Дорнах, 25 декабря 1921 года

Если рассмотрения, о которых я говорил здесь вчера расширять всё больше и больше, можно заметить, что современное объяснение мира в самом деле должно стоять смирно перед существом человека, что оно бессильно объяснить само человеческое существо. И то, на что я мог бы здесь лишь намекнуть, находит везде своё подтверждение именно благодаря вниканию в частности. Именно тогда, когда особенно точно вникают в отдельные жизненные вопросы, всё больше обнаруживают, насколько действительно то, что я должен был высказать таким образом.

И теперь этот своеобразный факт, что современное объяснение мира не может подойти к человеку - странным образом противостоит самому этому мирообъяснению; оно не хочет признаваться в этом факте во всём его значении. Оно не хочет допустить, что в этой области заключено несовершенство новейшего мировоззрения. Но именно из понимания этого несовершенства может быть получено также и понимание правомерности антропософского исследования.

Особенно характерно это выступает перед нами, как я уже говорил, при рассмотрении представительных примеров. Я приводил, не для указания чего-либо, но для наглядного представления способа мышления современности - Герберта Спенсера.

Герберт Спенсер имел свои важнейшие, основополагающие идеи уже образованными ещё до того, как возник, собственно, дарвинизм. Но именно в возникновении этого, собственно, дарвинизма видно, как естественнонаучно-интеллектуалистический способ представления самому себе противопоставляет те вопросы и проблемы, которые обязаны своим происхождением глубокому стремлению человеческой души.

Сейчас уже можно сказать, что трудом Чарльза Дарвина, появившимся в 1859 г., " Возникновение видов", было сделано нечто основополагающее внутри новейшей духовной жизни. Весь род и способ, как наблюдать, как связывать наблюдения заключениями, как представлять затем целое, наблюдаемое и выводы, представленные в труде " Возникновение видов путём естественного отбора", является образцовым для современного способа представления. Можно сказать - Чарльз Дарвин чрезвычайно точен в отношении чувственных наблюдений и с совершенно чрезмерным старанием он ищет внутри чувственно наблюдаемого законы, связывающие наблюдения друг с другом. Он ищет законы, как это делают, когда принимают во внимание всё то, чему нас в области нашего рассудка учит само наблюдение. Он делает это так, как это обычно делают, когда не позволяют всяческому субъективному склонять себя определённым образом думать о внешнем мире, но в самом внешнем мире обучают своё рассудочное Я роду и способу, каким рассудок, интеллект должен действовать в жизни.

Путём такого рода трактовки жизни Дарвин действительно приходит к образцовому способу создания связи между простейшими несовершенными организмами и высшим земным организмом, человеком. Весь ряд, от первого до последнего, рассматривается интеллектуалистически-естественнонаучно прозрачно. Но то, что здесь рассматривается - внечеловеческое. Это - уже не то, в чём заключено существо самого человека, но также и не то, что человек переживает как свою тоску по сверхчувственному.

Это - чрезвычайно характерно, как Дарвин достигает границы, и особенно характерно то, как он этой границы держится. Он говорит, именно, после того, как он привёл отличные выводы в своей книге: почему божественной творящей сущности это должно было меньше понравиться - сотворить однажды небольшое число относительно несовершенных праформ органического и затем постепенно преобразовывать их в более совершенные или предоставить преобразовываться самим, чем сразу в самом начале вколдовать в мир всё множество и разнообразие органических форм?

Что означает такая остановка на известной границе? Это означает, что те, кто принимает в себя интеллектуалистически-натуралистические мысли, направляют их настолько далеко, насколько им позволяет внутреннее чувство, внутреннее ощущение; затем они останавливаются на известной границе, не ломая далее голову, есть ли эта граница, или же эту границу, вероятно, можно было бы перешагнуть - но, как бы само собой разумеющееся - останавливаются на этой границе и принимают на этой границе то, чего издавна традиционно придерживались.

Итак, внутри внечеловеческой области примеряют новейший интеллектуалистически-натуралистический способ исследования и на границе, к которой приходят - берут традиционные, старые религиозные исповедания. Этот род рассмотрения мира - ненамного иной в труде, который Дарвин выпустил вслед под названием: " Происхождение человека". В отношении только что охарактеризованного, собственно, у самого Дарвина - здесь нет ничего нового.

То, что я здесь только что привёл - не только характерно само по себе, но это также характерно тем способом, каким это принимается с различных национальных точек зрения, как это принимается более западными, а именно - англо-американскими народами, и как - в Средней Европе. И, если хотят жизненно правдиво рассматривать бытие современности, именно в связи с этими национальными нюансами можно много чему научиться.

В Германии дарвинизм был встречен с энтузиазмом. Но принят он был двояким образом. Во-первых, здесь, прежде всего, был Эрнст Геккель, который с юношеским одушевлением присвоил целиком образ мыслей Дарвина, но из национально-немецких нюансов он не остановился столь само собой разумеющимся образом на границе, как Дарвин; он не держался за традиционные религиозные исповедания, и хотел говорить о творце, который сотворил несколько несовершенных праформ. Эрнст Геккель, напротив, принял то, что столь превосходным образом действенно для внечеловеческого и сконструировал из этого некую новую религию, распространив то, что столь отчётливо было доказано для внечеловеческой области - также на человеческое и божественное. Итак, он не держался границы, он перешагнул эту границу, но теми средствами, которыми Дарвин хотел работать лишь внутри внечеловеческой области.

Несколько иным образом постиг дарвинизм Дю Буа-Реймон. Он говорил: Это - то, что натуралистически-интеллектуалистическим способом мышления может пребывать лишь внутри внечеловеческой области. Но здесь нужно остановиться. Он остановился не само собой разумеющимся, продиктованным чувствами образом, но сделал остановку в теории. Здесь, где, я сказал бы - у Дарвина было неопределенное выбегание, здесь Дю Буа-Реймон сделал аут-аут, или-или; и он, со своей стороны, констатировал: да, это так: если мы смотрим во внешний мир, навстречу нам выступает материя. В сущность материи мы проникнуть не можем - это одна граница нашего познания. Если мы смотрим в наше собственное внутреннее - здесь нам навстречу выступает сознание. Мы не можем обычным натуралистически-интеллектуалистическим образом мыслей познать сознание; и это - другая граница. Итак, мы не можем подняться к сверхчувственному. - Это Дю Буа-Реймон делает теорией. Он говорит: нужно подняться к супранатурализму. Однако, где начинается супранатурализм - кончается наука. Поэтому он всё то, что возвышается над чувственной областью - оставляет религии, но говорит обо всём том, к чему здесь можно прийти - от научности до того, что позволено просто человеку -

в свободной, мистико-фантастической манере, или, иначе говоря - благодаря принятию того, что мы традиционно унаследовали, он дополняет свою область познания областью веры.

Это - вообще характерное различие между среднеевропейским и западным человеком: западный человек, прежде всего, имеет более практичную манеру так схватывать мысли, что они известным образом выбегают в неопределенное, как выбегает в неопределенное сама жизнь. В Средней Европе предрасположены более к непрактичным, но теоретическим выводам - приводить мысли к или-или. И это мы видим совершенно особым образом здесь, где такие жизненные основания дают себя знать в отношении к высшим вопросам человеческого бытия.

Но вот Дарвин предложил ещё третью книгу, которая для того, кто серьёзно занимается вопросами души, является намного более значительной, чем " Возникновение видов..." или " Происхождение человека". И это - труд о душевных движениях. Если позволить воздействовать на себя этому труду с его тонкими наблюдениями над выражением человеческих душевных импульсов, душевных движений, можно остаться им весьма довольным и сказать себе наконец: благодаря опоре на наблюдение, выдержанное в натуралистически-интеллектуалистическом духе, уже приходят к способностям, которые очень удобны также для наблюдений человеческой душевной и духовной жизни. Дарвин, естественно, пошел лишь настолько далеко, насколько ему это позволил его инстинкт. Но именно тонкая продуманность этого наблюдения создаёт убеждение, что та привычка, та выучка, которая усваивается в процессе естественнонаучных и интеллектуалистических наблюдений, позволяет достигнуть проникновения также и в душевную жизнь.

И на этом факте покоится теперь надежда антропософского исследования. Это антропософское исследование ни на одном своём шаге не хотело бы отказываться от строгой и точной выучки путём современного натуралистически-интеллектуалистического способа мышления. Но оно хотело бы в то же время показать, как развить дальше этот способ представления и благодаря этому прийти к тому, чтобы эту границу, которую Дарвин установил более практическим образом, Геккель - искусственно преодолел натурализмом и Дю Буа-Реймон - положил теоретически - перешагнуть существенно точным образом, и как можно достигнуть проникновения в сверхчувственный мир, чтобы таким образом прийти к возможности истинного человекопознания.

Первый шаг, который делается в этой связи, полагается не совсем в той области, которой нам предстоит заниматься в последующие дни, но этот шаг является попыткой перебросить мост от обычных современных представлений и ощущений к сверхчувственному познанию. И этот мост перебрасывается, если мы, прежде всего - простыми средствами, которые вовсе не лежат в области сверхчувственного исследования, уясним - в чём, собственно, заключается существо натуралистически-сенсуалистического воззрения на мир.

Чтобы можно было говорить об этом существе, я хотел бы нечто гипотетически представить перед Вашей душой. Представьте себе, мы с детства вырастали таким образом, что вся область материального бытия воспринималась бы нами совершенно ясно и прозрачно. Представьте себе, что материя была бы вне нас не как нечто тёмное, до чего проникает наш взгляд, но чего мы не можем видеть насквозь, но всё материальное бытие было бы для внешнего взгляда и комбинирующего рассудка видимым насквозь без остатка, так что мы могли бы с помощью чисто натуралистически-интеллектуалистического воззрения на мир прийти к тому, чтобы иметь мысли обо всём, что внутреннейшим образом есть в материи. Итак, представим себе, что материя лежит пред нами не непрозрачной, но - совершенно прозрачной. Мы смогли бы тогда то, что как материальное выступает нам навстречу в минерале, как бы пронизать внутренним светом мышления, полностью понять. Но мы смогли бы тогда также полностью понять и то, что стоит у нас материально перед глазами как человек. Мы имели бы тогда человеческое существо перед нашим мысленным взором не как неопределенно материальное, но мы просматривали бы насквозь совершенно прозрачное человеческое существо, несмотря на то, что оно - материально.

Если Вы примете гипотетически такой взгляд, что мир выступает перед Вами таким образом, то Вы должны тогда отмыслить (hinwegdenken) нечто, без чего жизнь, в которой развилось наше обычное сознание, совершенно немыслима, Вы должны из этой жизни отмыслить всё то, что мы охватываем словом любовь. Ибо на чём покоится любовь, которую мы имеем к другому человеку, а также общечеловеческая любовь или любовь ещё к другим существам в мире? Она покоится на том, что мы, прежде всего, противопоставляем себя другим людям, другим существам - совсем другими силами, нежели сделавшимися прозрачными мыслями. Ежели бы во взгляде, которым мы себя противопоставляем другим существам, тотчас вспыхивали бы абстрактные, светлые мысли, которые делали бы это существо полностью для нас прозрачным - всякая любовь отмирала бы уже в своём первейшем зародыше; мы не могли бы любить. Вам требуется лишь вспомнить, как в обычной жизни прекращается любовь, когда начинаются, в своей ясности, абстрактные мысли. Вам требуется лишь вспомнить, сколь правомерно говорить о холоде абстрактных мыслей, как прекращается всякое внутреннее тепло при приближении к мыслям. И это тепло, которое открывается в любви, никогда не смогло бы возникнуть, если бы мы могли противостоять внешней материальной жизни с полным интеллектуальным пониманием. Это изгладило бы любовь из нашего мира.

И теперь представьте себе гипотетически, что Вы смогли бы полностью просматривать собственное человеческое существо, что Вы, когда Вы отвращаете взгляд от внешнего мира и обращаете его назад, в своё собственное внутреннее, ясно видели бы силы и вещества собственного внутреннего, так же, как явления внешнего мира светятся навстречу Вам в красках, звучат навстречу в звуках. И с того момента, когда это случилось, Вы смогли бы ведь всегда иметь в настоящем своё собственное внутреннее существо. Но Вы опять-таки должны отмыслить (wegdenken) нечто, без чего личностное человеческое существо в обычном мире совсем не смогло бы возникнуть. Ибо, что светит Вам здесь, в обычном мире, навстречу из внутреннего, когда Вы ищете этого самосозерцания? Здесь светят навстречу Вам подобные воспоминаниям представления о том, что Вы пережили во внешнем мире. Здесь светит Вам навстречу вовсе не существо Вашего внутреннего, но - зеркальные образы, образы воспоминаний того, что является внешним переживанием, светят Вам навстречу.

Если Вы примете во внимание то, что без этой возможности воспоминаний, без этой памяти - была бы совершенно невозможной личная жизнь, что Вы должны были бы отмыслить (hinwegdenken) это воспоминаемое, имея полное видение себя (Selbstschau) в обычной жизни, тогда Вы скажете себе: здесь мы одним из путей приходим к высшей границе, которая просто объясняется из необходимости человеческой организации. - Познание, которое бы всё больше разоблачало существо материи, предполагает человека, который был бы лишенным любви. Познание, которое бы постоянно разоблачало внутреннее существо - предполагает человека, который не образовал бы способности к воспоминанию, как коренной человеческой способности.

И так мы исходим из того, чтобы постичь, что для обычной жизни и для обычного познания, которое, ведь, хочет оставаться в этой жизни, эти обе границы, просто в силу человеческой природы - необходимы. Поскольку во внешней социальной жизни должна иметь место любовь, поскольку во внутренней личной жизни должно иметь место воспоминание, должны также иметь место и эти две границы познания. И вопрос состоит лишь в том, можно ли быть в состоянии вступить в область, которая, хотя и ведёт в сверхчувственный мир, однако не разрушает ни социальной, ни личной жизни.

Антропософия имеет мужество признать, что путём натуралистически-интеллектуалистического познания - не прийти к сверхчувственному. Но у неё есть мужество также говорить о том, есть ли средства, которые с такой же строгостью, с какой интеллектуалистически-натуралистические средства вводят в чувственный мир, вводят в мир сверхчувственный. Антропософия хочет иметь мужество не для того, чтобы сказать: где начинается супра-натурализм - там заканчивается наука, - но она хочет открыть пути, которые таким же точным образом, каким проникают в чувственный мир благодаря натуралистическому, интеллектуалистическому образу мыслей, позволят нам проникнуть в мир сверхчувственный. Поэтому Антропософия - поистине настоящая продолжательница современного пути, всей современной жизни. Она не хочет быть мятежницей, она хочет дать именно то, чего требует эта современная жизнь из своих же собственных оснований, но собственными средствами дать себе этого не может.

То, что можно получить из таких рассуждений к рассмотрению о необходимом восхождении в сверхчувственный мир, можно, однако, дополнить двумя другими, как мне кажется - значительными точками зрения, которые следуют из современной жизни, и которые проливают значительный свет именно на существо воспитания и обучения.

Необходимо подчеркнуть, что интеллектуалистически-натуралистический образ мышления современной жизни, который так стремится внести ясность во взаимосвязь чувственных явлений, всё же, с другой стороны - вводит во многое бессознательное, которое имеется в этой современной жизни. Я хотел бы это пояснить наглядно на двух примерах спуска в неизведанное, в инстинктивное современной жизни.

Если взглянуть на Дарвина таким образом, как мы это сделали, можно было бы сказать: конечно, если должно быть именно так, что со строгой научностью мы остаемся в физически-чувственной области, и, если мы хотим приблизиться к сверхчувственному, то нужно переходить к традициям веры, тогда нужно смириться с тем, что ничего здесь не поделаешь. Но тогда нужно было бы примириться с чем-то таким, что вовсе не было бы ко благу человечества. Кто исследует историю не слишком психологическим взглядом, тот найдёт, что в древние времена религиозные представления не означали представлений веры, они стали таковыми лишь в новое время, но - были действительным знанием, которое было получено столь же научным образом, как и знание внешнего чувственного мира. Лишь новейшее время ограничило знание чувственным миром. Отсюда следует, что оно не достигает никакого знания о сверхчувственном мире; оно приняло сверхчувственное знание в старой традиционной форме и не создало нового. И из иллюзии, в которой в этом направлении живут, возникло мнение, что относительно сверхчувственного можно прийти вообще лишь к представлениям веры. Но если обозреть род, в каком сверхчувственное жило в древних религиях, тогда вместе с тем видно, что этот род внутреннего постижения означает укрепление человека, что пребывающий в религиозной жизни человек по мере познания внутренне пропитывается силой, вплоть до физического; и видно, что современная цивилизация не может дать человеку этой силы, которая приходила к человеку из религиозности древнего рода. Ибо, если религиозность низошла до представлений веры, она не является больше мощной силой, она тогда не действует более вплоть до физического. В новейшее время она становится вполне инстинктивно ощущаемой, но не видимой в своём полном значении. И из инстинктивного ощущения этой вещи возник увод человечества к чему-то такому, чего инстинктивно ищут, чью вчлененность в современную цивилизацию, собственно, совсем не понимают, и что является всем тем, что связано со спортом.

Религия утратила внутреннюю силу укреплять физическое человека. Поэтому возник инстинкт - найти эту силу внешним образом. И, как всё в жизни действует полярно, так и здесь мы имеем факт - то, что человек утратил в области религии, он инстинктивно хочет найти внешним образом. Я вовсе не хочу произносить филиппик против существа спорта, не хочу высказывать ни малейших возражений против правомерности существа спорта, я уже указывал на то, что это уже здоровым образом будет развиваться дальше. Но в будущем это займёт совсем иное место в жизни человека, тогда как сегодня это является заменителем религии. Но именно истина является сегодня парадоксальным образом, мы, ведь, в столь многое уверовали в современной цивилизации.

Есть ещё и другое, что выступает как нечто характерное в натуралистически-интеллектуалистической цивилизации, то, что вводит везде не в живое, но в противоречия, разрушающие жизнь. Интеллектуализм запутывается, приходит ко всевозможным мысленным сетям, чью запутанность, хаотичность, хаотичную структуру он не просматривает. Он становится просто к этому невнимательным.

Так стоит современный натуралистический интеллектуализм в изумлении перед тем фактом, что ребёнок сегодня в известной мере является повторением дикого, варварского состояния всего человечества. Человечество с древних времён до нынешних продвинулось от дикости, варварства - до цивилизации. Ребёнок во всём своём существе снова повторяет нечто от варварства, от дикости. Современный натуралистический мыслитель рассматривает ребёнка лишь так: он видит нос ребёнка с несколько вывернутыми ноздрями, расстановку глаз (глаза поставлены несколько шире, чем в позднейшей жизни), он видит образование лба с его своеобразными выпуклостями, образование рта: всё напоминает ему дикое, варварское состояние. Ребёнок - варвар, дикарь.

Но - с другой стороны, в весьма своеобразном противоречии с вышеприведённым в современном цивилизованном человеке звучит всё же опять-таки нечто руссоистское. Он хотел бы привести человека снова к согласию с природой в физическом, в моральном воспитании. Но он всё же застревает в интеллектуализме, этот современный человек. И этот интеллектуализм ведёт в мышлении к логике. Ныне этот современный человек видит много нелогичного в воспитании, и он хочет теперь внести в воспитание логику. Он хочет оформить воспитание логично. Это не касается существа ребёнка. Он находит это естественным, то, что вещи развиваются логично. Это не затрагивает существа ребёнка. И всё же, если он оглядывается на варварские времена, на дикие времена, повторение которых должно быть представленным в ребёнке, то нельзя сказать, что археологи учат нас, что варвары, дикари - мыслили особенно логично в нашем смысле.

И так современный человек надеется прийти к согласию с природой, в котором он хочет привнести ребёнку нечто, чего ребёнок иметь не может, если он - истинный дикарь, истинный варвар. Руссоизм приходит к примечательному противоречию с интеллектуализмом. Стремление к природе не позволяет вполне приспособиться направлению к интеллектуализму. И когда дело доходит до воспитания воли, тогда современный интеллектуалистический мыслитель - совсем неправ. Здесь он находит из своего образа мыслей, что человек прежде всего должен стремиться к полезности. И этот современный интеллектуалистический мыслитель не устаёт находить, что люди одеваются в неудобные одежды, которые не полезны, что они отдаются в жизни множеству бесполезных занятий. Он находит, что для того, чтобы прийти к согласию с природой - правильным будет аппелировать к полезности. Особенно подвергается порицанию с этой точки зрения со стороны педагогических реформистов воспитание девочек.

Но теперь мы опять стоим перед загадкой: дикари, варвары, которые должны повториться в ребёнке - стремились ли они к полезности? Конечно, нет. Современный интеллектуальный мыслитель видит себя принужденным устремляться с одной стороны - к представлениям, согласно логике, и с другой стороны - в область воли, согласно полезности. И варвары, дикари, чьим повторением всё же должны быть дети, они, как учит нас археология, в своём мышлении мало стремились к логике, мало стремились к полезности, которую они, насколько это было возможно, удовлетворяли инстинктивно.

Но к чему же они стремились? К украшениям. Одежды возникли вовсе не из удовлетворения потребностей человека, а из страстного желания себя украшать. Всё, во что одевается дикарь, или именно то, во что он не одевается, а лишь просто рисует на теле, всё это в равном смысле не может считаться полезным: всё это указывает на то, что исходили здесь не из логически истинного или логически правильного, не из полезности, но из украшательства, из красоты в собственном смысле.

Это видно в основном также и у детей. И здесь, если мыслят односторонне интеллектуалистически, из-за чего привязываются к логически-правильному и жизненно-полезному, и если, с другой стороны, чувствуют руссоистски и хотят назад к природе, тогда здесь приходят к странному противоречию. Хотят, собственно, навязать ребёнку то, что взрослые, в своём интеллектуализме имеют, как логичное, полезное, правильное. Дети же, которые фактически стремятся, но только иным образом, чем руссоисты - назад, а именно к украшениям, к тому, что для них не несёт отпечатка добра - с одной стороны, ни полезности - с другой, но является красивым.

Кто просматривает таким образом несовершенство и противоречивость современной жизни, тот сможет уже попытаться поднять вопрос: на чём всё же, собственно, основывается это несовершенство и эта противоречивость? - Если мы непредвзято взглянем на этот вопрос, будем всё больше им заниматься, мы убедимся, сколь односторонне интеллектуалистически-натуралистический способ мышления должен рассматривать самого человека. Он ведь, действительно, рассматривает не всего человека, не всю человеческую жизнь, но лишь одну сторону человеческой жизни. Он рассматривает именно лишь бодрственную дневную жизнь и не приходит к тому, чтобы убедиться в том, что вся человеческая жизнь в самом деле охватывает то, что происходит от засыпания до пробуждения - так же, как и то, что происходит от пробуждения до засыпания. Можно, ведь, прежде всего сказать, что современный интеллектуалистически-натуралистический способ мышления рассматривает также и жизнь сна, и есть множество интересных гипотез о существе сна, о существе сновидений; но всё это, ведь, познавалось лишь с точки зрения бодрствующего.

Человек, бодрствуя, ведь не только познаёт, он переживает, он стоит внутри бытия. В жизни сна человек стоит в нём прежде всего бессознательно. Он может это рассматривать в перспективе, в которой это видится в бодрственной жизни; но он не может пребывать в этом непосредственно с обычным сознанием. Полное рассмотрение жизни требует, чтобы не только нечто познавать абстрактно, но - мочь полностью пребывать в познанном. И если стоять перед жизнью сна, как современный интеллектуалистический мыслитель, то тому, кто достаточно непредвзят и серьёзен, конечно, сияет навстречу много удивительного и повергающего в изумление, но только это удивление и изумление не того рода, какого, к примеру, требовала греческая философия для жизненного воззрения вообще. Всё в жизненном воззрении - так говорила греческая философия - начинается с удивления перед миром, с изумления перед фактами, выступающими нам навстречу. Но это должно идти дальше. Нужно продвигаться от удивления и изумления - к познанию.

Современный человек со своими средствами в отношении жизни сна и сновидений - на это не способен. И первый шаг, который нужно сделать в сверхчувственный мир, не может заключаться в том, чтобы тотчас же устремиться к самому сверхчувственному познанию, но в том, чтобы построить мост от обычного чувственно-физического познания на ту сторону, к сверхчувственному познанию. Этого можно достичь благодаря тому, что выучку, которую усвоили благодаря наблюдению чувственно-физического мира, живо распространяют на то, что вторгается в обычную жизнь из сна и сновидений. Наблюдать, конечно, современный человек может; но одно наблюдение ещё ничего не решает, дело в том, чтобы наблюдать в определенном направлении, если нужно войти в существо дела. Речь о том - как наблюдать.

Несколько примеров должны Вам показать, как должно быть установлено наблюдение за этой другой стороной жизни, которая вторгается в дневную жизнь, но которая не наблюдаема с той же точки зрения, с которой наблюдают обычную бодрственную повседневную жизнь.

Есть люди, которые, конечно, воспринимают различие между бодрственной повседневной жизнью и жизнью сна, но лишь весьма ограниченным образом. Но всё же можно сказать, что во многих наивных душах есть сознание того, что человек в бодрственной дневной жизни является чем-то иным, чем в жизни сна. Поэтому эти наивные души часто говорят, когда им хотят указать на бесполезность, к примеру, сна, что люди, которые слишком много спят - ленивы, инертны: пока спят - не грешат, во сне - нет грешника. И этим они хотят выразить, что то, чем является человек от пробуждения до засыпания, грешным существом, - радикально не является таковым от засыпания до пробуждения. В этом наивном воззрении заложен очень хороший инстинкт.

Но то, что, собственно, заключено в этой области, познаваемо лишь при организации наблюдения соответствующим образом. И здесь я сказал бы, к примеру, следующее: конечно, некоторые среди Вас, вероятно, даже все Вы - имели сновидения такого рода, содержание которых представляет собой отчётливые реминисценции внешней физически-чувственной жизни. Может, например, сниться, что Вы направляетесь к реке, Вам нужно на ту сторону этой реки. Ищете в сновидении лодку. Имеете всяческие хлопоты в связи с поисками лодки во сне. Потом находите лодку (это всё может сниться), теперь должны напрягаться, делая каждый отдельный удар веслом. Чувствуете на протяжении сна усилие, с которым гребёте вёслами, и наконец, со всеми хлопотами перебираетесь на другую сторону, почти так, как это делалось бы и в повседневной жизни.

Таких сновидений имеется много. Они представляют собой сновидения, которые, по меньшей мере своим содержанием, являются отчетливыми реминисценциями физически-чувственной жизни. Другие сновидения не представляются таковыми реминисценциями физически-чувственной жизни. Такие сновидения - также Вам известны. Кому-либо, к примеру, может сниться, что он направляется к реке, ему нужно на ту сторону; он хорошо продумывает это во сне, расправляет свои крылья, перелетает на ту сторону и идёт по другому берегу. Нельзя сказать, что это - реминисценция из физически-чувственной жизни, ибо, насколько мне известно, большинство людей не имеют привычки таким способом в физически-чувственной жизни переправляться через реку; мы имеем в этом сновидении дело с чем-то таким, что в физически-чувственном мире человек действительно не исполняет.

Но теперь выступает нечто весьма своеобразное, что впервые бросается в глаза, если действительно рассмотреть взаимосвязь между жизнью сна, жизнью сновидений и внешней чувственно-действительной жизнью в сотоянии бодрствования. Тот, кто точно наблюдает в этой области, увидел бы именно следующее: если бы он имел такое сновидение или такие сновидения, которые навалили бы на него возню и хлопоты повседневной жизни в сновидении, которые являются реминисценциями физически-чувственной жизни, он почувствовал бы, что он проснулся усталым. Члены при пробуждении - тяжелы, и он весь день оставался в этом настроении усталости. Итак, пробуждаясь из сновидения, которое копирует чувственно-физическую действительность, пребывают потом ослабленными в повседневной, бодрственной жизни. Пронаблюдайте, как действует сновидение, не являющееся реминисценцией физически-чувственной жизни: если Вы однажды с воодушевлением, с лёгкостью летали в сновидении, словом, на Ваших крыльях, которых у Вас нет в физической жизни - перелетели реку - Вы проснулись свежим и бодрым, Ваши члены - легки. Такие различия в действии жизни сновидений и жизни бодрствования - необходимо наблюдать точно, как это принято в иных случаях, в физике или математике. И при неточных наблюдениях в обсуждаемой области не только не приходят к удовлетворительным результатам, но и не получают импульсов для дальнейшего познания и жизни.

И это - вовсе не так, что можно представить лишь отдельные краткие обзоры, которые, повидимому, подтверждают то, что я пытался объяснить, но - чем дальше входить в факты, тем больше оказывается, что существует такая взаимосвязь, о которой можно догадываться, между тем, что происходит в жизни сна и жизнью бодрствования. Есть сновидения, протекающие, к примеру, так, что в них имеют перед собой симпатичные блюда и едят их много и с большим аппетитом. И здесь Вы, как правило, почувствуете, если Вы во сне поели, что пробудились Вы с отсутствием аппетита, как будто у Вас испорчен желудок, и Вы целый день после этого не можете хорошо поесть. Но если бы Вы во сне поговорили с ангелом и правильно вошли бы в этот разговор с ангелом, Вы бы тогда увидели, что это действует на Ваш аппетит на протяжении дня чрезвычайно возбуждающим образом. Не требуется особых доказательств, что еда во сне является реминисценцией физически-чувственной жизни, ибо в сверхчувственном мире не едят и не пьют. Здесь Вы согласитесь со мной без доказательств. Так что, если едят и пьют в сновидениях - это реминисценции физически-чувственной жизни и - если разговаривают с ангелом - это, ведь, происходит в физически-чувственной жизни у очень немногих людей, это - событие, которое не может быть реминисценцией физически-чувственной жизни.

Если мыслить более абстрактно, уже видно, что между засыпанием и пробуждением с людьми происходит нечто совершенно незнакомое, что затем переходит в бодрственную область, в жизнь между пробуждением и засыпанием. И нельзя сказать, что это было бы невозможно - получить в этой области вполне дифференцированные представления. Ибо это - всё же нечто вполне дифференцированное, если мы должны сказать: если нам снится о том, что является действительностью в физически-чувственной жизни, сновидение становится тем, к чему уже некоторое время стремятся натуралистические поэты или натуралистические художники, которые всегда хотят только подражать жизни, которые никогда не хотят вставить в жизнь нечто из сверхчувственного, такое сновидение становится натуралистом, тогда оно действует на бодрственную жизнь нездоровым образом. Оно действует болезнетворно. Итак, если обычная жизнь чувств вносится в сновидение во сне, это имеет нездоровое, болезнетворное обратное действие. И с другой стороны, если то, что не является реальным в физически-чувственной жизни, то, что твердокаменный филистер считает чем-то фантастическим, мистическим, чепухой, то, что умный человек, истинный интеллектуалист - не склонен постигать духовно, если оно выступает в сновидениях - это есть именно то, что делает затем человека бодрым, свежим и здоровым. Так можно наблюдать своеобразное внесение того, что происходит с человеком между засыпанием и пробуждением, в обычную бодрственную жизнь.

И здесь вещи дифференцированы, так что уже можно сказать: с человеком должно случаться нечто независимое от телесности, ибо оно выражается в его действии на телесность, когда человек спит. И сновидение - это то, что прежде всего разыгрывается для обычного сознания к его удивлению и изумлению, то, что человек здесь, во вне-обычном состоянии - для своего обычного сознания не переживает, но проделывает бессознательно. Чем больше Вы будете пытаться собрать примеров, тем больше Вы будете находить, что такая реальная взаимосвязь между жизнью бодрствования и жизнью сна - фактически существует.

Но рассмотрим теперь сновидение. Оно существенно отличается от душевного содержания бодрственной дневной жизни. Мы противостоим бодрственной дневной жизни тем, что мы нашей волей соединяем представление с представлением или отделяем представление от представления. В сновидении мы всё это делать не можем. Образ сновидения ткётся, как ткутся обычные явления, без нашей воли. Активность души, действенная в дневной бодрственной жизни - парализуется, переходит в пассивность относительно сновидения.

И если мы изучим теперь сновидение с совершенно особой точки зрения, оно становится примечательным предателем тайной стороны нашего человеческого существа. Вы только понаблюдайте, как Вы иногда противостоите в жизни определённому человеку, о котором Вы судите, исходя из жизненных обстоятельств. Вы не позволяете себе предоставить всему Вашему внутреннему изливаться в это суждение. Вы судите так, что Вы, например, всегда имеете уважение к тому, что обсуждаемый носит определенный титул, что те, которые носят такой титул, должны обычно рассматриваться определенным образом, или что он, кроме того, имеет определенное положение в общественной жизни, короче, в бодрственной дневной жизни Вы приходите к определенному суждению. Но в жизни сна с Вами иногда происходит следующее: Вы видите себя перед этим человеком и начинаете его основательно избивать, что отличается от суждения, которое Вы образовали о нём в бодрственной дневной жизни, но что указывает Вам на несколько глубже лежащие в Вас симпатии и антипатии, которые в бодрственной дневной жизни Вы себе не позволяете, и которые сновидение начаровывает в образе перед Вашей душой. Итак, нечто, в чём человек не сознаётся в бодрственной дневной жизни, но что, однако, носит в себе, образно представляется перед душой благодаря подсознательной имагинации в сновидческой жизни. Это относительно легко заметить. Но, если, с другой стороны, принять во внимание то многое, что в бодрственной дневной жизни выражается в расстройствах, капризах или в необъяснимой весёлости, которые нельзя понять из явлений жизни, то тогда нашли бы, если бы не забывали сновидений, которые при этом имели место: эти сновидения привели к этому расстройству или к этой жизнерадостности; в бессознательное, в подобное настроению вдвигается то, что переживается от засыпания до пробуждения и что может быть разоблачено сновидением. Вообще, нельзя понять жизнь в её тотальности, если не принимать в расчёт точным образом эту вторую сторону жизни, которая протекает между засыпанием и пробуждением.

Но всё это протекает без человеческого участия. Однако, можно также и то, что протекает бессознательным образом, непроизвольно - поднять к полностью сознательной деятельности, каковая, например, имеет место в математизации, в естественнонаучных исследованиях. И, действуя таким образом, поднимаются от неопределенного, которое можно обозревать лишь соотнося жизнь сна с бодрственной жизнью, к тому, что может выступить затем в сознательно развитых имагинации, инспирации и интуиции.

Но только благодаря этим способностям возможно истинное человекопознание. То, на что, я бы сказал, заикаясь указывает мир, в то время как его демонстрирует нам жизнь сна, сознательным образом развивается в метод, который стремится, благодаря Антропософии к действительному миро- и человекопознанию.