В.А. Воропаев. фольклорные источники и смысл

ГОГОЛЕВСКАЯ «ПЛВЕСТЬ О КАПИТАНЕ КОПЕЙКИНЕ»:

фольклорные источники и смысл

Едва ли будет преувеличением сказать, что " Повесть о капитане Копейкине" представляет собой некую загадку внутри " Мертвых душ". Подспудно это ощущается всеми.

Первое чувство, которое испытывает читатель, встречаясь с ней, это чувство недоумения: зачем понадобился Гоголю этот довольно пространный и, по всей видимости, никак не связанный с основным действием поэмы " анекдот", рассказанный незадачливым почтмейстером? Неужели только затем, чтобы показать всю нелепость предположения, что Чичиков есть " не кто другой, как капитан Копейкин"?

Обычно исследователи рассматривают Повесть как " вставную новеллу", нужную автору для обличения столичных властей, и объясняют ее включение в " Мертвые души" стремлением Гоголя расширить социальные и географические рамки поэмы, придать изображению " всей Руси" необходимую полноту. " История о капитане Копейкине… внешне почти не связана с основной сюжетной линией поэмы, – пишет в своем комментарии С. О. Машинский. – Композиционно она выглядит вставной новеллой… Повесть как бы венчает всю страшную картину поместно-чиновно-полицейской России, нарисованную в " Мертвых душах". Воплощением произвола и несправедливости является не только губернская власть, но и столичная бюрократия, само правительство" [1]. По мнению Ю. В. Манна, одна из художественных функций Повести – " перебивка " губернского" плана петербургским, столичным, включение в сюжет поэмы высших столичных сфер русской жизни" [2].

Подобный взгляд на Повесть общепринят и традиционен. В трактовке Е.Н. Купреяновой представление о ней как об одной из " петербургских повестей" Гоголя доведено до своего логического конца. Повесть, полагает исследователь, " написана в качестве самостоятельного произведения и лишь потом была вставлена в " Мертвые души" " [3]. Однако при таком " автономном" толковании остается невыясненным главный вопрос: какова художественная мотивировка включения Повести в поэму? К тому же " губернский" план " перебивается" в " Мертвых душах" столичным постоянно. Гоголю ничего не стоит сравнить глубокомысленное выражение на лице Манилова с выражением, которое можно встретить " разве только у какого-нибудь слишком умного министра", заметить мимоходом, что иной " государственный даже человек, а на деле выходит совершенная Коробочка", от Коробочки перейти к ее " сестре" -аристократке, а от дам города NN к петербургским дамам.

Подчеркивая сатирический характер Повести, ее критическую направленность в адрес " верхов", исследователи обычно ссылаются на факт ее запрещения цензурой (этим, собственно говоря, она в значительной степени и обязана своей репутации остро обличительного произведения). Принято считать, что под давлением цензуры Гоголь вынужден был приглушить сатирические акценты Повести, ослабить ее политическую тенденцию и остроту – " выбросить весь генералитет", сделать менее привлекательным образ Копейкина и так далее. При этом можно встретить утверждение, что Петербургский цензурный комитет " потребовал внести существенные исправления" [4] в Повесть. " По требованию цензуры, – пишет Е.С. Смирнова-Чикина, – образ героического офицера, бунтаря-разбойника заменился образом наглого буяна…" [5].

Дело, однако, обстояло не совсем так. Цензор Александр Васильевич Никитенко в письме от 1 апреля 1842 года извещал Гоголя: " Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина – ничья власть не могла защитить от его гибели, и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать" [6]. В цензурном экземпляре рукописи текст Повести перечеркнут весь от начала до конца красными чернилами. Цензура запретила Повесть целиком, и требований переделать ее к автору никто не предъявлял.

Гоголь, как известно, придавал исключительное значение Повести и запрещение ее воспринял как непоправимый удар. " Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они (цензоры. – В. В.). Я решился не отдавать его никак", – сообщал он 9 апреля 1842 года Николаю Прокоповичу. Из писем Гоголя явствует, что Повесть была важна ему вовсе не тем, чему придавали значение петербургские цензоры. Писатель без колебаний идет на переделку всех предполагаемых " предосудительных" мест, могущих вызвать неудовольствие цензуры. Разъясняя в письме к Никитенко от 10 апреля 1842 года необходимость Копейкина в поэме, Гоголь апеллирует к художническому чутью цензора. " …Признаюсь, уничтоженье Копейкина меня много смутило. Это одно из лучших мест. И я не в силах ничем залатать ту прореху, которая видна в моей поэме. Вы сами, одаренные эстетическим вкусом… можете видеть, что кусок этот необходим, не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим, и кто в душе художник, тот поймет, что без него остается сильная прореха. Мне пришло на мысль: может быть, цензура устрашилась генералитета. Я переделал Копейкина, я выбросил все, даже министра, даже слово " превосходительство". В Петербурге за отсутствием всех остается только одна временная комиссия. Характер Копейкина я вызначил сильнее, так что теперь ясно, что он сам причиной своих поступков, а не недостаток состраданья в других. Начальник комиссии даже поступает с ним очень хорошо. Словом, все теперь в таком виде, что никакая строгая цензура, по моему мнению, не может найти предосудительного в каком бы ни было отношении".

Стараясь выявить социально-политическое содержание Повести, исследователи усматривают в ней обличение всей государственной машины России вплоть до высших правительственных сфер и самого Царя. Не говоря уже о том, что такая идеологическая позиция просто была немыслима для Гоголя [7], Повесть упорно " сопротивляется" подобному истолкованию.

Как уже не раз отмечалось в литературе, гоголевский образ капитана Копейкина восходит к фольклорному источнику – народным разбойничьим песням о воре Копейкине [8]. Интерес и любовь Гоголя к народному песнетворчеству общеизвестны. В эстетике писателя песни – один из трех источников самобытности русской поэзии, из которого должны черпать вдохновение русские поэты. В " Петербургских записках 1836 года", призывая к созданию русского национального театра, изображению характеров в их " национально вылившейся форме", Гоголь высказал суждение о творческом использовании народных традиций в опере и балете. " Руководствуясь тонкою разборчивостию, творец балета может брать из них (народных, национальных танцев. – В. В.) сколько хочет для определения характеров пляшущих своих героев. Само собою разумеется, что, схвативши в них первую стихию, он может развить ее и улететь несравненно выше своего оригинала, как музыкальный гений из простой, услышанной на улице песни создает целую поэму".

" Повесть о капитане Копейкине", в буквальном смысле слова вырастающая из песни, и явилась воплощением этой гоголевской мысли. Угадав в песне " стихию характера", писатель, говоря его же словами, " развивает ее и улетает несравненно выше своего оригинала". Приведем одну из песен цикла о разбойнике Копейкине.

Собирается вор Копейкин

На славном на устье Карастане.

Он со вечера, вор Копейкин, спать ложился,

Ко полуночи вор Копейкин подымался,

Он утренней росой умывался,

Тафтяным платком утирался,

На восточну сторонушку Богу молился.

" Вставайте, братцы полюбовны!

Нехорош-то мне, братцы, сон приснился:

Будто я, добрый молодец, хожу по край морю,

Я правою ногою оступился,

За кропкое [9] деревце ухватился,

За кропкое дерево, за крушину.

Не ты ли меня, крушинушка, сокрушила:

Сушит да крушит добра молодца печаль-горе!

Вы кидайтеся-бросайтися, братцы, в легки лодки,

Гребите, ребятушки, не робейте,

Под те ли же под горы, под Змеины! "

Не лютая тут змеюшка прошипела,

Свинцовая тут пулюшка пролетела [10].

Сюжет разбойничьей песни о Копейкине записан в нескольких вариантах. Как это обычно и бывает в народном творчестве, все известные образцы помогают уяснить общий характер произведения. Центральный мотив этого песенного цикла – вещий сон атамана Копейкина. Вот еще один из вариантов этого сна, предвещающего гибель герою.

...Будто я ходил по конец синего моря;

Как сине море все всколыхалося,

Со желтым песком все сомешалося;

Я левой ноженькой оступился,

За кропкое деревце рукой ухватился,

За кропкое деревце, за крушину,

За самую за вершину:

У крушинушки вершинушка отломилась,

Будто буйная моя головушка в море свалилась [11].

Атаман разбойников Копейкин, каким он изображен в народной песенной традиции, " ногою оступился, рукою за кропкое деревце ухватился". Эта окрашенная в трагические тона символическая подробность и является главной отличительной чертой данного фольклорного образа.

Поэтическую символику песни Гоголь использует в описании внешнего облика своего героя: " ему оторвало руку и ногу". Создавая портрет капитана Копейкина, писатель приводит только эту подробность, связывающую персонажа поэмы с его фольклорным прототипом. Следует также подчеркнуть, что в народном творчестве оторвать кому-нибудь руку и ногу почитается за " шутку" или " баловство". Гоголевский Копейкин вовсе не вызывает к себе жалостливого отношения. Это лицо отнюдь не страдательное, не пассивное. Капитан Копейкин – прежде всего удалой разбойник. В 1834 году в статье " Взгляд на составление Малороссии" Гоголь писал об отчаянных запорожских казаках, " которым нечего было терять, которым жизнь – копейка, которых буйная воля не могла терпеть законов и власти... Это общество сохраняло все те черты, которыми рисуют шайку разбойников...".

Созданная по законам сказовой поэтики (ориентация на живой разговорный язык, прямое обращение к слушателям, использование простонародных выражений и повествовательных приемов), гоголевская Повесть требует и соответствующего прочтения. Ее сказовая форма отчетливо проявляется и в слиянии народнопоэтического, фольклорного начала с реально-событийным, конкретно-историческим. Народная молва о разбойнике

Копейкине, уходящая в глубь народной поэзии, не менее важна для понимания эстетической природы Повести, чем хронологическая закрепленность образа за определенной эпохой – кампанией 1812 года.

В изложении почтмейстера история капитана Копейкина менее всего есть пересказ реального происшествия.

Действительность здесь преломлена через сознание героя-рассказчика, воплощающего, по Гоголю, особенности народного, национального мышления. Исторические события, имеющие государственное, общенациональное значение, всегда порождали в народе всевозможные устные рассказы и предания. При этом особенно активно творчески переосмыслялись и приспосабливались к новым историческим условиям традиционные эпические образы.

Итак, обратимся к содержанию Повести. Рассказ почтмейстера о капитане Копейкине прерывается словами полицеймейстера: " Только позволь, Иван Андреевич, ведь капитан Копейкин, ты сам сказал, без руки и ноги, а у Чичикова..." На это резонное замечание почтмейстер " хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной. Он не мог понять, как подобное обстоятельство не пришло ему в самом начале рассказа, и сознался, что совершенно справедлива поговорка: русский человек задним умом крепок". " Коренной русской добродетелью" – задним, " спохватным" [12], покаянным умом в избытке наделены и другие персонажи поэмы, но прежде всего сам Павел Иванович Чичиков. К этой пословице у Гоголя было свое, особое отношение. Обычно она употребляется в значении " спохватился, да поздно" и крепость задним умом расценивается как порок или недостаток. В Толковом словаре Владимира Даля находим: " Русак задом (задним умом) крепок"; " Умен, да задом"; " Задним умом догадлив". В его же " Пословицах Русского народа" читаем: " Всяк умен: кто сперва, кто опосля"; " Задним умом дела не поправишь"; " Кабы мне тот разум наперед, что приходит опосля". Но Гоголю было известно и другое толкование этой поговорки. Так, известный собиратель русского фольклора первой половины ХIХ века Иван Михайлович Снегирев усматривал в ней выражение свойственного русскому народу склада ума: " Что Русский и после ошибки может спохватиться и образумиться, о том говорит его же пословица: " Русский задним умом крепок" [13]; " Так в собственно Русских пословицах выражается свойственный народу склад ума, способ суждения, особенность воззрения... Коренную их основу составляет многовековой, наследственный опыт, этот задний ум, которым крепок Русский..." [14].

Гоголь проявлял неизменный интерес к сочинениям Снегирева, которые помогали ему глубже понять сущность народного духа. Например, в статье " В чем же наконец существо русской поэзии..." – этом своеобразном эстетическом манифесте Гоголя – народность Крылова объясняется особым национально-самобытным складом ума великого баснописца. В басне, пишет Гоголь, Крылов " умел сделаться народным поэтом. Это наша крепкая русская голова, тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум, которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум" (VI, 392).

Статья Гоголя о русской поэзии была необходима ему, как он сам признавался в письме к Петру Александровичу Плетневу 1846 года, " в объясненье элементов русского человека". В размышлениях Гоголя о судьбах родного народа, его настоящем и историческом будущем, " задний ум или ум окончательных выводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек", является тем коренным " свойством русской природы", которое и отличает русских от других народов. С этим свойством национального ума, который сродни уму народных пословиц, " умевших сделать такие великие выводы из бедного, ничтожного своего времени... и которые говорят только о том, какие огромные выводы может сделать нынешний русский человек из нынешнего широкого времени, в которое нанесены итоги всех веков", Гоголь связывал высокое предназначение России.

Когда остроумные догадки и сметливые предположения чиновников о том, кто такой Чичиков (тут и " миллионщик", и " делатель фальшивых ассигнаций", и капитан Копейкин), доходят до смешного – Чичиков объявляется переодетым Наполеоном, – автор как бы берет под защиту своих героев. " И во всемирной летописи человечества много есть целых столетий, которые, казалось бы, вычеркнул и уничтожил как ненужные. Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок" (VI, 210). Принцип противопоставления " своего" и " чужого", отчетливо ощутимый с первой и до последней страницы " Мертвых душ", выдержан автором и в противопоставлении русского заднего ума ошибкам и заблуждениям всего человечества. Возможности, заложенные в этом " пословичном" свойстве русского ума, должны были раскрыться, по мысли Гоголя, в последующих томах поэмы.

Идейно-композиционная роль данной поговорки в гоголевском замысле помогает понять и смысл " Повести о капитане Копейкине", без которой автор не мыслил себе поэмы.

Повесть существует в трех основных редакциях. Канонической считается вторая, не пропущенная цензурой, которая и печатается в тексте поэмы во всех современных изданиях. Первоначальная редакция отличается от последующих прежде всего своим финалом, где рассказывается о разбойничьих похождениях Копейкина, его бегстве за границу и письме оттуда Государю с объяснением мотивов своих поступков. В двух других вариантах Повести Гоголь ограничился лишь намеком, что капитан Копейкин стал атаманом шайки разбойников.

Возможно, писатель предчувствовал цензурные затруднения [15]. Но не цензура, думается, была причиной отказа от первой редакции. В своем первоначальном виде Повесть хотя и проясняла главную мысль автора, тем не менее не вполне отвечала идейно-художественному замыслу поэмы.

Во всех трех известных редакциях Повести сразу же после пояснения, кто такой капитан Копейкин, следует указание на главное обстоятельство, вынудившее Копейкина самому добывать себе средства: " Ну, тогда еще не сделано было насчет раненых никаких, знаете, эдаких распоряжений; этот какой-нибудь инвалидный капитал был уже заведен, можете представить себе, в некотором роде, гораздо после" (VI, 200). Таким образом, инвалидный капитал, обеспечивавший раненых, был учрежден, да только уже после того, как капитан Копейкин сам нашел себе средства. Причем, как это следует из первоначальной редакции, средства эти он берет из " казенного кармана".

Шайка разбойников, которой предводительствует Копейкин, воюет исключительно с казной. " По дорогам никакого проезда нет, и все это собственно, так сказать, устремлено на одно только казенное. Если проезжающий по какой-нибудь своей надобности – ну, спросят только: " зачем? " – да и ступай своей дорогой. А как только какой-нибудь фураж казенный, провиант или деньги – словом, все что носит, так сказать, имя казны – спуска никакого! "

Видя " упущение" с Копейкиным, Государь " издал строжайшее предписание составить комитет исключительно с тем, чтобы заняться улучшением участи всех, то есть раненых...". Высшие государственные власти в России, и в первую очередь сам Государь, способны, по Гоголю, сделать правильные выводы, принять мудрое, справедливое решение, да вот только не сразу, а " опосля". Раненых обеспечили так, как ни в каких " других просвещенных государствах", но только тогда, когда гром уже грянул... Капитан Копейкин подался в разбойники не из-за черствости высоких государственных чинов, а из-за того, что так уже на Руси все устроено, задним умом крепки все, начиная с почтмейстера и Чичикова и кончая Государем.

Готовя рукопись к печати, Гоголь сосредоточивает внимание прежде всего на самой " ошибке", а не на ее " исправлении". Отказавшись от финала первоначальной редакции, он сохранил нужный ему смысл Повести, но изменил в ней акценты. В окончательном варианте крепость задним умом в соответствии с художественной концепцией первого тома представлена в своем негативном, иронически сниженном виде. Способность русского человека и после ошибки сделать необходимые выводы и исправиться должна была, по мысли Гоголя, в полной мере реализоваться в последующих томах.

В общем замысле поэмы сказалась причастность Гоголя к народной философии. Народная мудрость неоднозначна. Своей настоящей, подлинной жизнью пословица живет не в сборниках, а в живой народной речи. Смысл ее может меняться в зависимости от ситуации, в которой она употребляется. Подлинно народный характер гоголевской поэмы заключается не в том, что в ней обилие пословиц, а в том, что автор пользуется ими в соответствии с их бытованием в народе. Оценка писателем того или иного " свойства русской природы" всецело зависит от конкретной ситуации, в которой это " свойство" проявляется.

Авторская ирония направлена не на само свойство, а на его реальное бытие. Таким образом, нет оснований полагать, что, переделав Повесть, Гоголь пошел на какие-то существенные для себя уступке цензуре. Несомненно, что он и не стремился представить своего героя только как жертву несправедливости. Если " значительное лицо" (министр, генерал, начальник) в чем-либо и виновато перед капитаном Копейкиным, то лишь в том, как говорил Гоголь по другому поводу, не сумело " вникнуть хорошенько в его природу и его обстоятельства". Одной из отличительных особенностей поэтики писателя является резкая определенность характеров. Поступки и внешние действия гоголевских героев, обстоятельства, в которые они попадают, – есть лишь внешнее выражение их внутренней сущности, свойства натуры, склада характера. Когда Гоголь писал 10 апреля 1842 года Плетневу, что характер Копейкина он " означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо" (слова эти почти буквально повторены в цитировавшемся письме Никитенко), то он имел в виду не коренную переработку образа в угоду цензурным требованиям, а усиление тех черт характера своего героя, которые были в нем изначально.

Образ капитана Копейкина, ставший, подобно другим гоголевским образам, нарицательным, прочно вошел в русскую литературу и публицистику. В характере его осмысления сложились две традиции: одна в творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина и Ф. М. Достоевского, другая – в либеральной печати. В щедринском цикле " Культурные люди" (1876) Копейкин предстает ограниченным помещиком из Залупска: " Недаром мой друг, капитан Копейкин, пишет: " Не езди в Залупск! у нас, брат, столько теперь поджарых да прожженных развелось – весь наш культурный клуб испакостили! " " [16]. В резко отрицательном духе интерпретирует гоголевский образ и Достоевский. В " Дневнике писателя" за 1881 год Копейкин предстает как прообраз современных " карманных промышленников". " Страшно развелось много капитанов Копейкиных, в бесчисленных видоизменениях... И все-то на казну и на общественное достояние зубы точат" [17].

С другой стороны, в либеральной печати существовала иная традиция – сочувственного отношения к гоголевскому герою как к человеку, борющемуся за свое благополучие с равнодушной к его нуждам косной бюрократией" [18].

Примечательно, что столь непохожие по своей идеологической ориентации писатели, как Салтыков-Щедрин и Достоевский, придерживавшиеся к тому же различной художественной манеры, в одном и том же негативном ключе интерпретируют образ гоголевского капитана Копейкина.

Было бы неверным объяснять позицию писателей тем, что их художественное истолкование основывалось на смягченном по цензурным условиям варианте Повести [19], что Щедрину и Достоевскому была неизвестна ее первоначальная редакция, отличающаяся, по общему мнению исследователей, наибольшей социальной остротой. Еще в 1857 году Н.Г. Чернышевский в рецензии на посмертное Собрание сочинений и писем Гоголя, изданное П. А. Кулишом, полностью перепечатал впервые опубликованное тогда окончание Повести, заключив его следующими словами: " Да, как бы то ни было, а великого ума и высокой натуры был тот, кто первый представил нас нам в настоящем нашем виде..." [20].

Дело, по всей видимости, в другом. Щедрин и Достоевский почувствовали в гоголевском Копейкине те нюансы и особенности его характера, которые ускользали от других, и, как это не раз бывало в их творчестве, " выпрямили" образ, заострили его черты. Возможность подобной интерпретации образа капитана Копейкина заключается, несомненно, в нем самом.

Итак, рассказанная почтмейстером " Повесть о капитане Копейкине", наглядно демонстрирующая пословицу " Русский человек задним умом крепок", естественно и органично вводила ее в повествование. Неожиданной сменой повествовательной манеры Гоголь заставляет читателя как бы споткнуться на этом эпизоде, задержать на нем внимание, тем самым давая понять, что именно здесь – ключ к пониманию поэмы.

Гоголевский способ создания характеров и картин в данном случае перекликается со словами Л. Н. Толстого, также высоко ценившего русские пословицы, и, в частности, сборники И. М. Снегирева. Толстой намеревался написать повесть, используя пословицу как ее зерно. Об этом он рассказывает, например, в очерке " Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят? ": " Давно уже чтение сборника пословиц Снегирева составляет для меня одно из любимых – не занятий, но наслаждений. На каждую пословицу мне представляются лица из народа и их столкновения в смысле пословицы. В числе неосуществимых мечтаний мне всегда представлялся ряд не то повестей, не то картин, написанных на пословицы" [21].

Художественное своеобразие " Повести о капитане Копейкине", этой, по словам почтмейстера, " в некотором роде целой поэмы", помогает уяснить и эстетическую природу " Мертвых душ". Создавая свое творение – поэму подлинно народную и глубоко национальную, – Гоголь опирался на традиции народнопоэтической культуры.

Примечания

1. Машинский С. Мертвые души // Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 5. М., 1985. С. 494.

2. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. 2-е изд., доп. М., 1988. С. 285.

3. Купреянова Е. Н. Н. В. Гоголь // История русской литературы. Т. 2. Л., 1981. С. 574.

4. Машинский С. Мертвые души. С. 487.

5. Смирнова-Чикина. Е. С. Поэма Н. В. Гоголя " Мертвые души". Комментарий. 2-е изд. Л., 1974. С. 165.

6. Русская Старина. 1889. № 8. С. 385.

7. Посылая " Мертвые души" в Петербург после неудачной попытки провести их через московскую цензуру, Гоголь писал князю В. Ф. Одоевскому в начале января 1842 г.: " Вы должны употребить все силы, чтобы доставить рукопись государю".

8. См.: Смирнова-Чикина Е. С. Поэма Н. В. Гоголя " Мертвые души": Комментарий. С. 169–170; Степанов Н. Л. Гоголевская " Повесть о капитане Копейкине" и ее источники // Известия АН СССР. ОЛЯ. Т. XVIII. Вып. 1. М, 1959. С. 40–44; Воропаев В. А. Заметки о фольклорном источнике гоголевской " Повести о капитане Копейкине" // Научные доклады высшей школы. Филологические науки. М., 1982. № 6. С. 35–41.

9. Кропкий – ломкий, хрупкий.

10. Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи Языковых в Симбирской и Оренбургской губерниях. амятники русского фольклора. Т. 1. Л., 1977. С. 226; Песни, собранные П. В. Киреевским/ Изданы Обществом любителей Российской словесности под редакцией и с дополнениями П. Бессонова. Наш век в русских исторических песнях. Вып. 10. М., 1874. С. 108.

11. Собрание народных песен П. В. Киреевского. С. 227; Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. 10. С. 107.

12. Ср. " Русский ум – задний ум. Русский ум – спохватный ум" (Князев В. Сборник избранных пословиц, присловок, поговорок и прибауток. Л., 1924. С. 83).

13. Снегирев И. Русские в своих пословицах. Рассуждения и исследования об отечественных пословицах и поговорках. Кн. 2. М., 1832. С. 27.

14. Снегирев И. Русские народные пословицы и притчи. М., 1995 /Репринтное воспроизведение издания 1848 года. С. XV. Заметим, что глубинный смысл этой народной мудрости ощущался не только в эпоху Гоголя. Наш

современник писатель Леонид Леонов замечал: " Нет, не о тугодумии говорится в пословице насчет крепости нашей задним умом, – лишний раз она указывает, сколь трудно учесть целиком все противоречия и коварные обстоятельства, возникающие на просторе неохватных глазом территорий" (Леонов Л. М. Собр. соч.: В 10 т. Т. 10. М., 1984. С. 544–545).

15. П. В. Анненков, переписывавший летом 1841 г. первоначальную редакцию под диктовку самого автора, вспоминал: " Когда, по окончании повести, я отдался неудержимому порыву веселости, Гоголь смеялся вместе со мною и несколько раз спрашивал: " Какова повесть о капитане Копейкине? " – " Но увидит ли она печать когда-нибудь? " – заметил я. " Печать – пустяки, – отвечал Гоголь с самоуверенностью. – Все будет в печати" " (Гоголь в воспоминаниях современников. Без м. изд., 1952. С. 271).

16. Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20 т. Т. 12. М., 1971. С. 297.

17. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 27. Л., 1984. С. 12.

18. Там же. С. 308.

19. Такова точка зрения комментаторов собрания сочинений М. Е. Салтыкова-Щедрина, она поддержана и комментаторами академического издания сочинений Ф.М. Достоевского.

20. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. Т. 4. М., 1948. С. 665. Опубликованный П. А. Кулишом в 1857 г. первоначальный вариант Повести хотя и являлся контаминацией ее различных редакций, вовсе не был " подделкой", как пишет об этом С. О. Машинский (см.: Гоголь в воспоминаниях современников. С. 633).

21. Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. Т. 15. М., 1983. С. 11.