Москва - Петушки. Неизвестный подъезд

В се-таки, до самого последнего мгновения, я еще

рассчитывал от них спастись. И когда вбежал в неизвестный

подъезд и дополз до самой верхней площадки и снова рухнул - я

все еще надеялся... " О ничего, ничего, сердце через час

утихнет, кровь отмоется, лежи, Веничка, лежи до рассвета, а там

на Курский вокзал и... Не надо так дрожать, я же тебе говорил,

не надо..."

Сердце билось так, что мешало вслушиваться, и все-таки я

расслышал: дверь подъезда внизу медленно приотворилась и не

затворялась мгновений пять...

Весь сотрясаясь, я сказал себе: " талифа куми", то есть

встань и приготовься к кончине... Это уже не талифа куми, я все

чувствую, это ЛАМА САВАХФАНИ, как сказал спаситель... То есть:

" для чего, господь, ты меня оставил? " Для чего же все-таки,

господь, ты меня оставил?

Господь молчал.

Ангелы небесные, они подымаются! Что мне делать? Что мне

сейчас делать, чтобы не умереть? Ангелы!..

И ангелы рассмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? Это

позорные твари, теперь я знаю - вам сказать, как они сейчас

рассмеялись? Когда-то, очень давно, в Лобне, у вокзала,

зарезало поездом человека и непостижимо зарезало: всю его

нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло по

полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и

стояла у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной

сволочи. Поезд ушел, а он, эта половина, так и остался стоять,

и на лице у него была какая-то озадаченность, и рот полуоткрыт.

Многие не могли на это глядеть, отворачивались, побледнев со

смертной истомой в сердце. А дети подбежали к нему, трое или

четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и вставили его

в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети

скакали вокруг и хохотали над этой забавностью...

Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они

смеялись, а бог молчал... А этих четверых я уже увидел - ОНИ

подымались с последнего этажа... А когда я их увидел, сильнее

всякого страха (честное слово, сильнее) было удивление: они,

все четверо, подымались босые и обувь держали в руках - для

чего это надо было? Чтобы не шуметь в подъезде? Или чтобы

незаметнее ко мне подкрасться? Не знаю, но это было последнее,

что я запомнил. То есть вот это удивление.

Они даже не дали себе отдышаться - и с последней ступеньки

бросились меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как

мог, отцеплял их руки и защищал свое горло, как мог. И вот тут

случилось все остальное: один из них, с самым свирепым и

классическим профилем, вытащил из кармана громадное шило с

деревянной рукояткой; может быть даже не шило, а отвертку или

что-то еще - я не знаю. Но он приказал остальным держать мои

руки, и как я не защищался, они пригвоздили меня к полу,

совершенно ополоумевшего...

- Зачем - зачем?.. Зачем - зачем - зачем?.. - бормотал я.

ОНИ ВОНЗИЛИ СВОЕ ШИЛО В САМОЕ ГОРЛО...

Я не знал, что есть на свете такая боль, и скрючился от

муки, густая, красная буква " ю " распласталась у меня в

глазах и задрожала. И с тех пор я не приходил в сознание, и

никогда не приду.

На кабельных работах в Шереметьево, осенью 69 года.