонио не страшился гибели и рисковал жизнью даже там, где, может быть, лучше было проявить осторожность.

- Меня не покидает ощущение, сказала я как-то, - что он даже играл со смертью.

- Он очень любил жизнь, Зоя! Это был самый жизнерадостный человек из всех, кого я знал так близко. Он любил жизнь во всех ее проявлениях. Любил невесту так, как может любить только настоящий рыцарь. Он был истинным рыцарем! Самым надежным! Помнишь у Марти: «О женщине? Даже развенчанный, // отравленный, умирай, // но жизни своей не пятнай, // говоря дурное о женщине!» - Читал на испанском. Я помнила это стихотворение о тиране и женщине. Эрнан продолжил:

- Только человек, очень любящий жизнь, может не страшиться смерти. Имеет право не бояться ее. Может быть, потому, что она – продолжение жизни. Так, я думаю, он понимал смерть, а отсюда и его отношение к собственной жизни: «двум смертям

не бывать, а одной не миновать». Ему было всего двадцать четыре года! Я не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать. Для настоящего человека смерть – это путь

в вечность. Так жил Эчеверриа. И так умер.

- Эта позиция мне как раз понятна.

- Она станет, я думаю, еще понятнее, если приведу его собственный афоризм: «Опасность мне не знакома. Я не ищу ее. Я просто выполняю свой долг».

Разговор тогда зашел в печальное русло. Но эта была светлая печаль. То, чем Эрнан со мной делился, говоря об Эчеверрии, никак не назовешь воспоминаниями.

И не случайно в нашу беседу ворвалось емкое испанское слово энкарнарсе (воплощаться). В воплощении Эчеверрии в жизни соратников, наверное, есть и

не до конца раскрытая тайна не только духовного, но и физического бессмертия человека, жизнь которого продолжается и после расставания души с телом.

Весть о том, что диктатор Батиста убит, передавалось из уст в уста. Стало быть, первые слова обращения Эчеверрии были услышаны. Но самом деле Батиста в тот момент по-прежнему находился в Президентском дворце в добром здравии и под усиленной охраной. К дворцу уже шли танки, стягивались вооруженные силы из военного городка Колумбия. 23-.ю улицу Гаваны заполнила колонна бронемашин. Ситуация еще долго оставалась тревожной и неопределенной. И все же собравшиеся в университете члены Революционного директората решили приступить к организации сопротивления властям. Ни у кого не было сомнений, что полиция, скорее даже солдаты, с минуты на минуту явятся в университет.

Решили на крыше инженерного факультета установить ручной пулемет. Но кто-то уже предусмотрительно запер ведущую туда дверь. По воспоминаниям Хулио Оливераса, «это было очень удобное место. Оттуда весь город виден как на ладони. Я разбежался, чтобы плечом вышибить дверь. Она немного подалась, а я отлетел, как камень от пращи. Тогда я несколько раз выстрелил в замок. Он разлетелся, а дверь все равно не открывалась. После этого Армандо Эрнандес влез через окно и открыл дверь изнутри. Таща за собой пулемет седьмого калибра, я поднялся на четвертый этаж. По 23-й улице шли броневики. Я дал по ним автоматную очередь, и они тут же скрылись за углом».

В университет прибыл раненый Фауре Чомон, участник штурма Президентского дворца. Все, кто в ожидании бурных событий дня находились в университете, собрались

в ректорате. Решили разойтись и рассеяться по городу. Не успели студенты покинуть здание, как ворвалась полиция и расставила повсюду своих людей. Университет перешел в руки полиции. Было 17.30 вечера.

Эти два с четвертью часа, переполошившие батистовскую камарилью и военных, стали еще одной трагической страницей революции и важным уроком на будущее.

«Так «Гранма» прибыла в Гавану», - скажет об этом годы спустя Фауре Чомон.

И это сравнение, пожалуй, наиболее точно передает весь драматизм и историческое значение событий 13 марта. Если высадка с «Гранмы», вслед за штурмом Монкады, стала боевым крещением для Движения 26 июля, то штурм Президентского дворца и захват радиостанции «Релох» стали кровавым крещением для Революционного директората.

Потери невосполнимы, но Директорат удержал революционное знамя в своих руках и не собирался складывать оружие. Неделю спустя в подвале все того же дома на 19-й улице собрались Джо, Карбо, Фруктуозо, Мачадита, Фауре… Вестбрук готовил листовку. На следующий день она появилась без траурной рамки, отпечатанная на ротапринте. На одной стороне – политическое завещание Хосе Антонио Эчеверрии, на другой – стихи так и оставшегося неизвестным поэта «Пять пуль в мечту». Это стихотворение посвящено студенческому лидеру Хосе Антонио Эчеверрии. Он сражается вновь!

Общественный резонанс этих событий был столь велик, что поставленный на ноги репрессивный аппарат предпочел расправиться со своими жертвами, не поднимая шума, чтобы не навлечь на себя еще больший гнев народа. Жестокость не знала границ. Например, солдаты, обнаружив в одном из углов дворца спрятавшегося юношу, волоком втащили его на самый верх крутой, узкой – двоим не разминуться – лестницы (я стояла на ней), ведущей во внутренний двор здания и грубо столкнули вниз, а вдогонку выстрелили в голову из снайперской винтовки. Беломраморная лестница обагрилась кровью. Такого Президентский дворец еще не знал за всю историю своего существования.

Делясь своими впечатлениями от увиденного, один из служащих рассказывал:

«Во дворце было много разговоров о нападении. Когда я на следующий день пришел

во дворец, то увидел окровавленные стены и пол. Пожарные уже счищали швабрами и смывали водой из шлангов застывшую кровь. Революционеры смогли проникнуть только через вход с улицы Колон. Позднее они направились и ко второй двери, но солдаты, услышав выстрелы, заперли ее изнутри. Революционеры должны были потратить много пуль, чтобы открыть ее. Служащие говорят, что лямки от сумок с боеприпасами эти ребята держали в зубах. Они взломали дверь и побежали, одни – налево, другие – направо. Они кричали «Долой Батисту!»

Батист приказал в кратчайшие сроки уничтожить все следы: заменить зеркала, отремонтировать стены. Его возмутило, что помощь из казармы Колумбия прибыла слишком поздно – офицеры, сочувствовавшие революционерам, получили суровое дисциплинарное взыскание. Но он не рискнул завести уголовное дело по факту нападения на Президентский дворец – боялся за свою репутацию и не хотел разглашать все обстоятельства боя: не в стенах казармы, не на улице, а во внутренних покоях резиденции президента! Когда же на панихиде по солдатам, погибшим в ходе сражения на лестницах и в коридорах дворца, одна из девушек что-то сказала в их защиту, то на следующий день она была уволена с работы: никто не должен знать, что Президентский дворец, символ власти, стал ареной ожесточенных сражений с тиранией.

Служащие дворца, натерпевшиеся страха в ходе штурма, в один голос твердили, как благородно вели себя повстанцы по отношению к служащим, особенно к женщинам, которые находились внутри здания. Не пострадал ни один служащий. И это благородство навсегда осталось в их памяти. Штурм дворца имел целью освободить страну от власти диктатора, а не убивать невинных людей.

После всех этих событий Батиста изо всех сил старался восстановить репутацию «сильной личности». 13 марта он официально отменил конституционные гарантии, которые и без того существовали только на бумаге. Собрав дворцовую охрану

в Зеркальном зале, он отдал распоряжения относительно нового распорядка. В тот же день он созвал высшие армейские чины и объявил, что будет лично курировать разработку плана борьбы с оппозицией. Уже 14 марта в аристократическом районе Гаваны был обнаружен труп забитого до смерти бывшего министра, бывшего сенатора и лидера ортодоксов Пелайо Куэрво. Этот человек не имел ни малейшего отношения к штурму дворца и вообще к революционным выступлениям, просто был в оппозиции.

На прессу наложили жесточайшую цензуру. Очередной номер журнала «Боэмия»

с сообщением о событиях во дворце, который должен был выйти 17 марта, пустили под нож.

Батиста пытался – правда, без особого успеха – организовать демонстрацию в свою поддержку. На 27, 28 и 29 марта он назначил прием лояльных режиму лиц. Свое «полное согласие с конструктивной политикой президента» выразил владелец табачной фабрики,

а известный банкир объявил его «самым верным рыцарем экономической независимости республики». Мог ли остаться в стороне президент Американской торговой палаты?

«Не только мы, живущие здесь, - провозгласил он, - питаем к вам доверие. В вас верят и те капиталисты из Соединенных Штатов, чьи капиталовложения на Кубе в последние годы на Кубе в последние годы увеличились на многие миллионы песо».

Диктатор растроган, он с картинным придыханием произносит: «Я добрый человек, я всегда хотел быть добрым, и пусть будут добрыми мои друзья, мои сотрудники и мои дети».

Прием продлили еще на пять дней. А на 7 апреля назначили митинг у северного балкона Президентского дворца, который должен был показать, какой мощной поддержкой пользуется президент Кубы. Во все организации ушли разнарядки, сколько человек они должны направить на эту демонстрацию. Особенно отличилась сельская жандармерия, ведь именно в ее рядах Батиста начинал свою военную службу. Список делегатов от жандармерии оказался самым длинным. Но вот незадача: стоило им поставить галочку против своего имени, как они тут же сворачивали в ближайший переулок и исчезали! То ли уходили по своим жандармским надобностям, то ли

не рисковали остаться. И, похоже, чутье их не обмануло.

Не успел митинг начаться, а Батиста – взять слово, как раздался первый взрыв. Казалось, бомба разорвалась тут же, на площади. За первым взрывом последовал второй,

а за ним – еще и еще. Целая серия взрывов оглушила присутствующих. Воцарилась паника. Неужели новая атака?! И сова на дворец? Балкон, где только что за спиной ораторствующего тирана стояли его камарилья и «первая леди» с детьми (их у него пятеро – четыре сына и маленькая дочь) мгновенно опустел. Диктатору было не до завершения высокопарной речи: он прервал ее на полуслове и с искаженным от страха лицом покинул балкон. Всем показалось, что повторяются события 13 марта.

Об этих взрывах позаботился Директорат. Накануне мятежники разместились

в номерах близлежащих гостиниц и по команде из центра начали один за другим взрывать заготовленные снаряды. Каждый – из своего номера, но через строго определенный интервал. Особенно отличилась одна из лучших гостиниц столицы, расположенная в двух шагах от дворца – «Севилья». Не отставали от нее любимый отель Хемингуэя «Амбос Мундос» и находящиеся чуть поодаль «Линкольн» и «Дювиль».

После этого случая Батиста ни разу не присутствовал на публичных митингах –

а раньше так любил покрасоваться! Поораторствовать он, правда, был не против, но только во внутренних залах дворца. Да и то с трибуны, о безопасности которой заранее позаботились служба военной разведки и генералитет.

13 марта 1957 года вошло в историю не как день поражения, а как дата, зовущая к дальнейшей борьбе.

Фауре Чомон отметил: «Правительственные войска, расквартированные в военном городке Колумбия, выступили против повстанцев только тогда, когда их поражение стало очевидным, то есть через час после атаки. Морской флот бездействовал. Батистовские ищейки, как военные, так и гражданские, вообще не появились. Многие официальные лица спрятались со своими семьями или бросились к иностранным посольствам.

Народ собирался на улицах и в учреждениях, требовал оружия. Перепуганный диктатор остался один в своем дворце, бессильный, припертый к стенке.

Войска тирании, казалось, не обращали внимания на происходящее, как всегда ожидая окончательного результата, понимая, что народное восстание может уничтожить их самих. Благодаря этому осталась в живых часть участников атаки во дворец, а если бы наши планы сорвались, мы погибли бы все».

В этих строках дан объективный анализ событий. Сделал его один из организаторов штурма и член руководства Революционного директората. Тактика этой организации еще находилась на стадии становления и совершенствования. Из неудач извлекли уроки, но оставили главное - верность идее народного восстания, обязывающую бороться за народные массы, за которыми в революционной борьбе остается последнее слово. Штурм Президентского дворца – акт бесстрашного героизма молодых мятежников, для которых превыше всего было видеть свою Родину свободной от тирании.

Эта беззаветная жертва во имя идеалов, которым они остались верны.

С научной точки зрения это – вооруженной восстание авангарда с перспективой воссоединения с широкими народными массами.

Вывод Фауре Чомона о том, что «в случае удачного проведения второй операции дворец оказался бы в наших руках, и захват Гаваны было бы делом нескольких часов»,

не лишен оснований. Его мнение, что «правительственные войска и полиция способствовали, конечно, поражению восстания, однако при удачном для повстанцев повороте событий они отступили бы под натиском революции», основано на знании реального соотношения сил в стране, где узурпированная власть не имеет социальной базы. И поскольку ее источником был военный переворот, свергнуть эту власть можно было только в ходе вооруженного переворота.