Письмо с Восточного фронта

В полуоткрытые окна трамвая вливался свежий воздух. На каждой остановке вагон пополнялся людьми, возвращав­шимися с загородной прогулки, ребятишки были совсем сон­ными. Переполненный трамвай являл собой подлинную кар­тину голландской жизни, за исключением того, что почти у всех одежда была сильно изношена, а это в любой другой пе­риод истории было для Нидерландов абсолютно нетипично. Дефекты не сразу бросались в глаза, все старались скрыть рванье, и все же запылившееся во время долгой прогулки пла­тье выглядело очень потрепанным, кое-где залатанным, хотя грубых заплат или дыр не было видно нигде, кроме как на рукаве мальчугана, который сидел напротив Схюлтса и, когда трамвай поравнялся с железнодорожной линией, показал своему това­рищу на бункер, замаскированный под загородную виллу. Оба мальчика широко ухмылялись. И в этом опять-таки было много голландского.

Кроме нескольких солдат из летных частей, стоявших на передней площадке, защитники страны были еще представле­ны двумя «серыми мышами»¹, а напротив них на скамейке моло­дая немка без умолку болтала с немецким солдатом. «Серые мыши» выглядели так, как они по большей части выглядят: некрасивые, неуклюжие, с прижатыми к нелепой форме порт­фелями (Кохэн всегда уверял, что в портфелях они носят пре­зервативы), молчаливые и степенные и вопреки своей репутации не похожие на шлюх.

Схюлтс видел однажды в городе, как одну такую «серую мышь» — они, как правило, ходили парами, но вполне возмож­но, что ее пара умерла, или заболела, или же в это время была с мужчиной, — мальчишки закидали снежками, и это тоже было очень по-голландски, но, когда она круто обернулась и призва­ла их к порядку, а они с ликующими криками отступили назад, Схюлтсу стало стыдно за Голландию, может быть, он был не­прав, но ему все же стало стыдно. Десять против одного, такое можно было спокойно предоставить мофам.

Сидевшая напротив него девушка могла быть уроженкой Баварии или Богемии, в крайнем случае Рейнской области. Отец Схюлтса тоже выходец из Рейнской области, в былые

^{__________________}

¹ Насмешливое прозвище голландских девушек, служивших в шта­бах немецких воинских частей во время оккупации Нидерландов.

времена Схюлтс хвастался своим умением определять по внеш­нему виду, из какой области Германии происходит тот или иной немец; впоследствии он эти навыки утратил, хотя в первое после оккупации время еще не раз помехи ради говорил своим прия­телям, что вот этот солдат из крестьян Люнебургской пустоши, а тот — из франкфуртских мещан.

Одно было несомненным: на шлюху она походила гораздо больше, чем обе «серые мыши», — молодая, видимо воспитан­ная, но с черными кругами под глазами, что красноречиво сви­детельствовало о ее поведении.

А может, она тоже «серая мышь», но из тех, кто старается носить свою форму как можно реже, потому что она хорошень­кая? Может, она составляет среди них исключение, одна из немногих, кто не хочет полностью отождествлять себя со своим мундиром, со своим портфелем, с привычкой ходить попарно, со своей работой. Что это за работа, Схюлтс не знал — видел «серых мышей» только на панели, совсем как уличных девок.

Болтовня с хахалем, молодцеватым и хорошо упитанным парнем, каких чаще всего можно встретить в летных частях, страшно ее забавляла; они вели себя как дети, хотя и без при­сущего детям шумного озорства. Любопытно, о чем они бол­тают; он немного подвинулся влево, чтобы ветер не свистел у него над ухом, и услышал слова девушки: «Столько трупов в одной могиле, вот это история». Молодой солдат рассмеялся и сказал: «Ну, могилой это вряд ли назовешь». И они, смеясь, поглядели друг другу в глаза. Немного позднее Схюлтс уловил произнесенное девицей слово «Катынь», и она тут же стала для него совершенно безусловной жительницей Богемии; он увидел перед собой этот наполовину чешский город, из которого она, вероятно, происходила, небольшое романтическое местечко, до сих пор еще овеянное ароматом бывшей Дунайской монархии¹; но вслед за тем он вспомнил, что Катынский лес — это место, где были найдены трупы польских офицеров, убитых нацистами. У Схюлтса сложилось впечатление, что солдат и девушка вовсе не ужасались, а, наоборот, потешались над этой трагедией и говорили о ней так же весело, как сидевшие голландские ребята о бункере, замаскированном под загородную виллу.

Катынь навела его на мысль о Восточном фронте; вспомнив о Восточном фронте, он сунул руку в карман пиджака, где

^{____________________}

¹ Австро-Венгрия.

покоилось письмо его брата Августа. «Унтерштурмфюрер СС Август Шульц» — стояло на конверте. Быстро же делал он карьеру! Письмо было такое же, как и сам Август; короткое, энергичное, плоское и неинтересное, без капли хвастовства, и, что было необычайно типично для Августа, в письме умалчива­лось обо всем, что могло бы напомнить автору и получателю о происшедшем между ними решительном разрыве, который проявлялся даже в различном написании начальных и конечных букв их фамилии — такого написания строго придерживался Август: «Доктору Иогану Схюлтсу, преподавателю немецкого языка» — только это одно у любого другого, кроме Августа, могло быть истолковано как колкость. И так было всегда; когда в 1936 году Схюлтс порвал с НСД — это выразилось в том, что он отказался сотрудничать в студенческой газете «Метла и совок», которую издавал Вим Райкенс, — его брат Август, не имевший, как коммерсант, ничего общего со студен­ческой суетней, все время напоминал ему, что еще не поздно возвратиться назад; кстати, его сдержанное поведение резко отличалось от неистовой брани и ярости отца, чья деспотическая натура находила полное удовлетворение в деятельности НСД, что, принимая во внимание его немецкое происхождение, было вполне понятно.

Среди членов их семьи было порядочно функционеров на­цистской партии, это, видимо, было у них в крови. Августа в первую очередь привлекал воинственный дух, строгая дис­циплина — это безусловно; отцу нравилось командовать, важ­ничать, а на больших сборищах хвастаться перед другими. У него была крупная часовая мастерская. И он всю жизнь сидел, уткнувшись носом в разные колесики, а вечера любил про­водить в мужской компании за кружкой пива.

Ну а он сам?

Вначале он, безусловно, поддавался влиянию брата. Поли­тика его мало интересовала, по натуре он был индивидуали­стом — черта, унаследованная им от матери-голландки. Его единственная статья для газетки Райкенса звучала так теорети­чески и абстрактно, что сам Ван Бюнник и тот не смог бы напи­сать абстрактнее. Может быть, думалось ему, он это сделал из лояльного отношения к отцу и брату: отец много работал, чтобы дать Схюлтсу средства учиться в университете, Август, которого никак нельзя было отнести к разряду людей интеллек­та, не стал продолжать образование, но нравственными качест­вами он в юности превосходил Схюлтса и нередко возвращал

его на стезю добродетели. И наконец, большую роль сыграло то, что Схюлтс всегда любил Германию, а НСД было скопиро­вано с немецкого образца. Приверженцы итальянского фашиз­ма, а до тридцатого года их еще можно было встретить и среди представителей голландской интеллигенции, в большинстве своем возвратились в лоно умеренной, ко всему терпимой демо­кратии, хотя были и исключения.

Таким исключением являлся Вим Райкенс. Он и сам похо­дил на итальянца своими длинными черными волосами, сви­савшими до самых губ, когда он, хмельной, многоречивый и агрессивный, наголову разбивал противников в спорах за кружкой пива. Года два он провел за границей, писал стихот­ворения, воспевавшие природу, и в конце концов одно из них было напечатано в литературном журнале; трижды менял фа­культеты, пока не остановился на юридическом; он хорошо говорил, лаконично и не без цинизма; этот крепкий, смуглоли­цый, ленивый и алчный парень мало интересовался женским полом и в этом отношении походил на Схюлтса, который тогда был моложе его лет на шесть; он происходил из набожной хри­стианской семьи, был циником и совершил ряд грязных проде­лок, свидетельствовавших о том, что он, как фашист, а потом и как энседовец, ставил себя выше всех законов; по Лейдсестраат он разгуливал с таким видом, словно вот-вот подложит взрыв­чатку под трамвайные рельсы; о Геббельсе отзывался пренебре­жительно, называя его «евреем Геббельсом»; антисемитом он стал еще до того, как это вменил всем в обязанность Мюссерт, а НСД считал переходной ступенью к окончательному воссо­единению с Германией.

В студенческой корпорации его единодушно считали «много­обещающим малым», но из этой корпорации он сам вышел еще до того, как вступил в НСД; он пришел к председателю корпо­рации и заявил, что работать у них ему скучно и что он из кор­порации выходит; его заявление вызвало страшный переполох, и были приняты меры, чтобы оживить работу. Вима ввели в правление корпорации и назначили редактором газеты «Метла и совок». Тогда-то Схюлтс и встретил его однажды на улице запыхавшимся от быстрой ходьбы, с развевающимися по ветру длинными космами волос. Райкенс произвел на него впечатле­ние тем, что на вопрос, куда он идет, ответил: «В государствен­ный музей, в отдел обнаженных женщин», — и вслед за тем произнес целую речь о мастурбации — типичном продукте демолиберального общества, хотя лично его этому выучила обезья-

на из зоосада «Артис». После этого между ними завязалась серьезная беседа, и, несмотря на то, что Райкенс держался с ним покровительственно, Схюлтс пообещал ему статью в его газету. Позднее Райкенс свел его с двумя энседовцами старшего поколения, которые рассеянно похлопывали Схюлтса по пле­чу и ободряюще говорили: «Ты, конечно, должен быть с нами», — и, как он заметил, не очень-то удостаивали Райкенса своим вниманием. Тем не менее Райкенс все же добрался до поста второго советника палаты, а при новом порядке стал бургомист­ром одного из самых больших городов, что, впрочем, нельзя было считать для него блестящей карьерой, потому что он был неглуп, оборотист, честолюбив, а маску демократа-либерала сбросил задолго до войны.

Из этого сомнительного общества Схюлтса вытащил с помо­щью уничтожающей насмешки и дружеских увещеваний не кто иной, как Кохэн Кац. В свое время Кохэн играл большую роль в студенческой корпорации: бывший ее председатель, блестя­щий спорщик, прославленный кутила, он, уже окончив уни­верситет и став отцом двух детей (он женился еще в студенче­ские годы), часто приглашался на пирушки, чтобы вводить в курс жизни молодых студентов. Схюлтс помнил, что его речи за кружкой пива — причем сам он никогда не напивался — вы­зывали такой безумный смех, что уже не было сил смеяться и оставалось лишь корчиться па стуле или от восторга стукнуть кельнера по спине.

После того как в «Метле и совке» появилась статья Схюлт­са, Кохэн пригласил его к себе и так немилосердно отчитал, что Схюлтс решил немедленно порвать с НСД всякие отноше­ния. Главным аргументом Кохэна был растущий в рядах НСД антисемитизм, который энседовцы вначале пытались скрывать и маскировать, но который чем дальше, тем больше подымал голову среди приспешников Мюссерта. С этого дня и зародилась дружба Схюлтса с Кохэном.

Мийс Эвертсе в кафе еще не пришла. Зато он увидел свою коллегу Мин Алхеру в обществе офицера, несомненно того самого, из-за которого все учителя школы порвали с ней отно­шения. Схюлтс был очень недоволен этой встречей, и не только потому, что она глядела в его сторону и ему стоило труда с ней не поздороваться, но и потому, что видел в этом дурное пред­знаменование, касавшееся той, другой женщины, которую он ожидал. Сопровождавший Мин Алхеру офицер, на вид лет трид­цати, по всей вероятности летчик, был типичным немцем, креп-

ким, светловолосым, до некоторой степени интеллигентным. Очевидно, он отправился на войну, не разделяя идеологии на­цизма, и вернется с войны (если только уцелеет) со смутным чувством, что его одурачили, и с еще более смутной злобой на союзников, разбивших тех, кто его одурачил, — слепорож­денный, верный долгу служака.

На пруссака он не походил; такой тип, думал Схюлтс, мож­но скорее найти в области Вюртемберга, откуда, как говорят, выходят самые лучшие чиновники. Вел он себя в высшей сте­пени корректно, курил голландскую сигару и очень мало раз­говаривал со своей спутницей. Через несколько минут после прихода Мийс Эвертсе они покинули кафе.

— Вы всегда улыбаетесь, — сказала она вместо приветствия. Она вошла в кафе вместе с теми, кто сбежал с террасы при пер­вых каплях летнего вечернего дождика, а потому он не сразу ее заметил.

— Я спрашивал себя, — сказал он, подвигая ей стул, — не из Вюртемберга ли этот лейтенант, впрочем, может быть, он капитан. Это одна из тех проблем, которые я прежде решал, как не слишком головоломные кроссворды; но теперь я только задаю себе вопрос.

— А где же он? — Протянув ему руку, она повернулась в ту сторону, куда он показал легким кивком головы, и продол­жала несколько секунд туда смотреть.

Ее рукопожатие было таким вялым, как будто в ее руке не было костей. Но в целом она показалась ему более привле­кательной, чем накануне. Одета гораздо скромней (неужели вняла его совету?), продуманней, и глаза не такие большие и круглые. Зато еще более отчетливо выступала лошадиная голова. Впрочем, думал он без тени неудовольствия, в то время как она все еще продолжала искать взглядом офицера, почему бы женщине и не походить на лошадь? Ведь сравнивают ее с лебедем, кошкой, голубкой, а у богини Геры были глаза во­ловьи. И в конце концов, лошадь — это не змея.

Они сели за столик; она что-то заказала; пока официант ходил в буфет, Схюлтс поглядел на входную дверь, хотел про­верить, сможет ли Ван Дале незаметно следить за ней с та­кого расстояния.

— А почему вы говорите, что он из Вюртемберга?

— Я сам, видите ли, происхожу из немцев, отец мой не­мец... И когда я вижу немца, во мне начинает говорить моя кровь.

— Как это должно быть для вас неприятно!

— В наше время в особенности. Видишь кругом столько немцев, и все разных, так что одно впечатление слишком быстро сменяется другим. Раньше я мог сказать; вот это саксонец, а тот из Гарца, настоящий...

— Сказать вы можете и сейчас, я спорить не буду.— Ее глаза глядели на него пристально и с насмешливым сочувст­вием. Но ему совсем не хотелось разыгрывать перед ней шута, и он переменил тему.

— Я все еще не смог ничего для вас подыскать, юфрау. Люди, как правило, побаиваются принимать в свой дом незна­комых нелегальных. Но если это мужчина, то в девяти случаях из десяти они знают, что ему не удалось достать освобождение от принудительных работ, и за это им серьезного дела не при­шьют. Еврей ли он или нет — легко убедиться собственными глазами. Ну а что касается женщины... Не занимается ли она подпольной работой? Они, конечно, сочувствуют подпольщи­кам, но предпочитают держаться от них подальше.

— Не беспокойтесь. Я уже устроилась. Подыскала себе кое-что на первые две недели, а потом укроюсь в одном месте, там будет вполне надежно.

— Трудная у вас жизнь, — вежливо сказал Схюлтс.

— Ничего, обойдется.

Он украдкой наблюдал за ней, но она, видимо, этого не за­мечала. Ему пришло в голову, что интуиция у нее притуплённая и вялая (такая же вялая, как рука) и что воспринимает она толь­ко то, что видит глазами, которыми она теперь с известным бес­покойством окидывала зал, где, впрочем, и глядеть-то особенно было не на что — банальная публика, состоявшая из дельцов, студентов и более удачно подобранных парочек, чем они.

Чтобы ее испытать, он нахально поглядел ей прямо в глаза, но она этого не заметила. Взгляд его скользнул ниже. Пальто облегало ее фигуру плотнее, чем вчерашний костюм, и он вдруг понял, чем, помимо голоса, она так сильно его привлекала: у нее была прекрасная фигура. И это не имело ничего общего с животными — с лошадьми, змеями или голубями.

— Вас, собственно говоря, следует называть господин Шульц, — сказала она небрежно, вынув из сумочки пачку си­гарет, и свет лампы заиграл на ее покрытых красным лаком ногтях. Она зажгла сигарету и протянула ее Схюлтсу, бросив на него полный понимания взгляд. Он принял сигарету, не сказав ни слова: весь недельный запас курева исчез в кармане

Кохэна. Ее сигареты не отличались ничем особенным, никакой примечательной маркой — обычные сигареты, которые выда­вали по карточкам. Кроме них, в сумочке еще лежал носовой платок.

— Или такое обращение режет вам ухо?

— И да и нет. По материнской линии я голландец и воспи­тание получил тоже голландское. Вот почему зовусь Схюлтс, а не Шульц. Но если в школе ко мне обращается ученик, успе­вающий по немецкому языку, то он, конечно, скажет «Негг Schulz»¹.

— Скорее, «Негг Lehrer»² или «Негг Oberlehrer»³.

— Ну нет, ни в коем случае. Впрочем, я и сам не знаю, как они меня называют. К тому же сейчас у меня летние каникулы. Но вы, юфрау, оказывается, хорошо знаете немецкий.

— Английский я знаю лучше, и это мне приятнее.

— Ну, так далеко я не захожу, — сказал он улыбаясь.— Если бы не Германия, я не родился бы на свет божий. Немцы еще молодая нация, а молодости приходится многое прощать.— Он вспомнил о Кохэне Каце-старшем, который сказал что-то в этом роде о евреях члену Верховного суда, тайному совет­нику или как его там. Эта ассоциация порядком позабавила Схюлтса.

— Отец ваш тоже зовется Схюлтсом?

— Нет, ни он, ни мой брат. Но отец часовщик, а брат за­нимается, вернее, занимался торговлей, у обоих не такое за­метное положение, как у меня... старшего учителя.

— Вы хотите сказать, что называете себя Схюлтсом только потому, что, как учитель немецкого языка, вы и так уже выде­ляетесь среди других?

«Внимание, — думал он, — она переходит в наступление». В то же время он сознавал, что сам по себе ее вопрос еще ничего не значит и скорее может показаться, что повод к недоверию подает не она, а именно он.

— Я уже в студенческие годы называл себя Схюлтсом. Но, откровенно говоря, в наше время к учителю немецкого языка действительно относятся более придирчиво, чем, скажем, к учи­телю биологии. Пользуешься всякими льготами, получаешь освобождение от трудовой повинности, кое у кого это вызывает недовольство...

^{____________________}

¹ Господин Шульц (нем.).

² Господин учитель (нем.).

³ Господин старший учитель (нем.).

— Вы стараетесь быть вдвойне Схюлтсом, потому что немцы обходятся с вами, как с Шульцем.

— Да, наверное, так оно и есть, — согласился он.— Я не смог бы это выразить так остроумно, но суть приблизительно в этом. Буква S и буква Z — это мое слабое место, охотно при­знаю.— Он украдкой взглянул на часы: без четверти девять. Не будучи уверенным, что она не заметила его взгляда, он спрятал часы и вынул из бокового кармана письмо.

— Хотите, я покажу вам нечто любопытное? — Он показал ей обратную сторону конверта.

— Mozes! — восклинула она совсем по-детски. Схюлтсу да­же показалось, что под слоем пудры на ее щеках разлился ру­мянец. Эвфемизм «Mozes» ему довелось слышать только от англичанок или от тех, кто долго жил в Англии. Не сказав более ни слова, она возвратила ему письмо.

— Это от моего брата Августа. Я бы дал вам его прочитать, не будь оно таким абсолютно бессодержательным.

— Так, значит, он в НСД?

— Еще бы! И отец тоже. Только мать не нацистка. Предпо­читает отмалчиваться, и притом она нездорова...

Мийс Эвертсе засмеялась:

— Ну и шутник же вы, менеер Схюлтс. По-вашему, кто в НСД, тот болтун и никогда не болеет.

— А вы знакомы со многими из них?

— Кое с кем, — сказала она, вынимая свежую сигарету, для чего ей пришлось опять вытащить всю пачку, и он теперь увидел в сумочке еще и пудреницу.

Он как-то не мог себе представить, чтобы она пудрилась или, сохраняя строгое лицо, красила губы; верно, кто-нибудь другой делал это за нее. Он также отметил, что брови у нее правильной формы, пепельные, подведенные не слишком резко и не подбритые. А то, что ногти она покрыла ярким лаком, а брови подвела так скромно, он воспринял как признак непо­следовательности, слабости ее характера.

— Когда я еще был зеленым юнцом, Август на меня сильно влиял, и это просто удивительно, если учесть, что из нас двоих я — интеллигент и, очевидно, интеллектуальней его. Но все дело в том, что понимать под интеллектуальностью. В практи­ческих вопросах он меня превосходил и силой воли также...

— Penser avec les mains¹.

^{_________________}

¹Человек действия (франц.).

— И притом старший. Он мог дать мне урок морали на тему об «ошибках» и «слабостях» буквально в нескольких фразах, не употребляя именно этих слов, ну, вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Он был, если только можно так выразиться, прирожденным вожаком, и притом на редкость бескомпромис­сным. Разорвал помолвку только потому, что семья его невесты, даже не сама девушка, была против НСД. Но все его пережи­вания лежат у него на поверхности, не проникая в глубину со­знания; я как-то подумал, что он мыслит спинным мозгом. Тип вполне законченный и даже в своем роде не совсем отталкиваю­щий.

— Как же вам удалось освободиться от его влияния?

— Я поступил в университет и там научился распоряжаться своими мозгами. Но я все же многим ему обязан. Он всегда был безукоризненно честным, в юности во всяком случае, я же был способен приврать, скорее от избытка фантазии. Тогда он уво­дил меня в сторонку и говорил два-три слова.

— Значит, он не принадлежал к энседовцам-болтунам?

— О нет. Трепачом он никогда не был. Более того, я уверен, что он не прочитал как следует программы нацистской партии и не очень-то в ней разобрался. Я всегда считал, что НСД для него — это только удобный предлог, чтобы свободно делать все, что захочется. Моя мать однажды напомнила мне об одном эпизоде из нашего детства, о котором я сам давно позабыл... Я еще вам не наскучил?

Она медленно покачала головой, словно более энергичное движение с ее стороны могло бы разрушить хрупкий груз дет­ских воспоминаний.

— Время от времени мы с братом получали в подарок фут­больные мячи, то есть он-то получал большой настоящий фут­больный мяч, по крайней мере он походил на настоящий, я же — тугой резиновый мячик. Мне было десять лет, ему — четырнадцать, может быть, немного больше. У каждого из нас был свой шкафчик. В моем, кроме игрушек, лежали еще книги и засушенные растения, а у Августа — бутсы, боксерские пер­чатки и всякий бойскаутский хлам. Не скажу, что я уж так сильно жаждал большого мяча, но все же частенько мечтал о нем; однажды я сказал моему товарищу, что у меня теперь есть настоящий футбольный мяч, и описал мяч Августа как мой собственный. Двое мальчишек, которые присутствовали при этом разговоре, возьми да и скажи Августу, чем я похва­лялся; и вот вечером он переменил мячи: мой мячик положил

к себе в шкаф, а свой большой, настоящий, — ко мне. Так как я каждый день лазил в свой шкафчик и мяча там не было, зна­чит, он положил его ко мне как раз после того, как я похвастал­ся...

— Это было очень мило с его стороны, — улыбаясь, сказала она, — видно, он вас очень любил. Но ничего педагогичного я в этом не вижу...

— Слушайте, что было дальше. Рядом с футбольным мячом лежал листок бумаги, вырванный из бойскаутского устава, на котором были перечислены все обязанности бойскаутов: еже­дневно совершать хороший поступок и так далее. Но одну фра­зу он подчеркнул красным карандашом: «Бойскаут всегда гово­рит только правду».

— Ого! — сказала она, наклонив голову и разглядывая его своими большими круглыми глазами.

— Его поступок доказывает также, что книги для него ни­чего не значат: книга, из которой он вырвал для меня стра­ницу, была хорошая, дорогая... Вообще-то вся эта история не произвела на меня большого впечатления. Я уже давно поза­был, что соврал. Но оставлять его мяч у себя мне не хотелось, и я пошел отдать ему его назад. А он не взял, сказал, что ему достаточно и маленького, ведь главное — это не мяч, а игрок. Вот я и получил урок номер два, еще более для него типичный.

— Как это понять?

— Более типичный для его практической натуры. Он чело­век действия, это для него главное, а инструменты и материал стоят на втором плане. Национал-социализм для него все рав­но что мячик, плевать ему на то, что он собой представляет и при каких обстоятельствах он на него наткнулся.

— И вот он теперь играет в футбол на Восточном фронте?

— Мне думается, что Гитлер из той же породы. Не уверен, что он сколько-нибудь разбирается в учении национал-социа­лизма: ему бы только действовать, руководить, натравливать... Да, теперь он на Восточном фронте, хлебнул там немало и в одну секунду стал унтерштурмфюрером. Выше ему уже не под­няться, он ведь обыкновенный боевой офицер, способный ре­шать только мелкие тактические задачи. Полгода назад мать дала мне прочитать одно из его писем, это было как раз в самый разгар драматических событий на русском фронте, и, как я по­нимал, ему там порядком досталось. Но письмо было о сплош­ной ерунде, по крайней мере с моей точки зрения — я ведь держал в памяти названия местностей, линии фронта и все

крупные передвижения войск; он же писал о том о сем, о та­ком-то бронированном отряде, о партизанах, о паразитах и разных других вещах в том же духе. Одни мелочи. Хоть бы словечко о каком-нибудь крупном окружении. А впрочем, ре­альность войны состоит, наверное, именно из таких мелочей, о которых он писал, а не из...

Было уже, должно быть, около девяти, и он медленно пере­двинул свой стул, чтобы сесть лицом к выходу. Не без волне­ния ожидал он очной ставки. Эта Мийс Эвертсе, такая интелли­гентная и так внимательно его слушавшая, и притом без малей­шего признака утомления, никак не походила на агента НСД или гестапо. Всего лишь один процент из ста, размышлял он, продолжая болтать о Восточном фронте и своем брате Августе, и семьдесят пять процентов за то, что она в этом подозревает меня из-за моего немецкого происхождения и высоконравст­венного брата унтерштурмфюрера.

Он увидел Ван Дале раньше, чем тот успел заметить их обо­их, и тут же начал рассказывать забавную историю о своей хо­зяйке, которая покупает ему сливочное масло на черном рынке; он рассказывал не только для того, чтобы она ничего не заме­тила, но и для того, чтобы она оживилась и ее мимика стала более богатой и разнообразной.

Ван Дале постарался уменьшить свои шансы на риск. Он выбрал наивную и вместе с тем эффективную маскировку — темные очки от солнца и пластырь на левом уголке рта. Когда Схюлтс решился наконец еще раз взглянуть в его сторону, Ван Дале уже исчез.

Желание поскорее добраться до истины было так велико, что он сослался на неотложное дело, назначенное на половину десятого, и с явной поспешностью рассчитался с кельнером. Чтобы хоть немного позолотить пилюлю, он предложил ей продолжить их милую беседу в ближайшие дни.

— Напишите мне до востребования, — сказала она.— Если даже я переменю адрес, то все равно буду жить где-нибудь поблизости и приходить каждый день на почту.

Она затерялась в толпе у остановки трамвая; издали она казалась маленькой фигуркой, лишенной какого-либо ореола таинственности. Если он не ошибся, она задержала его руку в своей дольше, чем принято. Рука была не лучшим из того, чем она обладала. В ожидании трамвая, который должен был привезти его к дому Ван Дале, он не мог отвязаться от всплы­вавшего перед ним видения вялых рыбешек с плавниками,

покрытыми красным лаком. Уже не впервые приходилось ему после встречи с привлекательной женщиной вспоминать только то непривлекательное, что она более или менее тщательно ста­ралась скрыть. С этой особенностью его характера частично была связана его привязанность к портрету Безобразной гер­цогини на дверце шкафа; таким способом он надеялся отучить­ся от своей привычки.

Трамвай задержался, и любопытство Схюлтса так разгоре­лось, что он кинулся в ближайшую телефонную будку, Ван Дале был уже дома.

— Право, не знаю, — сказал он, — но если это действитель­но она, то она гений перевоплощения. Единственное, чего она не могла бы скрыть, — это свой рост. Почему ты не предоставил ей возможность встать или пройтись взад и вперед?

— Да ты спятил, — возмутился Схюлтс.— Пройтись взад и вперед! Что она тебе, манекенщица? А как насчет лица? У твоей знакомой тоже было такое длинное лицо? Ну-ка поста­райся вспомнить.

— Видишь ли, непонятно, что ты понимаешь под «длинным лицом?»

— Длинное лицо — это длинное лицо, длинное, скорее длин­ное, чем широкое. У сестры Эверта Хаммера из «Золотого льва» тоже длинное лицо.

— Ну тогда это ни в коем случае не она. И потом, я уже плохо ее помню, вот только темные очки от солнца...

— Видимо, только они и произвели на тебя впечатление, — съязвил Схюлтс.

— Но ведь мне нужно было соблюдать осторожность; вы же с ней болтали так непринужденно, словно сто лет знакомы...

— Иди ты ко всем чертям, — сказал Схюлтс и повесил трубку.