Собственно пациентская стадия

Последний шаг в карьере будущего пациента может заключать в себе осознание им — неважно, имеющее под собой основание или нет, — того, что он был оставлен обществом и отвергнут самыми близкими ему людьми. Довольно любопытно, что пациент, особенно попавший в больницу впервые, может ухитряться удерживать себя от дохождения до конца этой тропинки, даже если фактически уже заперт на замок в больничной палате. Поступая в больницу, он может чувствовать очень сильное желание не быть узнанным кем-нибудь в качестве человека, которого, вероятно, можно было бы свести к этим текущим обстоятельствам, или в качестве человека, который вел себя так, как он вел себя до заключения. Следовательно, он может избегать разговоров с кем бы то ни было, может, насколько это возможно, держаться сам по себе и даже может быть «вне контакта» или «маниакально» пытаться избежать ратификации любого взаимодействия, которое навязывает ему обходительно обоюдную роль и обезоруживает его перед тем, чем он стал в глазах других. Когда ближайший поверенный предпринимает попытку навестить его, он может быть отвергнут гордым молчанием или отказом пациента войти в комнату для посещений, и эти стратегии иногда говорят о том, что пациент все еще цепляется за остатки связи с теми, кто выдумал его прошлое, и защищает эти остатки от окончательной разрушительности взаимодействия с новыми людьми, которыми те для него стали[998].

Обычно пациент в конце концов бросает эти обременительные попытки быть анонимным и нездешним и начинает предоставлять себя для разговорного социального взаимодействия больничному сообществу. Отныне он отстраняется только особыми способами: пользуясь только своим прозвищем, подписывая свои статьи в еженедельную газету пациентов только своими инициалами или используя безобидное «временное» обращение, тактично предоставленное ему некоторыми больничными служащими. Либо он отстраняется только в особые моменты, скажем, когда толпа студентов, проходящих стажировку в больнице, совершает ознакомительное путешествие по палате или когда он, выпущенный погулять в больничный двор, вдруг видит на своем пути гражданина, которого ему довелось знать в прежней домашней жизни. Иногда это делание самого себя доступным обслуживающий персонал называет «обустройством». Оно означает новую позицию, открыто занимаемую и поддерживаемую пациентом, и походит на процесс «первого выхода в свет», имеющий место в других группировках[999].

Едва будущий пациент начинает обустраиваться, основные контуры его судьбы стремятся к совпадению с очертаниями судьбы, определяемыми целым классом закрытых учреждений — тюрьмами, концентрационными лагерями, монастырями, трудовыми лагерями и т. д., — в которых заключенный проводит весь круг своей повседневной жизни на внутренней территории и коротает весь свой строго регламентированный день в непосредственной компании группы лиц, имеющих такой же, как и он, институциональный статус.

Подобно неофиту во многих из этих тотальных институтов, новенький пациент обнаруживает себя начисто очищенным от многих своих привычных поддержек, удовлетворений и защит и подвергается довольно полному набору умерщвляющих переживаний: ограничению свободы передвижения, общему проживанию с другими, диффузной власти целого эшелона людей и т. д. Здесь только и начинаешь понимать, в насколько ограниченной степени может быть поддержано представление о себе, когда внезапно отпадает та обычная среда, которая дает ему опору.

В то время, как пациент претерпевает эти унизительные моральные переживания, он учится ориентироваться в рамках «палатной системы»[1000]. В государственных психиатрических больницах она обычно образуется из ряда уровней регламентации жизни, выстроенных вокруг палат, административных единиц, называемых службами, и статусов пребывания. «Худший» уровень часто не предполагает ничего, кроме деревянных скамей для сидения, какого-то количества незатейливой пищи и небольшого уголка пространства для сна. «Лучший» уровень может означать наличие у пациента собственной комнаты, привилегий прогулок по двору и отпуска в город, сравнительно неопасных контактов со штатным персоналом, а также того, что здесь считается хорошим питанием и богатыми возможностями для нескучного времяпрепровождения. За несоблюдение всеобъемлющих правил внутреннего распорядка интерн будет получать строгие наказания, выражающиеся в утрате привилегий; при условии послушания ему со временем будет позволено вновь обрести некоторые из тех маленьких удовольствий, которые он считал само собой разумеющимися, живя во внешнем мире.

Институционализация этих радикально различающихся уровней жизни проливает свет на следствия, которые имеют для человеческого Я социальные обстановки. А этим, в свою очередь, подтверждается, что Я возникает не только из взаимодействий его обладателя со значимыми другими, но также и из тех упорядочений, которые разрабатываются в организации для ее членов.

Существуют некоторые обстановки, которые человек легко упускает из виду как выражение или продолжение его самого. Когда турист отправляется из любопытства в трущобы, он может черпать удовольствие из этой ситуации не потому, что она является отражением его самого, а потому, что она совершенно точно им не является. Есть другие обстановки, например, гостиные, которыми человек управляет самостоятельно и которые он использует для того, чтобы повлиять в желательном направлении на взгляды на него других людей. И есть еще другие обстановки, такие, например, как рабочее место, которые выражают профессиональный статус работника, но над которыми он не имеет конечного контроля; этот контроль осуществляется, пусть даже со всей тактичностью, его работодателем. Психиатрические больницы представляют собой крайний случай этой последней возможности. И это обусловлено не просто их уникально пониженными жизненными уровнями, но и тем уникальным способом, каким пациенту становится очевидна их значимость для него — остро, настойчиво и пронзительно. Стоит лишь пациенту поселиться в данной палате, как его строго инструктируют, что ограничения и лишения, с которыми он сталкивается, вовсе не обусловлены такими слепыми силами, как традиция или экономика — и, стало быть, не отделяемы от его Я, — а являются предусмотренной частью его лечения, частью того, в чем он в настоящее время нуждается, и, следовательно, выражением того состояния, в которое погрузилось его Я. В то время как он имеет все основания выступать с требованиями лучших условий, ему говорят, что как только персонал почувствует, что он «способен справиться» с жизнью в палате более высокого уровня или что там ему будет «удобно», необходимые меры сразу же будут приняты. Короче говоря, прикрепление к данной палате преподносится ему не как вознаграждение или наказание, а как выражение его общего уровня социального функционирования, его статуса как человека. Если учесть, что палаты худшего уровня обеспечивают круг жизни, с которым легко могут справиться пациенты с органическим повреждением головного мозга, и что эти весьма ограниченные человеческие существа присутствуют в них, чтобы это подтвердить, то можно примерно оценить некоторые из зеркальных эффектов, производимых больницей[1001].

Палатная система, стало быть, есть крайний случай того, как физические факты учреждения могут открыто использоваться в обрамлении представления, которое человек о себе принимает. Вдобавок, официальные психиатрические полномочия психиатрических больниц дают начало еще более прямолинейным, еще более грубым нападениям на видение интерном самого себя. Чем более «медицинской» и прогрессивной является психиатрическая больница — т.е. чем более она пытается быть терапевтическим учреждением, а не обыкновенной тюрьмой, — тем вероятнее он столкнется с доводами больничного начальства, что все его прошлое было одной сплошной неудачей, что причина этого лежит в нем самом, что его отношение к жизни неправильно и что ему, если он хочет быть человеком, придется изменить свой способ обращения с людьми и свои представления о себе. Часто моральная ценность этих словесных обвинений будет втолковываться ему посредством требования, чтобы он придерживался этого психиатрического взгляда на себя в назначенные исповедальные периоды, будь то в частных сеансах или в групповой психотерапии.

Итак, в моральной карьере пациента можно выделить одну общую черту, имеющую значение для многих моральных карьер. Какой бы стадии каждый человек ни достигал в своей карьере, типичным образом обнаруживается, что он конструирует некий образ своего жизненного пути — прошлого, настоящего и будущего, — который компонует, абстрагирует и искажает его таким образом, чтобы дать ему видение самого себя, которое он мог бы эффективно развивать в текущих ситуациях. Очень часто линия, которой человек придерживается в отношении своего Я, заботливо вовлекает его в подобающий союз с базисными ценностями его общества, а потому ее можно назвать апологией. Если человеку удается представить видение своей текущей ситуации, показывающее действие личных положительных качеств в прошлом и завидную судьбу, ожидающую его в будущем, то это можно назвать историей успеха. Если же факты прошлого и настоящего некоего человека крайне неприглядны, то едва ли не лучшее, что он может сделать, — это показать, что он не несет ответственности за то, во что он превратился, и тут подойдет термин «печальная история». Весьма любопытно, что чем больше собственное прошлое толкает человека к отходу от основных моральных ценностей, тем чаще он кажется вынужденным рассказывать свою печальную историю в любой компании, в какой бы он ни оказался. Наверное, отчасти он реагирует на потребность, наличие которой он чувствует в других: потребность оберегать от поругания свое разумение правильного жизненного пути. Как бы то ни было, печальные истории, видимо, легче всего услышать от осужденных, «пьянчуг» и проституток[1002]. Именно на превратностях печальной истории душевнобольного пациента я бы и хотел сейчас остановиться.

В психиатрической больнице сама обстановка и правила внутреннего распорядка доводят до осознания пациента, что он, в конце концов, всего лишь «психиатрический случай», душевнобольной чудак, потерпевший во внешнем мире особого рода социальную катастрофу, некую всеобъемлющую неудачу, и что здесь он имеет скромный социальный вес, будучи вряд ли даже способным действовать как полноценный человек. Эти унижения, вероятно, острее всего ощущаются пациентами из среднего класса, так как их прежние условия жизни почти не создают в них иммунитета против таких оскорблений; некоторое унижение чувствуют, однако, все пациенты. Как и любой нормальный член его внешней субкультуры, пациент часто отвечает на эту ситуацию попытками утвердить печальную историю, доказывающую, что он совсем не «болен», что «мелкие неприятности», в которые он угодил, возникли на самом деле по вине кого-то другого, что его прошлый жизненный курс имел некоторое достоинство и правильность и что больница, стало быть, несправедлива, когда навязывает ему статус душевнобольного пациента. Эта тенденция самоуважения прочно институционализирована в обществе пациентов, где вступительные социальные контакты, как правило, включают добровольное предоставление участниками информации о том, в какой они размещаются палате и сколько времени они уже здесь находятся, но не о причинах, по которым они здесь находятся; такое взаимодействие осуществляется на манер маленького разговора во внешнем мире[1003]. При большей фамильярности каждый из пациентов обычно предлагает относительно приемлемые причины своей госпитализации, принимая в то же время без открытых прямых вопросов объяснения, предлагаемые другими пациентами. Предлагаются и внешне принимаются такие, например, истории:

«Я ходил в вечернюю школу, чтобы получить магистерскую степень, и к тому еще работал вдобавок. Нагрузка по мне оказалась слишком велика».

«Другие здесь психически больны, а у меня просто нервная система плохая, она мне и дает эти фобии».

«Я сюда попал по ошибке, потому что мне поставили диагноз «диабет». Через пару дней я отсюда выйду». [Пациент пробыл в больнице семь недель.]

«У меня одна проблема: работать не могу. За это меня сюда и направили. У меня были две работы, дом хороший, и денег немерено, сколько захочу»[1004].

Иногда пациент подкрепляет эти истории оптимистичным определением своего профессионального статуса. Один мужчина, которому удалось добиться прослушивания на радио на должность диктора, стилизует себя как диктора на радио; другой, работавший несколько месяцев мальчиком-рассыльным, а потом получивший работу репортера в крупном профессиональном журнале, но через три недели уволенный, определяет себя как репортера.

Целая социальная роль может быть сконструирована в пациентском сообществе на основе этих взаимно поддерживаемых фикций. Ибо эти мелочи разговоров лицом-к-лицу обычно обрастают деталями в пересудах за спиной, которые лишь немногим ближе к «объективным» фактам. Здесь, разумеется, можно увидеть классическую социальную функцию неформальных сетей равных: они служат друг для друга слушателями рассказов, поддерживающих их Я, — рассказов, которые немного превосходят в убедительности чистую фантазию и немного уступают в основательности фактам.

Однако апология пациента вызывается к жизни в уникальной обстановке, ибо немногие обстановки могут быть настолько разрушительными для всяких рассказов о себе, кроме, разумеется, тех, которые были уже сконструированы по психиатрической линии. И эта разрушительность держится не на одной лишь официальной бумаге, в которой удостоверяется, что пациент тронулся умом и представляет опасность для себя и окружающих (удостоверение чего, кстати, больно бьет по достоинству пациента, если о таковом еще возможно говорить).

Очевидно, что унижающие условия больничной обстановки изобличают многие из рассказов о себе, предлагаемых пациентами; против этих рассказов свидетельствует сам факт пребывания в психиатрической больнице. И, конечно, солидарность пациентов не всегда бывает достаточной, чтобы предотвратить дискредитацию пациента пациентом, — равно как не всегда бывает достаточно «профессионализированных» санитаров, чтобы предотвратить дискредитацию пациента санитаром. Как постоянно говорил своему сотоварищу один пациент, бывший моим информатором:

«Если ты такой умный, то как это твою жопу сюда занесло?»

Обстановка психиатрической больницы, между тем, еще коварней. Работники больницы могут немало выиграть от дискредитаций рассказываемых пациентом историй — какими бы причинами ни были продиктованы такие дискредитации. Если фракция надзирателей в больнице хочет достичь успеха в управлении кругом его повседневной жизни так, чтобы с его стороны не было жалоб и неприятностей, то будет оказываться полезным иметь возможность указать ему, что притязания по поводу самого себя, опираясь на которые он рационализирует свои требования, ложны, что он не тот, кем претендует быть, и что на самом-то деле, как человек, он — неудачник. Если психиатрической фракции нужно внушить ему собственные взгляды на его личностный облик, то члены ее должны иметь возможность показать в деталях, насколько их версии его прошлого и его характера подтверждаются лучше, чем его собственные[1005]. Если и надзирающая, и психиатрическая фракции желают добиться от него сотрудничества в разных психиатрических процедурах, то будет оказываться полезным освободить его от его взгляда на их цели и заставить его оценить по достоинству то, что, по их мнению, они делают, причем оценить это как самое лучшее для него. Короче говоря, затруднения, вызываемые пациентом, тесно связаны с его версией того, что с ним происходит, и дабы было гарантировано его сотрудничество, полезно, чтобы эта версия была дискредитирована. Пациент должен «с глубоким пониманием» принять — или притвориться, что он принял — больничное видение самого себя.

Служащие больницы — вдобавок к зеркальному эффекту обстановки — обладают также идеальными средствами отклонения рационализаций интерна. Нынешняя психиатрическая доктрина определяет психическое расстройство как нечто, могущее уходить корнями в ранние годы жизни пациента, проявляющее свои признаки на протяжении всего его жизненного пути и проникшее едва ли не в каждый сектор его текущей деятельности. Ни один сегмент его прошлого или настоящего нет, стало быть, необходимости определять как находящийся вне юрисдикции и полномочий психиатрической оценки. Психиатрические больницы бюрократически институционализируют эти исключительно широкие полномочия, официально основывая свое лечение пациента на его диагнозе — и, следовательно, на психиатрическом видении его прошлого.

«История болезни» — важное выражение этих полномочий. Это досье, однако, вовсе не используется для регистрации случаев, когда пациент проявил способность достойно и эффективно справиться с трудными жизненными ситуациями. Как правило, не используется «история болезни» и для того, чтобы дать усредненный обзор или выборку его прошлого поведения. Одна из задач этого документа — показать, в каких отношениях пациент «болен», а также те причины, по которым в прошлом было правомерно поместить его в больницу, а теперь правомерно его оттуда не выпускать. Это делается путем извлечения из всего его жизненного пути перечня тех инцидентов, которые имеют или могли бы иметь «симптоматическое» значение[1006]. Могут описываться злоключения его родителей, братьев и сестер, которые могли бы намекать на «скрытую болезнь». Будут фиксироваться ранние поступки, в которых пациент, казалось, проявлял неспособность здраво рассуждать или эмоциональную неуравновешенность. Могут описываться случаи, когда он вел себя так, что обычный человек счел бы такое поведение безнравственным, сексуально извращенным, слабовольным, ребяческим, опрометчивым, импульсивным и безумным. Проступки, которые кто-то воспринял как «последнюю каплю» и как основание для немедленного реагирования, обычно расписываются в мельчайших подробностях. Вдобавок к тому, документ будет описывать его состояние по прибытии в больницу — а это вряд ли будет для него временем спокойствия и непринужденности. Также в документе может сообщаться о неправильной линии поведения, принятой пациентом в ответах на вызывающие вопросы; при этом он будет показываться как человек, выдвигающий утверждения, явно противоречащие фактам:

«Утверждает, что живет со старшей дочерью или сестрами, только когда больна и нуждается в уходе; в остальное время — с мужем. Сам он говорит, что она с ним уже двенадцать лет как не живет».

«Противореча докладам сотрудников, говорит, что больше не топает по полу и не кричит по утрам».

«…скрывает факт, что у нее удалили органы, утверждает, что у нее все еще продолжаются менструации».

«Сначала отрицала, что у нее был добрачный половой опыт, но когда ее спросили о Джиме, сказала, что она забыла об этом, потому что для нее это было неприятно»[1007].

Когда противоположные факты неизвестны протоколисту, их наличие скрупулезно оставляется открытым вопросом:

«Пациентка отрицала наличие какого-либо гетеросексуального опыта. Не удалось вывести ее на признание того, что она когда-либо была беременна или потворствовала каким-либо образом своим сексуальным желаниям. Отрицала также мастурбацию».

«Даже под усиленным давлением не давала вовлечь себя в проявление параноидных механизмов».

«Никакого психотического содержания на данный момент выявить не удалось»[1008].

И, будучи в не меньшей степени лишенными фактического характера, дискредитирующие утверждения часто появляются в описаниях, даваемых в отношении общего социального поведения пациента в больнице:

«Во время беседы вел себя вежливо, явно самоуверенно, так и сыплет звучными обобщениями все время, пока говорит».

«Этот мужчина 45 лет, оснащенный довольно опрятной внешностью и аккуратными маленькими усиками, как у Гитлера, проведший в больнице последние пять или более лет своей жизни, очень успешно приспосабливается к больнице, живя в роли довольно веселого человека и этакого первоклассного парня, который не только намного выше других пациентов в интеллектуальном отношении, но который еще и самый настоящий мужчина без женщин. Его речь усыпана многочисленными многосложными словами, которые он, как правило, употребляет в правильном контексте, но если он говорит достаточно долго на какую-то тему, вскоре становится очевидно, что он настолько безвозвратно заблудился в своем словесном поносе, что это делает то, что он говорит, почти совершенно бессмысленным»[1009].

События, регистрируемые в «истории болезни», стало быть, того самого сорта, которые обыкновенный человек счел бы скандальными, позорящими и дискредитирующими. Я думаю, будет справедливо сказать, что, в целом, всем уровням персонала психиатрической больницы не удается поддержать в работе с этим материалом ту моральную нейтральность, на которую претендуют медицинские суждения и психиатрические диагнозы, но вместо этого все они участвуют — интонацией и жестом, если не чем-то другим — в обывательской реакции на эти поступки. Это будет иметь место как в столкновениях персонала с пациентами, так и в столкновениях членов персонала, в которых ни одного пациента не присутствует.

В некоторых психиатрических больницах доступ к «истории болезни» технически ограничивается врачами и старшими санитарами, но даже здесь в распоряжении низших уровней персонала часто оказывается неофициальный доступ или утечка информации[1010]. Вдобавок к этому, считается, что сотрудник, работающий в палатах, имеет право знать те аспекты прошлого поведения пациента, которые, вкореняясь в его репутацию, позволяют, как предполагается, управлять им с большей пользой для себя и с меньшим риском для других. К тому же штатные сотрудники всех уровней обычно имеют доступ к записям, которые ведутся в палатах санитарами; в этих записях схематично описывается ежедневное течение болезни каждого пациента, а следовательно, его поведение, обеспечивающее для ближайшего настоящего такую же по типу информацию, какую дает история болезни относительно его прошлого.

Я думаю, что б о льшая часть информации, собранной в историях болезни, совершенно верна, хотя могло бы показаться верным также и то, что жизненный путь едва ли не каждого человека может дать достаточно очерняющих фактов, чтобы обеспечить основания для содержащегося в этих документах оправдания принудительного помещения в больницу. Во всяком случае, меня заботит здесь не то, как бы поставить под сомнение желательность ведения историй болезни, и интересуют вовсе не мотивы, побуждающие персонал их вести. Главное здесь состоит в том, что пациент, даже если эти факты о нем верны, никоим образом не освобождается от нормального культурного принуждения их скрывать и, возможно, тем больше чувствует угрозу, зная, что они довольно легко доступны и что он не имеет контроля над тем, кому удастся с ними ознакомиться[1011]. Мужественно выглядящий юноша, который реагирует на призыв на военную службу тем, что убегает из казармы и прячется в стенном шкафу в гостиничном номере, где находит его заплаканным его мать; женщина, отправляющаяся из Юты в Вашингтон, чтобы предупредить президента о надвигающемся конце света; мужчина, разоблачившийся донага в присутствии трех молодых девушек; мальчуган, выставивший сестру на улицу и высадивший ей два зуба, когда она попыталась пробраться в дом через окно, — каждый из этих людей сделал что-то такое, что у него будут вполне весомые причины скрывать от других и о чем у него будут вполне понятные причины лгать.

Формальные и неформальные конфигурации общения, связывающие членов персонала, обычно довершают разоблачительную работу, проделанную историей болезни. Уязвимый для дискредитации поступок, который пациент совершает в какой-то отдельный момент повседневной рутины в какой-то части больничного сообщества, обычно доводится до сведения тех, кто надзирает за другими сферами его жизни, где он исподволь принимает вид, будто он не тот человек, который способен совершить такие поступки.

Здесь, как и в некоторых других общественных учреждениях, важное значение имеет становящаяся все более обычной практика проведения совещаний персонала всех уровней, на которых сотрудники обмениваются своими взглядами на пациентов и вырабатывают коллективное согласие относительно линии поведения, которую пациент пытается принять, и линии поведения, которая должна быть им принята. Пациент, у которого развиваются «личные» отношения с сотрудником или которому удается обеспокоить сотрудника красноречивыми и упорными обвинениями в злоупотреблениях, может быть возвращен на свое место с помощью совещания персонала, где сотруднику выносят предупреждение или убеждают его, что пациент «болен». Поскольку рассогласованный образ самого себя, обычно получаемый человеком от окружающих людей разных уровней, объединяется здесь, за кулисами, в общий подход, пациент может столкнуться со своего рода тайным сговором против него — даже если кто-то искренне думает, что все это в конечном счете делается ради него.

Вдобавок к тому, официальная передача пациента из одной палаты или службы в другую чаще всего сопровождается неофициальным описанием его характеристик; считается, что это поможет в работе служащему, который будет теперь за него отвечать.

И наконец, на самом неформальном уровне в коротких разговорах штатных сотрудников во время обеденного перерыва или перерыва на кофе часто заходит речь о последних выходках пациента; уровень сплетен, присущий любому социальному учреждению, интенсифицируется здесь допущением, что работнику больницы некоторым образом есть дело до всего, что с ним связано. Теоретически как будто бы нет никаких причин для того, чтобы такие сплетни не превозносили обсуждаемого вместо того, чтобы подрывать его репутацию, если только не утверждать, что разговор об отсутствующих всегда будет склоняться в сторону критики, дабы поддержать чистоту и престиж того круга, в котором этот разговор происходит. Таким образом, даже тогда, когда импульс говорящих представляется добросердечным и любезным, в их разговоре, как правило, подразумевается, что пациент не вполне человек. Например, один совестливый групповой терапевт, сочувственно относящийся к пациентам, однажды за чашкой кофе поведал своим компаньонам:

«У меня в группе было три нарушителя, в особенности один мужчина… юрист [ вполголоса ] Джеймс Уилсон… очень толковый… он только и делал, что высмеивал все мои старания, а мне все время приходилось ему говорить, чтобы он выбрался на сцену и что-нибудь сделал. Ну, я совсем было отчаялся, но тут столкнулся как-то с его лечащим врачом, а он и говорит, что все это наносное и предназначено для аудитории, а на самом деле этому мужчине именно сейчас до крайности нужна группа и, похоже, группа значит для него сейчас больше, чем все, что он имел вне больницы… ему просто нужна была поддержка. Ну, и это заставило меня полностью пересмотреть мое отношение к нему. Теперь его уже выписали».

Следовательно, психиатрические больницы, как правило, систематически обеспечивают циркуляцию такой информации о каждом пациенте, которую сам пациент скорее всего будет пытаться скрывать. И в разной степени подробности эта информация каждодневно используется для подрыва его притязаний. Во время приема в больницу и диагностических совещаний ему будут задавать вопросы, на которые он должен давать неправильные ответы, дабы поддержать свое самоуважение, после чего его могут свалить наповал правильным ответом. Сотрудник, которому он рассказывает версию своего прошлого и приводит свое объяснение того, почему он оказался в больнице, может недоверчиво улыбаться или сказать: «А я слышал про это совсем другое», — в согласии с практической психиатрией возвращения пациента к реальности. Когда он заговаривает с врачом или медсестрой в палате и предъявляет свои притязания на б о льшие привилегии или на выписку из больницы, это может быть встречено вопросом, на который он не может ответить правдиво, не пробудив воспоминаний о том времени в его прошлом, когда он вел себя недостойно. Когда он излагает свое видение собственной ситуации во время групповой психотерапии, терапевт, приняв роль производящего допрос следователя, может попытаться избавить его от бремени его лицеспасительных интерпретаций и подбодрить к принятию интерпретации, предполагающей, что винить во всем он должен самого себя и что он должен измениться. Когда он заявляет членам персонала или собратьям по палате, что чувствует себя хорошо и на самом деле никогда не был болен, кто-нибудь может привести ему живописные детали того, как всего лишь месяц назад он резвился как девушка, утверждал, что он Бог, отказывался говорить или есть или обмазывал клеем свои волосы.

Всякий раз, когда член персонала обесценивает притязания пациента, его ощущение того, каким надлежит быть человеку, а также правила социального взаимодействия в группе равных оказывают на него давление, принуждая его реконструировать свои истории; и всякий раз, когда он это делает, надзорные и психиатрические интересы персонала могут подталкивать его членов снова дискредитировать эти легенды.

За этими словесно подстегиваемыми подъемами и падениями Я стоит институциональная база, столь же непоколебимая, как скала. В противовес общему мнению, «палатная система» обеспечивает немалую долю внутренней социальной мобильности в психиатрических больницах, особенно в первый год пребывания интерна в больнице. На протяжении этого времени он обычно хотя бы раз сменит отделение, три или четыре раза палату и несколько раз — свой внутрибольничный статус, связанный с возможностью выписки; и в его опыте, скорее всего, будут шаги как в хорошем, так и в плохом направлении. Каждый из этих шагов заключает в себе весьма решительное изменение в уровне жизни и в наличных материалах, из которых можно выстроить самоподтверждающий круг деятельностей, — изменение, эквивалентное по своему масштабу, скажем, подъему в высший или спуску в низший класс в более широкой классовой системе. Более того, сотоварищи по заключению, с которыми он частично идентифицировался, будут находиться в аналогичном движении, но в разных направлениях и с разной скоростью, тем самым отражая для человека чувства социального изменения даже тогда, когда он не переживает их напрямую.

Как уже прежде предполагалось, доктрины психиатрии могут усиливать социальные флуктуации в палатной системе. Так, сейчас в психиатрии в ходу точка зрения, что палатная система — это своего рода социальная теплица, в которой пациенты начинают свой путь как социальные младенцы, а в пределах года завершают его в палатах для выздоравливающих как ресоциализированные взрослые. Это воззрение вносит значительный вклад в весомость и почетность, которую персонал может приписывать своей работе, и делает необходимой, особенно на высших уровнях персонала, некоторую долю слепоты в отношении других способов видения палатной системы, например, как метода дрессировки неуправляемых личностей посредством вознаграждения и наказания. Во всяком случае, эта перспектива ресоциализации склонна преувеличивать ту степень, в какой лица, находящиеся в худших палатах, неспособны к социализированному поведению, и ту степень, в какой лица, находящиеся в лучших палатах, внешне и внутренне готовы играть в социальную игру. Палатная система есть нечто большее, нежели просто камера ресоциализации, а потому интерны находят много причин для «провала дела» или впадения в затруднение и соответственно много удобных случаев для понижения в менее привилегированные палатные позиции. Эти «понижения в должности» могут официально интерпретироваться как рецидивы психической болезни или моральные отступления, оберегая тем самым ресоциализационный взгляд на больницу; эти интерпретации косвенно переводят простое нарушение правил и последующее понижение в положении в фундаментальное выражение статуса Я виновника. Соответственно, повышения в положении, которые могут происходить под давлением переполнения палаты, вследствие потребности в «работающем пациенте» либо по каким-то другим психиатрически нерелевантным причинам, могут выстраиваться в нечто такое, что претендует быть фундаментальным выражением целостного Я пациента. От самого пациента персонал может ожидать, что он меньше чем в течение года предпримет личные усилия, чтобы «выздороветь», а следовательно, ему могут постоянно напоминать о том, чтобы он мыслил в терминах успеха или неудачи своего Я[1012].

В таких контекстах интерны могут открывать, что дефляции морального статуса не столь плохи, как они себе представляли. В конце концов, нарушения, ведущие к этим понижениям, не могут сопровождаться правовыми санкциями или низведением в статус душевнобольного пациента, поскольку эти условия для них и так уже существуют. Кроме того, никакое прошлое или нынешнее правонарушение не кажется само по себе достаточно ужасным, чтобы отлучить пациента от пациентского сообщества, а стало быть, неумение жить правильно теряет часть своего стигматизирующего значения[1013]. И наконец, даже принимая больничную версию своего отпадения от благодати, пациент может возвышать себя в деле «исправления» и предъявлять претензии на симпатию, привилегии и попустительство со стороны персонала с целью подтверждения этого.

Приучение к жизни в условиях постоянно нависшей угрозы и огромных скачков в уважении к нему, притом что он не имеет почти никакого контроля над дарованием или отнятием этого уважения, является важной ступенью в социализации пациента, ступенью, которая сообщает кое-что важное о том, что должен представлять собой пациент в психиатрической больнице. Нахождение его прошлых ошибок и его нынешнего прогресса под постоянным моральным обзором, по-видимому, обусловливает особую адаптацию, состоящую в отнюдь не моральной установке по отношению к эго-идеалам. Его промахи и удачи привлекают к себе такое обостренное внимание и так кардинально меняют его положение, что обычное принятие во внимание взглядов на них других людей становится невозможным. Не очень-то практически целесообразно пытаться поддерживать твердые притязания относительно самого себя. Интерн склонен усваивать, что низложениям и восстановлениям Я не нужно придавать слишком большого значения, приучаясь одновременно к тому, что персонал и интерны готовы к восприятию инфляции или дефляции Я с некоторым безразличием. Он усваивает, что обороняемую картину Я можно рассматривать как нечто по отношению к нему внешнее, как то, что можно сконструировать, потерять и восстановить, причем сделать все это с огромной скоростью и более или менее хладнокровно. Он узнаёт о жизнеспособности принятия такой точки зрения и, следовательно, такого Я, находящихся вне его, которые больница одинаково легко может как дать ему, так и отобрать.

Таким образом, данная обстановка рождает, по-видимому, своего рода космополитическую изощренность, своеобразную гражданскую апатию. В этом несерьезном, но вместе с тем причудливо преувеличенном моральном контексте выстраивание Я или его разрушение приобретает черты бесстыдной игры, а приучение к рассмотрению этого процесса как игры, похоже, обусловливает некоторую деморализацию, настолько эта игра фундаментальна. В больнице, стало быть, интерн может научиться тому, что Я — вовсе не крепость, а скорее маленький, открытый всем ветрам город; он может устать от того, что вынужден выказывать удовольствие, когда этот город занят его собственными войсками, и устать столь же вынужденно выказывать неудовольствие, когда город захвачен врагом. Как только он узнаёт на собственной шкуре, каково это, когда общество определяет тебя как не обладающего жизнеспособным Я, это угрожающее определение — угроза, помогающая привязать людей к тому Я, которым общество их наделяет, — ослабевает. Индивид как будто приобретает новую стабилизацию, узнавая, что он может выжить, ведя себя при этом таким способом, который общество считает для него деструктивным.

Можно было бы привести несколько иллюстраций этой моральной разболтанности и моральной усталости. В государственных психиатрических больницах в настоящее время пациентами, по всей видимости, принимается, а персоналом более или менее прощается «мораторий на брак». Некоторое неформальное давление, исходящее от группы собратьев по положению, может направляться против пациента, который «заигрывает» одновременно более чем с одним больничным партнером, но, видимо, почти не применяется негативных санкций против сближения на временной постоянной основе с кем-нибудь из членов противоположного пола, даже если известно, что оба партнера состоят в браке, имеют детей и даже регулярно навещаются этими аутсайдерами. Короче говоря, в психиатрических больницах дается лицензия начинать ухаживания снова и снова, с пониманием, однако, того, что из этого не может выйти ничего постоянного или серьезного. Подобно романам на борту океанского лайнера или курортным романам, эти увлечения демонстрируют, насколько больница отрезана от внешнего сообщества, превращаясь в совершенно самостоятельный мир, приспособленный для блага его граждан. И, конечно, этот мораторий есть выражение отчуждения и враждебности, которые испытывают пациенты к тем во внешнем мире, к кому они были тесно привязаны. Но, вдобавок к тому, есть свидетельства распускающих следствий жизни в таком мире внутри мира, т. е. в условиях, затрудняющих придание полной серьезности любому из них.

Вторая иллюстрация связана с палатной системой. На уровне худших палат дискредитации случаются, видимо, с наибольшей частотой, отчасти ввиду недостатка покладистости, отчасти из-за издевательств и сарказма, которые для санитаров и медсестер, заправляющих в этих местах, по-видимому, являются профессиональной нормой социального контроля. В то же время нехватка оснащения и прав означает, что возвышена может быть лишь небольшая часть Я. Пациент замечает, следовательно, что его постоянно опрокидывают вниз, но падать ему приходится очень неглубоко. В некоторых их этих палат, похоже, развивается своеобразный беспечный юмор висельников вкупе со значительной свободой, позволяющей препираться с персоналом и отвечать оскорблением на оскорбление. Хотя эти пациенты и могут быть наказаны, их, например, не так легко третировать, поскольку их само собой разумеющимся образом одаривают немногими их тех тонкостей этикета, которыми должны наслаждаться люди до того, как смогут страдать от оскорблений. Как у проституток в связи с полом, у интернов в этих палатах очень мало репутации или прав, которые они могли бы потерять, и, следовательно, они могут захватывать некоторые свободы. По мере того как человек поднимается вверх в палатной системе, он может ухитряться все больше и больше избегать инцидентов, которые дискредитировали бы его претензию быть человеком, и приобретать все больше и больше разнообразных ингредиентов самоуважения; но когда в конце концов он спотыкается и падает вниз — а это происходит, — глубина падения оказывается гораздо большей. Например, привилегированный пациент живет в более широком мире, нежели палата, содержащем сотрудников, ответственных за досуг, которые по запросу могут выдавать пирожные, карты, мячики для настольного тенниса, билеты в кино и письменные принадлежности. Но в отсутствие социального контроля в виде оплаты, который обычно осуществляется получателем во внешнем мире, пациент рискует тем, что даже мягкосердечная функционерша может иной раз сказать ему, чтобы он подождал, пока она закончит неформальный разговор с кем-то, поддразнивающе спросить, зачем ему понадобилось то, чего он просит, либо ответить на просьбу гробовым молчанием или холодным оценивающим взглядом.

Подъем и спуск в палатной системе означает, стало быть, не только сдвиг в экипировке для выстраивания себя, не только сдвиг в зеркально-отраженном статусе, но и изменение в исчислении рисков. Оценивание рисков для своей Я-концепции — часть морального опыта каждого человека, но понимание того, что данный уровень риска сам по себе есть просто социальное установление, является более редким видом опыта, притом таким, который, видимо, помогает человеку, его переживающему, избавиться от иллюзий.

Третий случай морального расшатывания связан с условиями, которые часто присоединяются к освобождению пациента. Часто он покидает больницу под надзором и юрисдикцией своего ближайшего поверенного либо специально отобранного и особенно наблюдательного работодателя. Если он неподобающе ведет себя, находясь под их опекой, они могут быстренько возвратить его туда, откуда он только что вышел. Следовательно, он обнаруживает себя под особой властью лиц, которые, как правило, не должны были бы обладать такой властью над ним, и в отношении которых, вдобавок, у него могла быть прежде причина испытывать некоторую горечь. Между тем, чтобы выбраться из больницы, он может скрывать свое недовольство этим установлением и по крайней мере до тех пор, пока не уверится в том, что он окончательно вычеркнут из больничных списков, разыгрывать готовность к принятию этого вида взятия под стражу. Эти увольнительные процедуры, стало быть, дают скрытый урок внешнего принятия роли без обычных скрытых приверженностей и, видимо, еще больше отделяют человека от тех миров, которые другие принимают всерьез.

Моральная карьера человека данной социальной категории заключает в себе стандартную последовательность изменений в его способе восприятия разных Я, включая, разумеется, и его собственное. Эти наполовину скрытые линии развития могут быть прослежены с помощью изучения его моральных переживаний — т. е. происшествий, которые отмечают поворотный момент в том способе, которым человек видит мир, — хотя установить частные детали этого видения может быть затруднительно. И еще можно принять во внимание внешние курсы или стратегии, — т. е. позиции, которые он действенно занимает перед лицом поддающихся конкретизации других, какова бы ни была скрытая и переменчивая природа его внутренней привязанности к этим презентациям. С помощью принятия во внимание моральных переживаний и внешних личных поз можно добиться относительно объективного прослеживания относительно субъективных материй.

Каждая моральная карьера — а позади нее каждое Я — складывается в границах институциональной системы, будь это социальное учреждение, такое, как психиатрическая больница, или комплекс личных и институциональных отношений. Я, следовательно, может рассматриваться как нечто, обитающее в тех упорядочениях, которые существуют в социальной системе для ее членов. Я в этом смысле не является собственностью лица, которому его приписывают; скорее, оно обитает в образце социального контроля, который осуществляется в связи с этим человеком им самим и теми, кто его окружает. Этот особый вид институциональной аранжировки не столько поддерживает Я, сколько его конструирует.

В этой статье были рассмотрены две из числа таких институциональных аранжировок и было указано, что происходит с человеком, когда эти механизмы управления ослабляются. Первая связана с переживаемой лояльностью своего ближайшего поверенного. Я будущего пациента описывается как функция того способа, посредством которого связываются три роли, возрастая и приходя в упадок в тех видах аффилиации, которые имеют место между ближайшим поверенным и посредниками. Вторая связана с защитой, необходимой человеку для подержания той версии его самого, которую он представляет другим, и тем способом, посредством которого лишение этой защиты может образовывать систематический, хотя и непреднамеренный аспект работы учреждения. Хочу подчеркнуть, что это всего лишь два вида институциональных упорядочений, из которых для участника рождается Я; другие, не рассмотренные в этой статье, столь же важны.

В обычном цикле взрослой социализации ожидается обнаружение отчуждения и умерщвления, за которыми следует появление нового набора представлений о мире и нового способа восприятия человеческих Я. В случае пациента психиатрической больницы это перерождение иногда совершается, принимая форму прочной веры в психиатрическую перспективу или по крайней мере кратковременной преданности общественному делу лучшего обращения с душевнобольными пациентами. Моральная карьера душевнобольного пациента представляет, однако, уникальный интерес; она может проиллюстрировать возможность того, что человек, сбрасывающий с себя одеяния старого Я — или вынужденный содрать с себя эту оболочку, — нуждается в новой одежде и в новой аудитории, перед которой можно было бы в ней показаться. Вместо этого он может научиться, по крайней мере на какое-то время, практиковать перед всеми группами аморальное искусство бесстыдства.

[1] Мид Дж. Г. Я и организм; Я и субъективное; «I» и «me»; «I» и «me» как фазы человеческого Я (фрагменты из книги «Разум, Я и общество») / Перевод В.Г.Николаева. — Источник: Социальные и гуманитарные науки. Серия 11. Социология. 1997, № 4. С. 162-195.

[2] Поведение человека в собственной социальной группе таково, что он способен становиться объектом для самого себя, и этот факт делает его более развитым продуктом эволюционного развития, по сравнению с низшими животными. По существу, именно этот социальный факт и отличает его от них, а вовсе не его предполагаемое обладание душой или разумом, которыми он как индивид был неким таинственным и сверхъестественным образом наделен и которым оказались обделены низшие животные.

[3] (а) Все социальные взаимоотношения и взаимодействия укоренены в некотором общем социально-физиологическом багаже, которым наделен каждый индивид, в них участвующий. Эти физиологические основы социального поведения - локализованные главным образом в нижней части центральной нервной системы индивида - составляют основу такого поведения именно потому, что они сами по себе тоже социальны, ибо состоят из побуждений, инстинктов или поведенческих предрасположений данного индивида, которые он не способен реализовать и которым он не может дать ни внешнего выражения, ни удовлетворения без кооперативного содействия одного или более других индивидов. Физиологические процессы поведения, механизмами которого они являются, суть процессы, в которые обязательно вовлечено более одного индивида; это процессы, с необходимостью предполагающие, помимо данного индивида, еще и других индивидов. Примерами основополагающих социальных отношений, которым дают существование эти физиологические основы социального поведения, являются отношения между полами (выражающие инстинкт размножения), между родителем и ребенком (выражающие родительский инстинкт) и между соседями (выражающие стадный инстинкт). Эти относительно простые и рудиментарные физиологические механизмы, или тенденции индивидуального человеческого поведения, не только закладывают физиологические основы любого человеческого социального поведения, но также представляют собой и базисный биологический материал, из которого складывается человеческая природа; стало быть, обращаясь к человеческой природе, мы имеем дело с чем-то таким, что по самой своей сути социально.

(б) В сексуальных и родительских взаимоотношениях, равно как при нападении и защите, активность физиологического организма социальна в том смысле, что акты, начинаясь внутри организма, требуют своего завершения в действиях других... Но хотя паттерн индивидуального акта в этих случаях и можно назвать социальным, он является таковым лишь постольку, поскольку организм ищет стимулы для завершения своих собственных реакций в установках и качествах других форм и склонен удерживать другого своим поведением в качестве части своей среды. Актуальное поведение другого или других не берет начало в данной индивидуальной форме как часть ее собственного паттерна поведения. (MS)

[4] Принято считать, что специфически социальные проявления интеллекта, или проявления того, что часто называют “социальным интеллектом”, зависят от способности данного индивида принимать роли - т. е. “ставить себя на место” -других индивидов, включенных наряду с ним в данные социальные ситуации, а также от его восприимчивости к их установкам по отношению к нему и друг к другу. Эти специфически социальные проявления интеллекта, разумеется, приобретают уникальное значение в свете нашего представления о том, что вся природа интеллекта насквозь социальна; т. е., постановка себя на место других, принятие человеческим Я их ролей или установок - не просто один из многочисленных аспектов, не просто одно из выражений интеллекта, или разумного поведения, а самая его сущность. Предположенный Спирменом “Х-фактор” в интеллекте - некий неизвестный фактор, который, с его точки зрения, интеллект содержит в себе, - представляет собой (при условии, что наша социальная теория интеллекта верна) всего лишь способность мыслящего индивида принимать установку другого или установки других, постигая тем самым смыслы или схватывая значения символов и жестов, в категориях которых осуществляется мышление, и обретая тем самым способность вести при помощи этих символов или жестов тот внутренний разговор с самим собой, который мышление предполагает.

[5] Единство разума не тождественно единству Я. Единство Я конституируется единством целостного реляционного паттерна социального поведения и опыта, в который индивид включен и который находит свое отражение в структуре Я; однако многие из аспектов, или особенностей этого целостного паттерна не доходят до сознания, из чего следует, что единство разума в некотором смысле является абстракцией от более широкого единства Я.

[6] Связь индивидуальных организмов с социальным целым, членами которого они являются, аналогична связи индивидуальных клеток многоклеточного организма с этим организмом как целым.

[7] “Сознанием”, в первом значении термина, мы называем осуществляемый нами конструктивный отбор своей среды. Организм не проецирует чувственные качества - например, цвета - во внешнюю среду, на которую он реагирует; он ее такими качествами наделяет, в некотором смысле подобно тому, как бык наделяет траву качеством пригодности в пищу, или - говоря более обобщенно - подобно тому, как связь между биологическими организмами и некоторыми содержаниями среды создает пищевые объекты. Не будь организмов с особыми органами чувств, не было бы и среды, в собственном, или обычном смысле этого слова. Организм конструирует свою среду (в смысле избирательного к ней отношения); сознание часто соотносится с характером среды, определяемой или конструктивно отбираемой нашими человеческими организмами, и зависит от взаимоотношения между первой (таким образом отобранной, или сконструированной) и последними.

[8] Чувственный аппарат организма простирается своими частями в среду. Однако сам жизненный процесс в среду не выносится, и полное образное представление организма о самом себе не способно представить ему его жизнь. Оно, понятным образом, может представить условия, в которых протекает жизнь, но никак не единство жизненного процесса. Физический организм в среде всегда остается вещью. (MS)

[9] ¹² [Относительно “ I ”, рассматриваемого в качестве биологического индивида, см.: Дополнительные очерки II, III.]

[10] [См. также: “The Definitions of the Psychical”, University of Chicago Decennial Publications, 1903, pp. 104 ff.; “The Mechanism of Social Consciousness”, Journal of Philosophy, IX (1912), pp. 401 ff.; “The Social Self”, ibid., X (1913), pp. 374 ff.]

[11] [Ср.: Philosophy of the Act, Part III.]

[12] Психологи, как правило, имеют дело с процессами, включенными в то, что мы называем “перцепцией”, но оставляют в значительной степени без внимания характер Я. Значимость Я проникла в психологию главным образом благодаря исследователям патологии. Диссоциации привлекли внимание к Я и продемонстрировали, насколько абсолютно фундаментален социальный характер разума. То, из чего складывается личность, заложено в своего рода взаимообменах (give-and-take) между членами группы, вовлеченными в процесс сотрудничества. Именно эта активность привела к возникновению по-человечески разумного животного.

[13] Парк Р.Э. Физика и общество / Перевод В.Г. Николаева. — Источник: Социальные и гуманитарные науки. Серия 11. Социология. 1997, № 4. С. 135-157 (предоставляется исправленная и заново отредактированная версия перевода).

Перевод выполнен по источнику: Park R.E. Physics and Society // Park R.E. Society, Collective Behavior, News and Opinion, Sociology and Modern Society. Glencoe, Ill.: The Free Press, 1955. P. 301-321. Впервые очерк был опубликован одновременно в двух изданиях: Canadian Journal of Economics and Political Science. 1940. Vol. VI, N 2 (May). P. 135-152; Hart C.W.M. (ed.) Essays in Sociology. Toronto: University of Toronto Press, 1940. P. 1-18. Перевод был впервые опубликован в: Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 1997. № 4. С. 135-157. Для настоящего издания перевод заново сверен и переработан)

[14] Рабство, будучи одним из институтов, которому «на определенном этапе развития отдают дань все народы во всех странах», определяется Беджготом как «временный институт». В соответствии с этой концепцией, «раб — неассимилированный атом, нечто, находящееся в политическом теле, но едва ли являющееся его частью». W. Bagehot. Physics and Politics. London, 1872. P. 171.

[15] Представление о том, что развитие общества и интеллектуальной жизни стало следствием событий, нарушивших изначально существовавшее социальное равновесие и подорвавших наследственный социальный порядок, есть катастрофическая теория прогресса. Такая теория не была изобретением Беджгота; в то или иное время и в той или иной форме ее выдвигали многие гуманисты и любители, изучавшие общество и человеческую природу (см.: Frederick J. Teggart. Theory of History. New Haven, 1925. Ch. XV, «The Method of Hume and Turgot»).

[16] George H. Mead. Mind, Self and Society. Chicago, 1934. P. 133.

[17] После 1870 г. люди вновь стали инстинктивно мыслить в терминах организации, власти и коллективной силы. Бизнесмены, дабы улучшить свои перспективы, прибегали к тарифам, централизации контроля над корпорацией, подавлению конкуренции и крупномасштабному деловому администрированию. Реформаторы, пытаясь помочь бедным и поднять падших, уповали на организованный рабочий класс, электоральное большинство, захват суверенной власти и использование ее в их интересах. Хотя крупные корпоративные капиталисты продолжали пользоваться шибболетами либерализма при столкновении с коллективными требованиями рабочих или враждебной силой народного большинства, они, тем не менее, были насквозь пропитаны коллективистским духом в силу приверженности протекционизму и централизованному управлению. Walter Lippman. The Good Society. Boston, 1937. P. 47.

[18] Science. Vol. XC. Sept. 29, 1939. P. 294.

[19] Ibid. P. 294.

[20] Brooks Adams. The Theory of Social Revolution, цит. по: Elton Mayo. The Human Problems of an Industrial Civilization. N.Y., 1938. P. 175.

[21] Elliot Smith. Human History. N.Y., 1919. P. 183.

[22] P.W. Bridgman. The Intelligent Individual and Society. N.Y., 1938.

[23] Science. Jan. 5, 1940.

[24] Robert E. Park, News as a Form of Knowledge: A Chapter in the Sociology of Knowledge // American Journal of Sociology. Vol. XLV, March, 1940. P. 671. (См. перевод в настоящем издании.)

[25] Elton Mayo. The Human Problems of an Industrial Civilization. N.Y., 1933.

[26] Парк Р.Э. Городское сообщество как пространственная конфигурация и моральный порядок / Перевод В.Г. Николаева. — Источник: Социальные и гуманитарные науки. Серия 11. Социология. 2000, № 3. С. 136-150 (предоставляется заново отредактированная версия перевода).

Перевод выполнен по источнику: Park R.E. The Urban Community as a Spatial Pattern and a Moral Order // Park R.E. Human Communities. The City and Human Ecology. Glencoe, Ill.: The Free Press, 1952. P. 165-177. Впервые данная статья была опубликована под другим названием: The Concept of Position in Sociology // Publications of the American Sociological Society. Vol. XX (1925). P. 1-14. Под настоящим названием она позднее вошла в сборник: Burgess E.W. (ed.) The Urban Community. Chicago: University of Chicago Press, 1926. P. 3-20. Перевод был впервые опубликован в журнале: Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 2000, № 3. С. 136-150. Для настоящего издания перевод заново сверен и отредактирован

[27] Географов, вероятно, мало интересует социальная морфология как таковая. Социологов, в свою очередь, она очень интересует. Географов, как и историков, традиционно интересует больше действительное, чем типическое. Где действительно располагаются вещи? Что действительно произошло? Вот вопросы, на которые пытаются ответить география и история. См. «Введение в географическую историю» Люсьена Февра.

[28] Парк Р.Э. Человеческая миграция и маргинальный человек / Перевод В.Г. Николаева. — Источник: Социальные и гуманитарные науки. Серия 11. Социология. 1998, № 3. С. 167-176 (предоставляется исправленная и заново отредактированная версия перевода).

Перевод выполнен по источнику: Park R.E. Human Migration and the Marginal Man // Park R.E. Race and Culture. Glencoe, Ill.: The Free Press, 1950. P. 345-356. Эта статья была впервые опубликована в: American Journal of Sociology. Vol. XXXIII, N 6 (May, 1928). P. 881-893. Частичный перевод публиковался в журнале: Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 1997, № 3. С. 167-176. Полный перевод публикуется впервые.

[29] Carl Bü cher. Industrial Evolution. P. 347.

[30] Griffith Taylor. Environment and Race: A Study of the Evolution, Migration, Settlement, and Status of the Races of Men. P. 336.

[31] Ellen Churchill Semple. Influences of the Geographic Environment. P. 75.

[32] Theodor Waitz. Introduction to Anthropology. P. 347.

[33] Ibid. P. 348.

[34] Franz Oppenheimer. The State: Its History and Development Viewed Sociologically. 1914.

[35] Georges Sorel. Reflections on Violence. N.Y., 1914.

[36] Carl Bü cher. Op. cit. P. 349.

[37] Frederick J. Teggart. Theory of History. P. 196.

[38] Gilbert Murray. The Rise of the Greek Epic. P. 78-79.

[39] A.H. Guyot. Earth and Man. Boston, 1857. Цит. по: Franklin Thomas. The Environmental Basis of Society. N.Y., 1921. P. 205.

[40] Racial Assimilation in Secondary Groups // Publications of the American Sociological Society. Vol. VIII, 1914. P. 71.

[41] Парк Р.Э. Культурный конфликт и маргинальный человек / Перевод В.Г. Николаева. — Источник: Социальные и гуманитарные науки. Серия 11. Социология. 1998, № 2. С. 172-175 (предоставляется полная версия перевода, ранее не публиковавшаяся).

Статья представляет собой предисловие к книге Э.В. Стоунквиста «Маргинальный человек». Перевод выполнен по источнику: Stonequist E.V. The Marginal Man. N.Y.: Charles Scribner’s Sons, 1937. P. xiii-xviii. Частичный перевод ранее публиковался в: Социальные и гуманитарные науки. Сер. 11. Социология. 1998. № 2. С. 172-175. Здесь приведен полный перевод; та его часть, которая уже публиковалась, заново сверена и отредактирована.

[42] Irwin Edman. The Philosophy of Santayana. P. 1-20.

[43] The Philosophy of Santayana. P. 4-5.

[44] См. книгу Освальда Шпенглера «Закат Европы».

* Вставка принадлежит переводчику; без нее это место у Парка теряет внутреннюю логику.

[45] Бёрджесс Э. Рост города: введение в исследовательский проект / Перевод В.Г. Николаева. — Источник: Социальные и гуманитарные науки. Серия 11. Социология. 2000, № 4. С. 122-136.

Burgess E. W. The Growth of the City: An Introduction to a Research Project // Park R. E., Burgess E. W., McKenzie R. D. The City. Chicago: The University of Chicago Press, 1925. P. 47-62.

[46] Fawcett C. B. British Conurbation in 1921 // Sociological Review. Vol. XIV (April, 1922). P. 111-112.

[47] См.: Shideler E. H. The Retail Business Organization as an Index of Community Organization (готовится к изданию).

[48] Исследование этого культурного ареала городской жизни см. в: Anderson N. The Hobo. Chicago: University of Chicago Press, 1923.

[49] Weber A. F. The Growth of Cities in the Nineteenth Century. N. Y., 1899. P. 442.

[50] Данные взяты в адаптированном виде из книги: Munro W. D. Municipal Government and Administration. Vol. II. N. Y., 1923. P. 377.

[51] Report of the Chicago Subway and Traction Commission. P. 81; Report on a Physical Plan for a Unified Transportation System. P. 391.

[52] Данные собраны автомобильной промышленностью.

[53] Статистические данные отдела почтовых отправлений почтовой службы Чикаго.

[54] Рассчитано по данным Census Estimates for Intercensual Years.

[55] Из статистических данных, предоставленных м-ром Р. Джонсоном, диспетчером телефонных линий (Иллинойское отделение Телефонной компании Белла).

[56] За период 1912-1923 гг. цены на землю (за кв. фут) выросли в Бриджпорте с $600 до $1250; в районе Дивижн-Эшленд-Милуоки — с $2000 до $4500; в «Задворках» — с $1000 до $3000; в Инглвуде — с $2500 до $8000; на Уилсон-авеню — с $1000 до $6000; но упали в «Большой петле» с $20000 до $16500.

[57] Nels Anderson, The Slum: An Area of Deterioration in the Growth of the City; Ernest R. Mowrer, Family Disorganization in Chicago; Walter C. Reckless, The Natural History of Vice Areas in Chicago; E. H. Shideler, The Retail Business Organization as an Index of Business Organization; F. M. Thrasher, One Thousand Boys’ Gangs in Chicago; a Study of Their Organization and Habitat; H. W. Zorbaugh, The Lower North Side; a Study in Community Organization.

[58] Зорбо Х.У. Золотой Берег и трущобы (избранные главы) / Перевод В.Г. Николаева. — Источник: Социальные и гуманитарные науки. Серия 11. Социология. 2004, № 3, с. 115-154; 2004, № 4, с. 140-175 (добавляется фрагмент из главы о трущобах).

ZORBAUGH H.W. The Gold Coast and the slum: A sociological study of Chicago’s Near North Side. — Chicago: University of Chicago Press, 1929. — P. 46-61, 63-86, 127-129, 151-158, 221-251.

[59] Документ 3. Документы, на которых основана эта глава, были все без исключения написаны жителями Золотого Берега. Следовательно, они представляют в большей степени благожелательные наблюдения и ироничный самоанализ, чем завистливую нетерпимость. По понятным причинам эти документы публикуются здесь анонимно.

[60] Документы 4 и 5. Один из этих документов был составлен женщиной, принадлежащей к одной из старейших и самых аристократических семей Чикаго; другой — мужчиной, очень популярным в сегодняшнем светском обществе, которого все время приглашают руководить светскими и благотворительными мероприятиями. Их комментарии можно было бы почти дословно найти в книге миссис Джон Кинг ван Ренселер «Социальная лестница», описывающей историю высшего общества Нью-Йорка.

[61] См.: Mrs. John King Van Rensselaer. Loc. cit., а также документ 6.

[62] Документ 3. Интересное описание таинств Светского реестра см. в: Hall N. S. The ins and outs in American society // Liberty. — February 13, 1926. Одним из поразительных фактов, касающихся Светского реестра, является то в высшей степени безоговорочное согласие, с которым высшее общество принимает его вердикты. Разговаривая однажды в полдень с несколькими признанными лидерами чикагского высшего общества, автор спросил, что служит критерием социального положения. Было высказано единодушное мнение, что принятие в Светский реестр — пожалуй, самый надежный критерий. При этом никто не имел ни малейшего представления о том, кто отбирает имена в Светский реестр и на каком основании они в него включаются.

[63] Документ 3.

[64] Изредка, правда, бывает, что светского успеха достигают жены мужчин, женившихся на «низших по положению».

[65] Документ 3; например, светские приключения «Топси и Евы».

[66] См.: Mrs. John King Van Rensselaer. The social ladder. — P. 205 ff.

[