A.M. Иваницшй 1 страница

АРХЕТИПЫ ГОГОЛЯ

Вступление. Архаичность гоголевского мировосприятия

В РЕКОНСТРУКЦИИ архетипов определенного писателя необходимо, очевидно, исходить из того, что этот архетип обнаруживает себя в некоем сквозном, фундаментальном действии. Это действие так или иначе проявляется во всех текстах данного писателя и диктует их подспудную проблематику. Отличие творца от обычного человека в том, что он более глубоко, интуитивно и драматично переживает архетип и стремится «освоить» его. Он своим творчеством показывает, как архетип живет и действует в человеческой ду­ше и как человек «отвечает» ему.

Архетипика Гоголя особенно интересна для исследователя. Возможно, ни у кого из писателей нового времени архаические структуры не определяли в такой мере мировосприятие и мироощущение, как у Гоголя¹. Именно поэтому им «фактически воспроизведена вся система древнеславянских противопоставлений и даже символов, в которых они раскрываются» (Иванов, Топоров 1965, 172)²; «произведения Гоголя могут служить основой для реконструкции мифологических верований славян, восходящих к глубочайшей древности» (Лотман 1974, 70). Разумеется, такое воспроизведение архаики не было (особенно в поздних вещах) художественной задачей Гоголя. Поэтому весьма важно положение Ю. Лотмана о том, что воскресающие в гоголевских произведениях славянские верования «на уровне самосознания ему, конечно, неизвестны» (Лотман, там же). Архаическое выражение получала у Гоголя проблематика нового времени (в том числе и сакральная — в обоих томах «Мертвых душ»)³.

Психология XX в. рассматривает архетипы в душе человека нового времени как систему образных рефлексий олицетворенной земли. Они выступают орудиями освоения и преобразования новых культурных содержаний. В филогенетическом отношении мы произрастаем из темных и тесных глубин земли. В результате самые непосредственные факты превращаются в архетипы, и эти первообразы и влияют на нас в первую очередь (Юнг 1994, 136- 137). Юнг видит эти рефлексии в сознании человека нового времени своего рода иерархией временных пластов, подобных многоэтажному, зданию. «Подвал» заполнен доисторическими напластованиями, «фундамент» образует древнеримская кладка, «корпус» относится к средневековью, а «фронтон» и «крыша» возведены в XIX в. Но, в отличие от здания, в человеческой душе все эти нисходящие уровни вплоть до невидимого «подвала» вседневно влияют на «фронтон», единственно принадлежащий сознанию (там же).

Однако Гоголь интересен для нас не как чудом сохранив­шийся реликт архаической душевной морфологии. Интересно то, в каких модальностях архаика переживалась Гоголем как человеком нового времени. С одной стороны, как показал М. Бахтин, олицетворенная земля жила в поэтическом мире Гоголя в «редакции» народно-смеховой, карнавальной культуры, как раблезианское гротескное земляное тело (см.: Бахтин 1975, 489 и след.). Однако в то же время «темные и тесные глубины земли» воспринимались Гоголем как источник ужаса и катастрофы. Он вседневно ощущал неотделенность и незащитимость (свою и современного мира) от вторжения ее демонических сил: «Истоки движения связаны у Гоголя с землей и смертью. Мертвая панночка в союзе с земляным человеком — вием. Спасительная замкнутость магического круга, которым очертил себя Хома, рушится от контакта с земляной силой... Кошка Пульхерии Ивановны ушла под землю — оттуда пробита брешь и нарушена замкнутость...» (Виролайнен 1979, 141); «Катастрофа в гоголевском мире наступает в том случае, когда сакральное место (церковь) утрачивает способность противостоять натиску демонических сил земли и, де-сакрализуясь, превращается в свою противоположность – в место бесовское, что и происходит в " Вие"» (Фиалкова 1986, 58). Вламывающиеся в окна дома свиные рыла в «Сорочинской ярмарке», земляная нечисть во главе с вием, врывающаяся в церковь, — символы этого неотвратимого вторжения предвечной животно-демонической плоти в мир людей и культуры. Поэтому на примере Гоголя можно проследить логику воздействия архетипов на сознание человека нового времени, увидеть эти архетипы в историко-культурной динамике. Принципиально важно и то, что в гоголевском художественном мире мы видим, как сопрягаются между собою изначальные архетипы и созданные человеком артефакты (дом, дорога, экипаж), которые постепенно получали архетипическую роль в человеческом душевном бытии.

Специфика гоголевского мировосприятия и мироотражения диктует специфику наших методологических подходов к их раскрытию.

Поскольку архаическая земля не отделена для Гоголя во времени и пространстве от мира культуры, то образы и символы, в которых она предстает, являются для него как бы «сверхзначимыми». Их смыслы не исчерпываются смыслом тех контекстов, в которых они возникают. Будучи сверхважными и сверхконтекстуальными, эти смыслы являются поэтому достаточно унифицированными. В ряде ключевых контекстов такое отчасти «символико-невротическое» восприятие Гоголем самых обычных вещей (будь то одежда, животное или дом) получает текстуальную расшифровку. И эти расшифровки (именно в силу «сверхважности» образов-символов для Гоголя) подсказывают нам смыслы таких образов там, где расшифровок нет.

Архаика диктовала формы гоголевского мировосприятия, т.е. рождала проблемы его творчества и образы, в которых они воспринимались и осваивались. Поэтому троп выступал как фундаментальный сюжет (здесь й далее курсив мой. — A. PL). Это обусловило особую поэтическую и смысловую диахронию почти любого гоголевского текста. В них сочетанием сюжета и тропа сведены воедино исторически наследующие друг другу поэтические формы, подспудно указывающие пути возможной трансформации архетипа. Там «можно обнаружить проявления практически всех стадий и уровней мифологических представлений... Уникальность Гоголя заключается в поразительном совмещении исторически разновременных пластов художественного мышления... Диахронный срез позволяет обнажить необычайную глубину традиции... Вот почему корни гоголевских образов, художественных приемов древнее, чем кажется...» (Гольденберг 1986, 54).

Отсюда — фундаментальная роль тропа в открытии архетипов художественного сознания Гоголя. Тропеические сближения, связи или преувеличения, будучи архаическими проговорками о безусловных связях (метонимиях) или превращениях (метаморфозах)⁴, указывают поэтому на действия, бывшие в далеком прошлом либо возможные в будущем. Они как бы сводят времена, превращая диахронию в синхронию. В этом, очевидно, проявляется «неотъемлемая особенность поэтического воображения», определенная М.М. Бахтиным как память о прошлых катастрофах и предчувствие будущих (Бах­тин 1990, 371—372). В гоголевском тропе совмещены преда­ние и пророчество.

Ю. Манн пишет, что «у Гоголя фантастика (" Вечеров на ху­торе близ Диканьки", далее в тексте — " Вечеров...". — А. И.) ушла в стиль... и образовала разветвленную систему... стилевых форм... <...>...сочетание этих форм с " правильным", нефантастическим ходом действия составляет одно из таинственных свойств гоголевского творчества» (Манн 1973, 257). М. Виролайнен, сравнивая завуалированную фантастику «Миргорода» с явной фантастикой «Вечеров...», заключает, что в своем стиле Гоголь не отдаляется от древних представлений, а приближается к ним: «зооморфные сравнения в " Миргороде" гораздо напряженнее, чем в " Вечерах...". Они нарушают дистанцию между сравниваемыми предметами, превращая похожее в тождественное... законы метонимии переходят из словесного плана в буквальный. Погонщик скотины едва не превращается в бы­ка» (Виролайнен 1980, 154—155). «Уход фантастики в стиль» означает ее уход в мифологическое прошлое и одновременно — в подсознание. Этим она, как ни странно, становится ближе автору, так как выступает формой мировосприятия, «морфологией души». Растет глубина переживания архаики.

Формально архаика из означаемой реальности становится означающим — средством языка. На деле же, образуя душев­ную морфологию, она оказывается фундаментальной реальностью. Троп становится главным сюжетом.

Поэтому в нашем анализе сюжет равен тропу, свершившееся равно возможному. Возможное — это не только собственно языковой троп, но и такие знаки будущего или бывшего действия, как сон⁵, ложь/театрализованная мистификация⁶, шутка, ирония, предание/слух, фантазия, видение, мечта, ги­пербола и т.д., где несвершившееся выступает как возможное и подлежащее свершению.

Уравнение тропа и сюжета влечет важную методическую предпосылку последующего анализа. Фольклорные сюжеты (в частности, «Вечеров...») могли быть сознательным романтическим приобщением к сказочно-мифологическим образам человека нового времени. Тропеические «проговорки», особенно в поздних вещах, говорят о гоголевской бессознательной погруженности в архаику. Однако в нашем анализе гоголевский мир дан как бы весь единовременно - как имеющий единую и неизменную душевную подоплеку. Поэтому для нас сказочный сюжет — младшее продолжение той реальности, которая коренится в тропеических «проговорках» поздних ве­щей.

Олицетворенная земля - фундаментальный архетип Гоголя

Олицетворенная земля — исток бытия, субъект всеобъемлющего сквозного действия, или «главная мифологема» (Виролайнен 1979, 140) Гоголя. Она предстает как тело, а все живое и неживое на ней - как телесные члены: «Те ле­са, что стоят на холмах (у Днепра. — А. И.), — не леса: то волосы, поросшие на косматой голове лесного деда. Под нею в воде моется борода... Те луга не луга, то зеленый пояс...»⁷.

В «Выбранных местах из переписки с друзьями» (далее в тексте «Переписка». — А.И.) олицетворенная сердцевина земли открыто отделена от неделимого и живого мира людей и вещей, образующего поверхность земли: «Все смеется у нас одно над другим, и есть уже что-то внутри самой земли нашей, смеющееся над всем равно...» (VIII, 404). В той же «Переписке»: «Уже крики на бесчинства, неправды и взятки есть не просто негодование благородных на бесчестных, но вопль самой земли, прослышавшей, что чужеземные враги вторглись в бесчисленном множестве...» (VIII, 300). Олицетворенность земли в гоголевском мире возрождает самое общее в архаическом мировосприятии и мироотражении - строение пространства: его «антропоморфность» и отсюда — «внутреннюю подвижность и одухотворенность» (Фиалкова 1986, 57).

Это диктует обратное сближение — человеческого лица с «лицом земли»: «уже седь пробирается по всему густому ле­су, прикрывающему макушку» («Майская ночь, или Утопленница», I, 17; далее в тексте «Майская ночь...». - А. И.); «эк какие... пошли писать леса! - И в самом деле, леса не леса, но по всей щеке высыпал довольно густой посев» (VI, 211)⁸. Поэтому и природа — «лицо земли»: г. «Вие» во время полета Хомы верхом на ведьме «леса, луга, небо, долины — все, казалось, спало с открытыми глазами» [И, 186).

Вообще однородность мира ощущается Гоголем повсеместно, выражаясь синекдохой «все/всё»: «все лезет в люди (о черте и ведьме в «Ночи перед Рождеством». — А. И.) (I, 204); «Стал говорить гетман — и все встало, как вкопанное» (I, 266); «Все живет в иностранных журналах и газетах, а не в земле своей» (VIII, 308).

Человек фитоморфен, он «растет» и управляем из земли, как бы живое растение. Лука Лукич Хлопов в «Ревизоре» «протухнул насквозь луком» (IV, 92), от которого явно произошел и получил имя. Отсюда — «растительные» части тела героев Гоголя: так, руки одного из гостей в «Коляске» похожи «на два выросшие картофеля...» (III, 183). Фитоморфно схожи головы Иванов в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (далее в тексте «Повесть...» - А. И.) - это редьки, обращенные вверх и вниз.

Люди то и дело выступают у Гоголя как временный, неустойчивый покров земли, форма ее «цветения»: «ей (куме. — А. И.) всегда не нравилось, когда голова заходил в поле, усеянное жницами» (I, 161); «на Невском проспекте вдруг настает весна: он весь покрывается чиновниками в зеленых виц­мундирах» (III, 14).

В свою очередь, природа сказочно олицетворена и подвижна: «все со всех сторон бежало ловить его (колдуна. — А. И.): деревья, обступивши темным лесом, и как будто жи­вые, кивая черными бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его» (I, 276).

Это переплетение признаков живого/неживого у Гоголя диктуется архаической связью всего сущего с олицетворенной землей. В финале первого тома «Мертвых душ» автор обращается к Руси как олицетворенной земле, спрашивая у нее: «Что глядишь ты так, и отчего все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?» (VI, 242). А в «Переписке» Гоголь комментирует собственные эпические гиперболы «Мертвых душ» как самоочевидные факты: «писатель обращается в лирическом воззванье к самой России, спрашивая у нее самой, зачем ему кажется, что все, что ни есть в ней, от предмета одушевленного до бездушного, вперило в него глаза свои» (VIII, 289).

Итак, с одной стороны, земля - живое, олицетворенное целое. С другой — весь земной мир (люди, природа, предметы), выступая в виде метонимических сигналов и телесных членов земли, равно одушевлен и равно олицетворен.

Иерархия поколений-властей

Земля, рождая людей из себя, как дерево ветви, образует череду сосуществующих в пространстве поколений-подобий, как это развернуто в «Страшной мести». Поколения-близнецы — ступенчатые метонимии олицетворенной земли («лесного деда»), которые по исполнении временного цикла возвращают колдуна (последнее колено самовоспроизводящейся земли) во власть земляного поглощающего центра (мертвецы «грызут» мертвеца). Каждое поколение (ступень иерархии) карает (поглощает) нисходящее и карается (поглощается) предыдущим, отцовским. Череда поколений действует в отношении последнего колена как иерархия властных ступеней (см. об этом: Фиалкова 1986, 60). Человек, находящийся внизу иерархии порождений олицетворенной земли, выступает поэтому как ее последний плод, последний слуга и последняя (главная) жертва ее властного действия.

Поколения-двойники не раз отзываются у Гоголя комическими гиперболами неразличимости детей и отцов: повытчика и его некрасивой дочери — первой невесты Чичикова; «экспедиторчат» — будущих детей экспедитора Подколесина в «Женитьбе», детей лжечиновника Псоя Стахича Замухрышкина в «Игроках», которые, по предположению Утешительного, уже в пеленках производят руками движения взяточника. В «Ревизоре» Бобчинский по виду месячного младенца определяет, что тот «будет, как и отец, содержать трактир» (IV, 10). И начальник — своего рода предок-подобие: «Так уж на Святой Руси все заражено подражаньем, что всякий дразнит и корчит своего начальника» (VII, 189). Земля, распространяющаяся в виде людских колен-ветвей, дана людям как властная пирамида.

Животный близнец как предок/потомок

Предок-подобие, который карает и может поглотить «сына», вернув его в земляное чрево, — животное. Это раскрывается в «Заколдованном месте», где перед дедом являются из-под земли петух и медведь. Эхом повторяя за дедом его слова его же голосом, они выступают как его дочеловеческие «я», могущие вновь заменить его на земле:

«" А, голубчик, вот где ты! " — вскрикнул дед, подсовывая под (котел) заступ. " А, голубчик, вот где ты! " — запищал птичий нос, клюнувши котел... " А, голубчик, вот где ты! " — заблеяла баранья голова с верхушки дерева. " А, голубчик, вот где ты! " — заревел медведь, высунувши из-за дерева свое рыло. Дрожь проняла деда. " Да тут страшно слово сказать! " -проворчал он про себя, " Тут страшно слово сказать", — пискнул птичий нос. " Страшно слово сказать", — заблеяла баранья голова. " Слово сказать! " — рявкнул медведь. " Гм..." — сказал дед и сам перепугался. " Гм! " — пропищал нос. " Гм! " — проблеял баран. " Гум! " — заревел медведь» (I, 314).

Лестница поколений предстает как лестница сознаний. Душа каждого нисходящего колена — «тень» предыдущего, которое и вдыхает в него жизнь, как в куклу, «как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе» (I, 181)⁹. Поэтому.явление зверя человеку равно смертному голосу: Пульхерии Ивановне пришедшая за нею смерть является в обличий одичавшей кошки.

Поглощение наземного, младшего мира земляным центром и порождение его в новых формах воспроизводит основополагающие структуры мифологического понимания смерти, где последняя «условна, есть возвращение в исходное состояние и жизнь в новом обличье» (Еремина 1978, 7). Поэтому называние человека животным именем имеет заклинательную (у Гоголя — «исполнительную») силу. Вызов прообраза провоцирует замену, реверс времен: «если наградит кого словцом, пойдет оно ему в род и потомство... каркнет само за себя прозвище и скажет ясно, откуда вылетела птица» (VI, 108-109). Заклинательной силой оказываются наделены обнаруживаемые Хлестаковым в его письме звериные ипостаси чиновников («сивый мерин», «свинья в ермолке» и пр.). При их оглашении перед городничим встают «свиные рыла вместо лиц»: животное, старшее начало выходит наружу. Фактически заклинательным оказывается в «Повести...» имя гусака для Перерепенко (действительно родственного ему): повторенное дважды, оно делает невозможным примирение Ива­нов. В основе тут, очевидно, тотемическая мифологема смерти как превращения человека в животное, которым тот был прежде (см.: Еремина 1978, 7 —8)¹⁰.

Ступени приобщения человека земле. Дом — дорога — экипаж

Олицетворенная земля является гоголевскому человеку рядом обиходных и близких форм. «Живое» жилище — «живая» дорога — «живой» экипаж — формы ступенчатого само­развертывания земли и ее орудия в поглощении человека.

Живое строение

Гоголевские дома регулярно выступают подвижными, перемещающимися: «огонек, казалось, несся навстречу, и перед казаками показался шинок» (I, 184); «селение вместе с отло-гостию скатывалось в равнину» (II, 195); «деревня... высыпалась множеством изб...» (VII, 58); «деревня Ноздрева давно унеслась из виду, закрывшись полями, отлогостями и пригорками...» (VI, 89); «едва только ушел назад город...» (VI, 222); «Проснулся — пять станций убежало назад» (VI, 220); «бежали назад четырехэтажные дома...» (I, 231).

Живое строение (или строения) выступает орудием мороки — уходя в глубины земляного тела и выходя снова в другом месте. Метаморфоза совершается через осуществление метонимической связи. Перед скачущим на лошади колдуном в «Страшной мести» меняются местами города Канев, Галич и Шумск (I, 277). Перед дедом в «Заколдованном месте» меняются местами, мороча его, гумно и голубятня. В «Вие» по мере углубления бурсаков в царство вия земля начинает морочить их: «Показавшаяся в двух местах нива с вызревавшим житом давала знать, что скоро должна появиться какая-нибудь деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные полосы, а между тем им не попадалось никакого жилья... " Что за черт!.. Сдавалось совершенно, как будто сейчас будет хутор"» (II, 181 — 182). Чудесное жилье (постоялый двор ведьмы) движется, заманивая бурсаков ложными сигналами (Л. Фиал-кова 1986, 59 говорит в связи с этим о «перепланировке» пространства у Гоголя).

В «Невском проспекте», «Ночи перед Рождеством» и «Мертвых душах» дома, движущиеся навстречу бегущему че­ловеку, «вырастают» из земли, а потом «уходят в землю»: «домы росли и будто подымались из земли...» (I, 232); «Он даже не заметил, как вдруг возвысился перед ним четырехэтажный дом... и перилы у подъезда противупоставили ему железный толчок свой» (III, 19); «город уже давно скрылся... и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли в землю...» (VI, 222).

Во втором томе «Мертвых душ» будущее явление преображенной земли-Руси готовится тем же перемежением перед путником-созерцателем внешне неподвижных «мест, которые все вдруг показались в сокращенном отдалении... <...>...открылись виды; в стороне засинел бок возвышенностей, где еще недавно был Чичиков... (Чичиков очутился) вновь среди открытых полей и пространств, когда все исчезнуло и только остался один небесный свод да два облака в сторонке. <...> Он (Чичиков. — А. И.) не мог себе дать отчета, как он успел очутиться в этом прекрасном месте, когда еще недавно были открытые поля» (VII, 90 и след.).

И в «Вие», и в «Заколдованном месте», и в «Страшной мести» уход строений в землю и появление в другом месте в конце концов раскрывает земляное чрево, откуда является олицетворенный первоисток морочащего действия. В «Заколдованном месте» морока с меняющимися местами гумном и голубятней кончается тем, что разверзается земля, из которой является чудище: «со страхом оборотился он (дед)... вокруг провалы; под ногами круча без дна... <..>)...и чудится деду, что из-за нее мигает какая-то харя... язык высунула, и дразнит!.. Уже ударился было бежать, да огляделся и стал, увидевши, что все было по-прежнему...» (I, 313). Б «Вие» морока приводит путников к постоялому двору, где начинается роковая для Хомы связь с панночкой и вием. В «Страшной мести» перемежающиеся перед колдуном города предвосхищают разверзание земли, в которой его ждут предки-вампиры.

Строения выдвигаются и «поглощаются» олицетворенной землей, объединяющей и одушевляющей все сущее. Поэтому они и подобны всему сущему — природе, людям и пр. В «Повести...» «домы и домики... можно принять за скирды сена...» (II, 244). В «Пропавшей грамоте» возникает дом, «повалившийся набок, словно баба на пути с веселых крестин» (I, 184). Морочащая роль особенно наглядна в облике «фальшивых» домов «с половиною фальшивых окон...» (VI, ПО).

«Живой» дом, строение — главные «орудия» земли, раскрывающей свою метаморфность: центр ее оказывается везде, а периферия нигде.

Живые дорога

«Невольное» движение путника навстречу «живым» жилищам осуществляется по столь же «живым» дорогам: «мостовая, гремя, казалось, сама катилась под ноги лошадям...» (I, 232); «сама дорога, чудилось, мчалась по следам его (колдуна)...» («Страшная месть», I, 276); «дороги расползались во все стороны, как пойманные раки, когда выпустишь их из мешка» (VI, 60); «тротуар несся перед ним...» (III, 18); «Дед тотчас увидел тропинку, пробиравшуюся промеж мелким кустарником» (I, 186). Это оживление дороги продолжает гипербола в первом томе «Мертвых душ» о мостовой, имеющей «подкидывающую силу» (VI, 157).

Проезжая дорога - пространство собак. Собака — знак отверженности, а также пустой, никчемной подвижности «вокруг да около» (см.: Смирнов 1978, 186 — 203). В «Повести...» Перерепенко, идя в гости к другу в соседний двор, берет, тем не менее, палку от собак, «которых гораздо более попадается в Миргороде, нежели людей...» (II, 230). В «Вие» собаки и слуги составляют одно сообщество и собираются в одном месте: «Кухня в сотниковом доме была что-то похожее на клуб, куда стекалось все, что ни обитало во дворе, считая в это число и собак, приходивших с машущими хвостами к самым дверям за костями и помоями» (II, 200).

С проезжей дорогой у Гоголя связаны люди «везде и ни­где» - всегда при социуме, но без своего места в нем; и в них очевидны собачьи черты. Помимо Ноздрева, который был среди собак, «как отец среди семейства» и «двух дней не мог усидеть дома», это всеобщий сводник из «Женитьбы» Кошкарев и его конкурентка «собачья дочь» Фекла. Черновым вариантом Кошкарева выступает Собачкин из «Отрывка». «Собачьи» черты у героев-проходимцев, людей — «перекати-поле» читаются у Гоголя повсеместно; «Профинтил дорогою денежки, голубчик, теперь и хвост подвернул, и не горячится» (IV, 26); «и хвост у него (Копейкина. — А. И.) между ног, и уши повесил» (VI, 202); «выбегал сын (Плюшкина. - А. И.), разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад или не рад был этому гость...» (VI, 118; ср. с подобным поведением собак Ноздрева: «Штук десять из них (собак. — А. И.) положили свои лапы Ноздреву на плеча. Обругай оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги, лизнул его языком в самые губы...» (VI, 73). Собачье начало в «человеческом роду» обобщается во втором томе «Мертвых душ»: «На лицах напечатлелась та услужливость, какую оказывает миллионщикам собачье отродье людей» (VII, 237). Собачье лицо дороги говорит о том, что эта дорога не ведет никуда.

Экипаж

С «живой» и «чудной» дорогой, как обратил внимание Ю. Манн, неразрывно связаны «чудные» экипажи (см.: Манн 1978, 114). Экипажи, как и живые дома, подобны всему. Развернутую картину таких «всепохожих» экипажей мы видим на «ассамблее» городничего в «Повести...»: «Каких бричек и повозок там не было! Одна была и бричка и повозка вместе; другая ни бричка, ни повозка; иная была похожа на огромную копну сена или на толстую купчиху; другая на растрепанного жида или на скелет, еще не совсем освободившийся от кожи; иная была в профиле совершенная трубка с чубуком; другая была ни на что не похожа, представляя какое-то странное су­щество, совершенно безобразное и чрезвычайно фантастическое» (II, 264). Ср. в «Мертвых душах»: «На улицах показались невиданные линейки, дребезжалки, колесосвистки...» (VI, 190). Экипаж Коробочки закрепляет мотив подобия экипажа всему на свете; это лицо, еда и средство доставки еды: «весьма странный экипаж... не был похож ни на тарантас, ни на коляску, ни на бричку, а был, скорее, похож на толстощекий выпуклый арбуз, поставленный на колеса. Щеки этого арбуза, то есть дверцы... затворялись очень плохо...» (VI, 176- 177). В «Вие» обозначается связь чудного экипажа с земляной, растительной силой. «Неизмеримую брику», которая фактически доставляет Хому в плен вия (имение сотника), Хома принимает за «хлебный овин на колесах».

Метаморфные экипажи «вхожи» в сердцевину земли. Следующий пассаж из «Мертвых душ», по сути, изображает выход чудных экипажей из чрева Руси (равной у Гоголя земле в целом) и уход туда же: «внутренность России, состоящая из мамок, детей, дочек и толстых помещиков, наезжала веселиться бричками, таратайками, тарантасами и такими каретами, какие и во сне никому не снились» (VI, 126). Экипажи — форма выхода «внутренности» России (земли) наружу и ухо­да обратно.

Очевидна морочащая роль фальшивых экипажей — схожая с такою же ролью «фальшивых» домов: Ноздрев, выпрашивая у Чичикова в обмен на души его бричку, предлагает свою, которую тот только «перекрасит» — «и будет чудо-бричка» (VI, 80). В отрывке «В лакейской» лакеи дразнят чужих, что у их хозяев «коляска — орех раскушенный, мочалками хвосты лошадям позавязаны» (V, 118).

Колесница в индоевропейской мифологии — средство движения в загробный мир (центр мира), что, видимо, и отражает связь дороги со смертью в русском погребальном обряде (см.: Невская 1980). Этим колесница схожа с гоголевским живым домом, уходящим в землю. Поэтому колесница — «дом на колесах» (Гамкрелидзе, Иванов 1984, II, 729). Такой гибрид дома и экипажа находится во главе «парада» экипажей в «Повести...» — это «подобие кареты с комнатным окном», которое «возвышалось... из всего... хаоса колес и козел» (II, 264).

В двух случаях — в финалах первого тома «Мертвых душ» и «Записок сумасшедшего» — экипаж реализует свою чудесную природу, становясь средством полета в другой мир. Бричка Чичикова предстает как крылатая тройка-Русь, несущаяся по небу: «Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит... и что-то страшное заключено в сем быстром мельканьи, где не успевает означиться пропадающий предмет, только небо над головой да простирающиеся тучи одни кажутся неподвижны...» (VI, 246).

А в «Вие», где чудесный экипаж переносит героя в земляную бездну (имение сотника - предместье подземных владений вия), обнаруживается тождество разверзшейся земляной бездны и горы. Хоме, въехавшему в имение сотника, вчерашний путь на «неизмеримой брике» открывается как полет с го­ры в бездну: «Когда философ измерил страшную круть ее (горы, предваряющей имение сотника. — А. И.) и вспомнил вчерашнее путешествие, то решил, что или у пана были слишком умные лошади, или у казаков слишком крепкие головы, когда и в хмельном чаду умели не полететь вверх ногами вместе с не­измеримою брикою и багажом» (II, 192). Гора в древнеславянской мифологии равна земляной бездне; разверзаясь, бездна вздымается горой (Иванов, Топоров 1965, 140—147).

Вместе с тем горы - не только выходы, но и входы, заманивающие и засасывающие входящих в глубь земли. Ср. приводившийся фрагмент в «Заколдованном месте», где «оборачивание» земли перед дедом (перемена топосов местами) сопровождается превращением равнины в разверзшуюся земляную бездну и нависшую над нею гору: «...вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него!» (I, 313).

Строение, дорога, экипаж не существуют у Гоголя независимо друг от друга. Они всегда чудные и являются звеньями одной чудесной цепи. Так что, соединившись с крайним звеном, человек оказывается связан со всей цепью, увлекающей его в глубь олицетворенной земли.

Черт и живая дорога

По ряду косвенных признаков можно предположить, что с «живой» и морочащей проезжей дорогой у Гоголя связан черт.

Во-первых, его ипостась — собачья: «чем допустит черта понюхать собачьей мордой своей христианской души... <...>...рожи и уши наставили и лапы протянули» («Пропавшая грамота», I, 184, 187); в «Ночи перед Рождеством» черт бежит, «поджавши за собой хвост...» (I, 202). Попавший в преисподнюю дед в «Пропавшей грамоте» видит чертей «с собачьими мордами» (I, 187).