Реабилитация

Четвертый класс, в котором Схюлтс вел урок в четверг с девяти до десяти утра, был очень шумным и тупым: класс не­отесанных болванов, совершенно неинтересный; но у него было одно неоценимое достоинство — он был безукоризненным в по­литическом отношении. Прошлогодний четвертый класс, зна­чительно более многообещающий, был точно таким же, но теперь, став пятым, испортился из-за прихода в него Пита Пурстампера, который провалился на экзаменах якобы благодаря темным ма­хинациям демолибералов. Теперь этот класс был испорчен; право же, лучше было бы напустить Пита на какую-нибудь ма-

ленькую общину в качестве бургомистра... Всячески стараясь выбросить из головы мысль о том, что ждет завтра отца Пита, Схюлтс вел урок, посвященный Густаву Фрейтагу и его совре­менникам. В доходчивой форме он старался осмеять их как ти­пичных представителей немецкого бюргерства, о котором ни один пророк не мог предсказать, что оно когда-нибудь породит величайшую политическую аферу всех времен. У учителя не­мецкого, как выяснилось, еще имелась возможность выступить в роли сатирика в классах, где не было энседовцев. Критикуя и высмеивая, он попутно еще и отмежевывался от своего про­исхождения. Ему не приходило в голову, что именно это само­бичевание, может быть, и служило доказательством его немец­кого происхождения.

Он закончил объяснять роман Фрейтага «Приход и расход», намекая, что в главном герое — Антоне Вольфарте — следует видеть молодчика из гитлерюгенда, и только собрался перейти к более сухим языковым упражнениям, как в дверь постучали. Швейцар просунул голову в класс и вызвал его в коридор.

— Хочу предупредить вас, менеер, хочу предупредить всех учителей: только что забрали юфрау Алхеру.

— Забрали? Кто?

— Немцы, — ответил швейцар, оглядываясь назад.— Двое в штатском. Я не успел предупредить ее, они нашли по расписанию, где она проводит урок.

— Они уже уехали?

— Да, на машине.

— А ты уверен, что это мофы?

Ему пришла в голову мысль, что какая-нибудь нелегальная организация похитила Мин Алхеру, чтобы, не дожидаясь, конца войны, обрить ей голову, но потом он подумал, что не все участники Сопротивления были такими романтиками, какими собирались проявить себя он сам и его четверо друзей. Учителя столпились в конце коридора. Он вернулся в класс и сказал ученикам, чтобы оставшиеся пятнадцать минут они работали самостоятельно. Когда он шел по коридору, швейцар крикнул ему вдогонку:

— Они из СД...

Вскоре он вместе с большинством коллег перешел в учитель­скую; по коридору беспрестанно шныряли ученики, удиравшие из безнадзорных классов, и только в учительской можно было спокойно поговорить. Директор уехал в город; по возвращении швейцар встретит его известием об аресте учительницы

английского языка. Учителя оживленно обсуждали сведения, полученные от швейцара, единственного свидетеля происшедше­го, не считая второклассников, которые видели, как в дверях поя­вился низенький толстяк, вызвал юфрау Алхеру и она сразу же последовала за ним. Проходя по коридору мимо швейцара, она сказала: «Передайте от меня привет всем моим коллегам».

— Но за что же ее-то, боже мой? — в третий раз с тяжелым вздохом произнес Ван Бюнник, растерянно озираясь вокруг и полуоткрыв свой большой рот идеалиста.— Это какая-то ошибка, она сегодня вернется обратно...

— Не так-то скоро они ее выпустят! — воскликнула юфрау Пизо, скрестив на груди свои полные руки.— Наверное, она поссорилась со своим дружком.

— Осторожнее, коллега, — остановил ее Схюлтс.— Думай, прежде чем говорить. У СД есть дела поважнее...

— Но за что же тогда? — снова спросил Ван Бюнник.— Ведь она путалась с немецким офицером, не так ли? Разве не точно доказано? Ее не раз встречали с ним во время каникул. Она ведь была за мофов...

— А ты уверен? — усмехнулся Схюлтс.

Юфрау Пизо, будучи женщиной сообразительной, сразу же подскочила к нему и шепнула ему на ухо:

— Тебе что-то известно. Рассказывай!

— Да, Схюлтс, говори, если что-то знаешь. Рассказывай! Ну! — раздалось со всех сторон.

Ван Бюнник затряс головой от волнения и стал зажигать дрожащими руками сигарету. В стороне от всех сидела поблек­шая и сардоническая юфрау Бакхёйс, которая затягивалась с такой силой, словно собиралась плевать с причала.

— Так вот, — начал Схюлтс, когда все смолкли.— Я не скажу вам ничего нового, кроме того, что вы уже сами поняли. Я тоже был глупцом, признаюсь откровенно. За что обычно за­бирает людей СД, эта цветущая ветвь гестапо в оккупированных странах? Первый ответ, пришедший вам в голову, верен. Дру­гого не ищите.

— Не может этого быть, Схюлтс, — возразил Схауфор.— Женщина, ведущая нелегальную работу, не стала бы встречаться с...

— Ну что ты говоришь?! Какая нелегальная работа?! Рас­сказывай басни кому-нибудь другому! — Юфрау Пизо оскор­билась до глубины души. Свою нелегальную работу — прятать еврейских детишек и тому подобное, не очень важную по за-

дачам и масштабу, но все-таки важную, — она защищала, как львица своего детеныша.

— Нелегальная работа? — робко усмехнулся Ван Бюнник.— Ты подразумеваешь сотрудничество в подпольных га­зетах? Но ведь она этим не занималась?

— И почему она гуляла с немецким офицером? — спросил кто-то.

— Почему? — язвительно переспросил Схюлтс— Да по­тому, что этот немецкий офицер и был ее нелегальной работой! Каждому ребенку ясно.

Все замолчали, только юфрау Пизо продолжала ворчать. Ее благородный характер восставал против такой несправед­ливости. Она не могла допустить, что кто-то, с кем она постоянно сталкивалась в течение многих месяцев, обошел ее в таком важ­ном деле, как любовь к родине.

— Не могу поверить! Никак не могу! Почему же она скры­вала это от нас?

— И верно, — сказал Схюлтс.— Почему она не рассказала об этом тебе за чашкой чаю? Милый светский разговор.

— Печальная история, — произнес Схауфор.

В этот момент вошел директор, толстый, краснощекий, лоснящийся от продуктов с черного рынка, пользоваться кото­рым ему позволял его оклад. Но и он выглядел теперь расте­рянным. Несколько человек подскочили к нему и стали излагать точку зрения Схюлтса. Он отмахивался от них, как озабоченный отец семейства. Настроение улучшилось, происходило нечто вроде праздничного братания. Наступила разрядка: стало изве­стно почему и за что, загадка была отгадана. Мин Алхера снова была обычным и понятным явлением в их жизни.

— Ты действительно так считаешь? — спросил Схюлтса директор.

— Разумеется, — спокойно подтвердил Схюлтс.— Не могу себе простить, что не понял этого раньше. Мы все в долгу перед Мин Алхерой.

— Да...— сказал директор и замолчал. Предостерегающие голоса в глубине его откормленного тела призывали к порядку. Если не принять мер предосторожности, то можно попасть в фарватер, куда он собирался направить свой корабль лишь по­сле капитуляции Германии.

Схауфор откашлялся.

— Мы обязаны ее реабилитировать. Она делала огромное дело.

— Как ты себе мыслишь подобную реабилитацию? — поин­тересовался Схюлтс.

— Ну, дети мои, — отечески проговорил директор.— Об остальном договоритесь без меня. И будьте поосторожнее. У стен есть уши, не забывайте об этом.

Директор вышел.

— О таких вещах пишут в книгах, — продолжал Схауфор.— Известно, что одно из основных правил разведки — вербовка на службу наименее подозрительных лиц. Но когда все проис­ходит у тебя на глазах...

— Кто знает, может быть, не она одна у нас в школе! — раздался чей-то голос—Ван Бюнник, да, Ван Бюнник тоже из таких! Признавайся, Ван Бюнник!

Смущенный всеобщим вниманием, Ван Бюнник, благодарно отнекиваясь, кланялся в разные стороны, неуклюже балансируя своим длинным телом. В царящем праздничном гуле его ответ никто не разобрал, кроме слов «...оружием духа...».

— Но как все же выполняют такие поручения? — придир­чиво допытывалась юфрау Пизо.— Как ей удалось заарканить этого офицера? Платят, что ли, таким людям? Ну как это де­лается?

— Платят, платят, — с благородным негодованием пере­дразнил Схауфор.— Конечно, платят, во всяком случае воз­мещают расходы, но Мин делала это бескорыстно, она дала нам всем урок...

— Да замолчи ты, я говорю не о ней! Меня интересует моф, платят ему или нет? Как обычно делают? Я сущий ребенок в этих вопросах...

— Да, ты — ребенок, — подтвердил Схауфор и стыдливо отвернулся.

— Ну как? — переключилась юфрау Пизо на Схюлтса. Он чувствовал, что закипает от злости. Если бы у нее под рукой было шампанское или бутылка шипучки, она произнес­ла бы тост. Неужели вот так же самодовольно будут болтать и о нем, когда после казни Пурстампера немцы из СД уведут его из школы?

Мстя за себя, он ответил как можно грубее:

— Разведчицы имеют обыкновение принимать своих клиен­тов с распростертыми объятиями. Не думаю, чтобы английская разведка сделала для нашей коллеги исключение.

Ему в свою очередь отомстили неловким молчанием. Ван Бюнник кашлянул, закрывшись рукой; может быть, он почув-

ствовал, что акции духовного оружия снова немного повышают­ся. Юфрау Пизо была не столько смущена, сколько захвачена новой моральной проблемой, контуры которой обозначились в ее круглых голубых глазах.

— Мне это кажется немного странным... Неужели так надо?

— Не хочешь ли проверить? — съязвил Схюлтс.

— Ради родины приходится чем-то жертвовать, — сказал Схауфор.

— Конечно, но лечь в постель с первым встречным мофом... Кошмар...

— Да, конечно, не каждая женщина способна на это, — продолжал Схауфор.— Не забывайте, что у Мин расстроилась помолвка.

— Да, мы так думали, — сказал Схюлтс.

— Но ведь так и было?

— Как будто бы. Я допускаю такую возможность.

— Удивительно...

Неловкая тишина стала еще напряженнее, чем минуту на­зад. Перед ними разверзлись бездны безнравственности и пат­риотизма. Молчание нарушила юфрау Пизо, сказав:

— Значит, ее жених был с ней заодно? Тогда...

— Возможно, — ответил Схауфор.— Видимо, Схюлтс прав. Если ее жених тоже в английской разведке, а в этом нет сомне­ния, то он, наверное, был у нее связным. У них не было другого выхода.

— Господи, — вздохнула юфрау Пизо.— А если он потом женится на ней...

— Теперь о женитьбе не может быть и речи, — скорбно про­изнес Схауфор.— Мы больше не увидим Мин.

— Мне помнится, что ее жених был коммунистом, — доба­вил Схюлтс, злясь на себя за излишнюю болтливость. Ему не мешало бы прикинуться простаком, как другие, и не строить из себя всезнайку.

Юфрау Бакхёйс резко поднялась, бросила окурок на пол, откашлялась и проговорила хриплым голосом:

— Прекратите, пожалуйста, этот неприличный разговор. Через пять минут мы договоримся до того, что наша коллега — женщина легкого поведения...

Она не спеша направилась к выходу. Стук захлопнувшейся двери подействовал на юфрау Пизо, как удар хлыста: она после­довала за юфрау Бакхёйс и скрылась в коридоре.

— Ну вот, остались одни мужчины, — пошутил кто-то из учителей.— Тема явно не для девиц.

Схауфор кашлянул, его примеру последовали другие; трудно установить, из какого угла раздался голос, поддерживающий предложение Схауфора о реабилитации. Почти одновременно робко заговорили все; желающие взять слово откашливались. Мин Алхера была названа «настоящей голландкой», а Ван Бюнник, оказалось, был не прочь признать, что она действова­ла духовным оружием и там, где глаз видел лишь физическое. Потом кому-то пришло в голову придать реабилитации более широкий характер и провести ее в другом лагере, который так незаслуженно наказывал юфрау Алхеру своим презрением, а именно в лагере учеников. Договорились о том, что каждый из пяти учителей, дающих следующий урок, объективно информирует учеников соответствующего класса о случившемся и выскажет свое отношение к этому. Позвали юфрау Пизо, ко­торая мирилась в коридоре с юфрау Бакхёйс. Под конец посмея­лись над Ван Бюнником, который якобы в шутку спросил: «А не прячется ли здесь кто-нибудь?» Смех смехом, а пятерых учителей предупредили, чтобы они были осторожнее, особенно в «зараженных» классах.

Направляясь в пятый класс, выпавший на его долю, Схюлтс размышлял над тем, что в этом задуманном патриотическими головами мероприятии искренне, а что наигранно. Боже, как рассказать об этом детям? Он лично мог бы сказать им следующее: «Я ошибся, а как участник Сопротивления, ошибся вдвойне. Она казалась такой инертной, что я не обращал на нее никакого внимания. Я не придавал большого значения ее походке, напо­минающей движения индианок, танцующих вокруг лагерного костра. Я сравнивал ее грудь с пупочной грыжей. Отвратитель­но с моей стороны. Вам простительно, вы не должны себя корить. Она оказалась смелой женщиной. А теперь начнем урок. Я про­должаю учить вас немецкому». Вот какие слова ему следо­вало сказать, если он хотел быть честным перед собой и учени­ками.

Но когда он увидел сидевшую перед ним молодежь: рослых подростков, которых через год угонят в Германию, если они не скроются в подполье, которые, возможно, начнут, служа родине, участвовать в налетах и саботаже, которые, собираясь стать студентами, откажутся подписать заявление о лояльно­сти; увидел девушек, которым, возможно, тоже грозили опас­ности, которые будут помолвлены с обреченными на смерть,

девушек, которые не обретут ни угла, ни покоя для скромного замужества, для скромного материнства, — тогда он почувст­вовал комок в горле и понял, что впадет в патетику. А почему бы и нет? Остальные четверо, в других классах, тоже, несом­ненно, впадут в патетику. Одновременно это будет и его про­щальная речь — он простится с нормальным обществом, осуж­дающим убийство. Еще раз ему придется отступить от предпи­санного ему нейтралитета. Отказ от этой тактики в классе может привести к более серьезным последствиям, чем отказ в учитель­ской. Но не все ли равно? К тому же, наоборот, он привлечет к себе внимание, если будет теперь молчать. И когда он собрался начать речь, именно в тот миг он встретился глазами с Питом Пурстампером, смотревшим на него насмешливо и вызывающе. Это еще больше осложняло задачу, так как ему предстояло ин­формировать и Пита Пурстампера. Ученика, который в этом классе представлял ненавистное НСД, рыскал вместо своего отца с нацистской газетой по кварталу, шпионил и доносил по приказу отца, готовился в бургомистры и провалился на экза­мене отчасти по вине учителей, ученика, отца которого он го­товился убить завтра в его собственном доме, — теперь он должен информировать и этого ученика, который в иных условиях мог бы стать приличным парнем, он должен открыть глаза этому простофиле, и его тоже привлечь к реабилитации. Черт побери, надо было бы возложить эту задачу на Палинга, у него в пятом последний урок...

— Вы, наверное, слышали, что арестована юфрау Алхера, — начал он.— Я хочу кое-что сообщить вам. Мы относились к юфрау Алхере не с тем уважением, какого она заслуживает. Вам, конечно, известно, что она появлялась в обществе немецкого офицера; это ей ставили в вину, и мы в свое время дали ей почувствовать свое осуждение, но не дали возможности защи­щаться, да она и сама не стала бы защищаться. Вполне вероят­но, что связь с этим немцем была необходима для получения секретных данных... Теперь вы понимаете: юфрау Алхера была разведчицей, работавшей на англичан. Сегодня ее арестовали, и ее участи не позавидуешь...

Молодые глаза всасывали эту страшную весть; раскаяния в них не было. Но класс был хорошим, и он должен был вну­шить им мысль о раскаянии. Что касалось фактов, то он сооб­щил все, но главное еще не было сказано. Он посмотрел в глаза Пита Пурстампера, в наглые карие глаза, так часто мешавшие ему на уроках, и продолжал:

— Работа шпиона в военное время не считается почетной. Человека, отдающего жизнь на поле боя, мы уважаем больше. Все это так. Но если исходить из того, что разведывательная работа необходима, особенно в войне со сложными технически­ми средствами, и что, кроме того, у женщины не так много дру­гих возможностей быть полезной в борьбе, то я считаю, что никто не сможет отказать юфрау Алхере в уважении, включая того, кто преследует в этой войне иные цели, чем мы...

Он опять взглянул на Пита Пурстампера, и все ученики последовали его примеру. Парень не опустил глаза, а почему бы ему опускать их? Схюлтс продолжал:

— То, что в мирное время порицается и даже считается преступным, может оказаться в войну величайшим мужеством. И юфрау Алхера обладала таким мужеством, а мы не только не поняли этого — вам простительно, нам, взрослым, — нет, — но всячески показывали ей, что осуждаем ее поведение, достав­ляя ей огорчения и осложняя работу. Она действовала в интересах родины... родины в том смысле, какой боль­шинство из нас вкладывает в это слово. Давайте помнить об этом.

Последний раз он посмотрел в глаза Пита Пурстампера. Может быть, в этом парне найдется такая частица, которая воспримет смысл его слов? По крайней мере он сказал все, что требовалось. Тут поднялась девушка, умная, немного пе­дантичная, с глазами навыкате за стеклами очков, девушка, которая умела говорить и могла в будущем играть важную роль в студенческих организациях; она сказала, что все они сожа­леют, что обижали юфрау Алхеру, и что они никогда ее не за­будут. Ее простые слова были встречены гулом одобрения. Хо­роший этот пятый класс.