Стигма и реальность

До сих пор утверждалось, что основную роль следует отдавать расхождениям между виртуальной и актуальной социальной идентичностью. Особо подчеркивалось управление напряжением и управление информацией — т. е. то, как стигматизированный индивид может преподносить другим рискованное «я», поддающееся злоупотреблению и дискредитации. Однако если бы на этом мы поставили точку, осталась бы искаженная точка зрения, вкладывающая качество прочной реальности в нечто гораздо более зыбкое. Стигматизированный и нормальный являются частью друг друга; если один может оказаться в уязвимом положении, то следует ожидать, что в таком же положении может оказаться другой. Ибо, вменяя идентичность индивидам, будь то поддающимся дискредитации или нет, более широкая социальная обстановка (setting) и ее обитатели некоторым образом сами себя подвергают риску; они ставят себя в такое положение, в котором сами могут оказаться в дураках.

Все это уже предполагалось в утверждении, что перебегание из одного состояния в другое (passing) делается иногда ради того, что внешне выглядит как забавная шутка. Человек, которому выдается редкая возможность выдать себя за другого, часто пересказывает этот забавный случай своим товарищам как свидетельство глупости нормальных, а также того, что все их аргументы по поводу его отличия от них являются не более чем рационализациями[964]. Эти ошибки идентификации вызывают у «перебежчика» и его друзей приливы радости и восторга. Похожим образом, можно обнаружить, что люди, которые в некоторый данный момент как ни в чем не бывало скрывают свою личную или профессиональную идентичность, могут получать удовольствие, валяя дурака и доводя разговор с ничего не подозревающими нормальными, окружающими их, до такого состояния, когда нормальные, сами того не сознавая, вынуждены выставить себя дураками, выражая такие представления, которые присутствие «перебежчика-шулера» совершенно дискредитирует. Фальшивым оказывается в таких случаях не человек с каким-то отличием, а скорее любой и каждый из тех, кто, внезапно оказавшись в подобной ситуации, пытается поддержать принятые образцы (patterns) обращения с другим.

Но есть, разумеется, еще более прямолинейные случаи, когда угрозе подвергается даже не человек, а сама ситуация. Например, люди с физическими недостатками, вынужденные принимать от посторонних попытки проявления сочувствия или участливые расспросы, могут иногда оберегать свою тайну, прибегая к совершенно иному средству, нежели такт. Так, одноногая девушка, которую посторонние часто донимали расспросами о ее потере, придумала игру под названием «Ham and Legs»*, суть которой состояла в том, что она отвечала на расспросы драматически преподносимым нелепым объяснением[965]. Другая девушка, находящаяся в таком же положении, излагает похожую стратегию:

«Вопросы о том, как это я осталась без ноги, настолько мне надоели, что я придумала готовый ответ, который отбивал у этих людей охоту расспрашивать дальше: “Я заняла немного денег в ссудном банке, а они взяли в залог мою ногу! ”» [966]

Также приводятся краткие ответы, прекращающие нежеланное столкновение:

«Бедная моя девочка, я вижу, ты потеряла ногу».

Это прекрасная возможность уложить на лопатки: «Да вам-то какое до меня дело!»[967]

Вдобавок к тому, есть еще гораздо менее утонченное искусство «прикидываться другим», которым пользуются воинственные члены ущемленных групп, когда во время событий общения рассказывают вымышленную историю о самих себе и своих чувствах нормальным, которые неуклюже делают вид, что сочувствуют, и рассказ достигает точки, когда становится очевидно, что он был специально задуман с тем, чтобы разоблачить себя как фабрикацию.

Ледяной взгляд может, конечно, предупредить столкновение до того, как оно будет инициировано. Иллюстрацию можно взять в воспоминаниях одного агрессивного карлика:

«Были толстокожие типы, выглядевшие так, словно люди с гор спустились поглазеть на представление бродячего цирка. Были подглядывающие исподтишка, из тех, кто все делают украдкой и обычно отворачиваются, краснея, когда их за этим застают. Были и жалостливые; я так и слышал, как они прищелкивают языком, едва пройдя мимо. Но, что хуже всего, были болтуны, каждое замечание которых вполне могло бы звучать: «Как дела, бедолага?» Они говорили это своими глазами, своими манерами и тоном своего голоса.

У меня была стандартная защита — ледяной взгляд. Обезболивая себя таким образом от собрата, я мог справиться с главной проблемой: воспользоваться подземкой и остаться при этом живым»[968].

Отсюда всего один шаг до детей-инвалидов, которые иной раз умудряются зверски избить человека, который их дразнит, а также до людей, вежливо, но недвусмысленно исключаемых из определенных обстановок, которые вежливо и недвусмысленно вторгаются в эти обстановки, собрав толпу себе подобных и напустив на себя решительный вид[969].

Социальная реальность, корректно поддерживаемая сговорчивым членом какой-то стигматизированной категории и нормальным, будет сама иметь свою историю. Когда, например, в случае развода или ирландской этничности, некий атрибут теряет значительную часть своей силы в качестве стигмы, мы будем свидетелями периода, когда прежнее определение ситуации все более и более подвергается критике — сначала, возможно, на комедийной сцене, а потом во время смешанных контактов в публичных местах, — пока наконец не перестает осуществлять контроль одновременно над тем, на что можно непринужденно обращать внимание, и над тем, что должно держаться в тайне и мучительно обходиться вниманием.

В заключении позволю себе еще раз повторить, что стигма заключает в себе не столько набор конкретных индивидов, которых можно разделить на две группы — стигматизированных и нормальных, — сколько всепроникающий двухролевой социальный процесс, в котором каждый индивид участвует в обеих ролях, по крайней мере, в некоторых связях и в некоторых сторонах своей жизни. Нормальный и стигматизированный, скорее, не персоны, а перспективы. Они порождаются в социальных ситуациях во время смешанных контактов благодаря нереализованным нормам, которые, вероятно, вертят столкновением как хотят. Пожизненные атрибуты того или иного индивида могут заставить его все время выступать в одном амплуа; он может быть вынужденным исполнять стигматизированную роль почти во всех своих социальных ситуациях, делая естественным обозначение его (как это было и у меня) как стигматизированного лица, чья жизненная ситуация помещает его в оппозицию нормальным. Однако его конкретные стигматизирующие атрибуты не определяют природу двух этих ролей, нормальной и стигматизированной, но только частоту разыгрывания им какой-то одной из них. И поскольку речь идет не о конкретных индивидах, а об интеракционных ролях, то должно быть неудивительно, что во многих случаях тот, кто стигматизирован в одном аспекте, прекрасно проявляет все нормальные предрассудки, существующие в отношении тех, кто стигматизирован в другом.

Итак, представляется несомненным, что взаимодействие лицом-к-лицу, по крайней мере в американском обществе, строится таким образом, что особо тяготеет к тому типу затруднений, который рассматривается в этом очерке. Кроме того, представляется, что расхождения между виртуальной и актуальной идентичностью будут возникать всегда и всегда будут порождать потребность в управлении напряженностью (что касается дискредитированного) и в контроле над информацией (что касается поддающегося дискредитации). И если стигмы очень зримы или навязчивы либо могут передаваться по семейной линии, то возникающие отсюда нестабильности во взаимодействии могут оказывать очень глубокое воздействие на тех, кому досталась стигматизированная роль. Однако ощущаемая нежелательность конкретного личного свойства с его способностью запускать процессы актуализации стигмы и нормы имеет собственную историю, которая регулярно меняется целенаправленным социальным действием. И хотя можно утверждать, что процессы актуализации стигмы, видимо, имеют общую социальную функцию — функцию, благодаря которой общество заручается поддержкой тех, кого оно не поддерживает, — и в соответствующей степени, должно быть, противятся изменению, необходимо понимать, что здесь, по всей видимости, кроются и дополнительные функции, которые заметно варьируют в зависимости от типа стигмы. Стигматизация людей с отраженной в документах скверной моральной репутацией явно может функционировать как орудие формального социального контроля; стигматизация людей, принадлежащих к определенным расовым, религиозным и этническим группам, совершенно явно функционировала как средство удаления этих меньшинств из различных сфер конкуренции; а обесценение лиц с физическими недостатками можно, наверное, истолковать как вносящее вклад в необходимое ограничение решений об ухаживании[970].

Гоффман Э. Моральная карьера душевнобольного пациента[971]

Традиционно термин карьера предназначался для тех, кто ожидает запланированных повышений в рамках уважаемой профессии. Этот термин начинает, однако, использоваться в более широком смысле — в отношении любой траектории жизненного пути любого человека. Здесь принимается перспектива, предлагаемая естественной историей: уникальные результаты не принимаются в расчет, а преимущество отдается таким изменениям во времени, которые являются основополагающими и общими для членов некой социальной категории, пусть даже происходящими с каждым из них независимо. Такая карьера не может быть блестящей или разочаровывающей; она может быть успехом не больше, чем неудачей. В этом свете мне и хотелось бы рассмотреть душевнобольного пациента.

Одно из достоинств понятия карьеры — это то, что оно двустороннее. Одна сторона связана с внутренними делами, принимаемыми со всей заботой и близко к сердцу, такими, как образ собственного Я и ощущаемая идентичность; другая сторона затрагивает официальное положение, правовые отношения и стиль жизни и является частью публично доступного институционального комплекса. Понятие карьеры, таким образом, позволяет свободно курсировать между личным и публичным, между Я и его значимым обществом, не имея при этом необходимости слишком уж полагаться в поиске данных на то, что человек сам говорит по поводу того, кем, как он думает, он себя представляет.

Эта статья, стало быть, опыт институционального подхода к изучению Я. Основным предметом интереса здесь будут моральные аспекты карьеры — т. е. регулярная последовательность изменений, вызываемых карьерой в Я человека и в структуре воображения, в рамках которой он судит о самом себе и о других[972].

Сама категория «душевнобольной пациент» будет пониматься в одном строго социологическом смысле. В этой перспективе психиатрический взгляд на человека становится значимым лишь постольку, поскольку сам этот взгляд изменяет его социальную участь; а это изменение становится фундаментальным в нашем обществе, видимо, тогда и только тогда, когда человек прогоняется через процесс госпитализации[973]. Следовательно, я исключаю отсюда некоторые примыкающие категории: невыявленных кандидатов, которые были бы сочтены «больными» в соответствии с психиатрическими стандартами, но которые не стали рассматриваться в качестве таковых самими собой и другими, хотя при этом и могут доставлять кому угодно немало неприятностей[974]; приходящего пациента, которого психиатр считает возможным лечить препаратами или шоком вне стен психиатрического учреждения; клиента с психологическими проблемами, который вовлечен в психотерапевтические отношения с врачом. И я включаю в эту категорию каждого, независимо от силы его темперамента, кто каким-то образом оказался втянут в эту тяжелую машинерию больничного психиатрического обслуживания. Таким образом следствия трактовки человека как душевнобольного пациента можно довольно четко отделить от следствий, вызываемых для жизни человека теми характеристиками, которые клиницист расценил бы как психопатологические[975]. Люди, становящиеся пациентами психиатрических больниц, очень отличаются друг от друга видом и степенью заболевания, которые психиатр им приписывает, а также теми качествами, с помощью которых их описывают обыватели. Но единожды встав на этот путь, они сталкиваются с некоторыми в важной степени похожими обстоятельствами и реагируют на них некоторыми в важной степени похожими способами. Поскольку эти сходства проистекают не из душевной болезни, они проявляются как будто бы даже вопреки ей. Следовательно, именно могуществу социальных сил нужно приписать то, что единообразный статус душевнобольного пациента не только гарантирует некоторому агрегату лиц общую судьбу и, в конечном счете, общий характер, но и эта социальная переработка может проводиться в отношении того, что можно расценивать как самое стойкое и трудноизлечимое многообразие человеческих материалов, какое только может быть собрано обществом. Здесь не хватает лишь частого формирования бывшими пациентами предохранительной групповой жизни, чтобы проиллюстрировать в полном объеме классический цикл реакций, посредством которого в обществе психодинамически образуются девиантные подгруппировки.

Этой общей социологической перспективе дает весомое подтверждение одно важное открытие, сделанное социологически ориентированными учеными, проводившими исследования в психиатрических больницах. Как неоднократно показывало изучение бесписьменных обществ, ужасность, отвратительность и варварство чужой культуры могут уменьшаться тем более, чем более ученый знакомится с точкой зрения на жизнь, которой придерживаются изучаемые им люди. Аналогичным образом, исследователь психиатрических больниц может обнаружить, что сумасшествие или «нездоровое поведение», приписываемое пациенту больницы, является в целом продуктом социального дистанцирования того, кто осуществляет это приписывание, от ситуации, в которой находится пациент, и вовсе не в первую очередь продуктом душевной болезни. Как бы ни уточнялись психиатрические диагнозы различных пациентов и какими бы особыми способами ни была уникальна социальная жизнь «внутри» больницы, исследователь может обнаружить, что он участвует в сообществе, которое не слишком-то уж и отличается от любого другого, которое он изучал. Конечно, ограничиваясь в изучении этого сообщества случаями, когда пациенты условно освобождены из своих больничных палат, он, как и некоторые пациенты, может чувствовать, что жизнь в этих запираемых на замок палатах странная; а будучи допущенным в эти закрываемые палаты или в палаты для выздоравливающих, он может чувствовать, что «задворки», где обитают хроники, — это социально сумасшедшие места. Но стоит лишь ему перенести сферу своего сочувственного участия на «худшую» палату в госпитале, как и она тоже может войти в фокус социального внимания как место, где существует вполне сносный и неизменно осмысленный социальный мир. Это никоим образом не отрицает, что в любой палате или группе пациентов он будет находить меньшинство, продолжающее казаться начисто лишенным способности соблюдать правила социальной организации, равно как не отрицает это и того, что упорядоченное исполнение нормативных ожиданий в пациентском обществе отчасти делается возможным благодаря стратегическим мерам, которые оказываются в психиатрических больницах так или иначе институционализированными.

Карьера душевнобольного пациента общепонятно и натуралистически распадается на три основные стадии: период, предшествующий поступлению в больницу, который я предлагаю назвать допациентской стадией; период пребывания в больнице, собственно пациентская стадия; период, наступающий после освобождения из больницы, если он действительно наступает, или экс-пациентская стадия[976]. Эта статья будет посвящена лишь первым двум стадиям.