![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Price М. The other Self: Thoughts about character in novel // Sociology of Literature and Drama / Ed. by E. Burns, T. Burns. London: Penguin Books 1973 P. 269-270. 4 страница
Таким образом, существует еще одно основание для разграничения уровней трансформации. Дело не в том, сколько слоев (laminations) нужно преодолеть, прежде чем сформируется обоснованное подозрение или станут явными дискредитирующие обстоятельства, а в том, насколько далеко можно зайти в подобных комбинациях, если, конечно, цель аудитории состоит лишь в том, чтобы следить за ходом действия и наслаждаться сложностью интриги, а цель актеров — создавать увлекательное зрелище. Здесь существенны два аргумента. Во-первых, сама интрига может быть очень сложной. Поскольку ход всего взаимодействия расписан в сценарии, каждую роль можно оценивать по тому, производит ли она в точности желаемый эффект, и достигается ли та реакция зрителей, на которую рассчитана данная роль. В свою очередь, желаемую реакцию может вызвать действующее лицо, которое по сценарию должно активно и живо выполнять роль подстрекателя интриги и хорошо владеть ситуацией, чтобы создавать иллюзию попадания в ловушку, хотя «в действительности» никакого попадания в ловушку нет. И так далее. Подобные сюжетные ходы не могут быть реализованы, если предписанной сценарием сюжетной линии следует только одна сторона или действующее лицо. С данной ситуацией мы встречаемся и в реальной жизни1. Во-вторых,
1 Здесь необходимы уточнения. Комплексность фрейма (frame complexity) может создаваться двумя способами — интенсивным и экстенсивным. Ин- тенсивный способ опирается на однократное действие-решение (например, Шерлоку Холмсу следует сойти с поезда, чтобы избежать встречи с Мориар-ти) и включает в себя «зеркальную проблему»: если он думает, что я думаю, что он думает, и т. д. Такова одна из разновидностей комплексности, которая активно обсуждается в теории игр, где показано, что реальные стратегические ситуации могут оказаться не менее сложными, чем гипотетические. Экстенсивный аспект комплексности основывается на секвенциальное™, или цепочках. Программа действий фабрикаторов против некоторой партии содержит в себе предположение о действиях противника, свою реакцию на эти и последующие действия противника и т. п. Хотя горизонтальная схема находит очевидное применение, если сценарий всех возможных взаимодействий расписан в деталях — как в сюжетно выстроенных комедиях и шпионских романах, — сохранить цепочку последовательных действий практически невозможно в том случае, когда прогнозируемо ведет себя только одна сторона. Даже незначительное отклонение от прогнозируемых действий в цепочке может вызвать разрушение последующих пунктов плана. «Серьезное» стратегическое мышление ориентировано на решение проблемы путем предвосхищения случайного развития событий, то есть заблаговременной выработки реакций на любое решение контрагента во всех возможных обстоятельствах, но такая схема, по-видимому, имеет жесткие секвенциальные ограничения. В театральных сценариях случайные пересечения фабрикации (contingencies of fabrications) часто связаны с некоторой заданной авторским замыслом принужденностью действий персонажей, чего никогда не бывает в реальности. Герои спектакля вынуждены добиваться своих целей, проходя сюжетную линию, обозначенную последовательностью контрольных точек; мало того, они обременены еще и тяжелым снаряжением. Некоторые контрольные точки преодолеваются с помощью разного рода видимостей и мистифика- ций (misrepresentation), другие — посредством силовой «нейтрализации», во всяком случае спектакль никогда не обходится без непредвиденных ситуаций. Кроме того, команда может столкнуться с необходимостью разделиться на несколько групп, каждая из которых должна продвигаться вперед своим маршрутом и, соответственно, проходить свои контрольные пункты, — что предполагает не только последовательность успешных маневров, но и тщательную синхронизацию преодоления препятствий обеими группами. 2 Мы говорим здесь о человеческой способности, поскольку у людей это получается лучше; по сути же [способность различать реальное и нереальное], имеет природное происхождение. Животные не только давали понять Грегори Бейтсону, что «это игра», но и хорошо отличали игровое действие от действия неигрового. Собака точно знает, когда ей дают трепку и когда треплют по шерсти, хотя физическое воздействие одно и то же. Г. Хедигер (Н. Hediger) высказывает следующее мнение: «Животные нередко превосхо- дят человека в способности интерпретировать выражение лица дрессировщика и тренировочные сигналы, связанные с эмоциональными стимулами, по крайней мере они [животные] могут правильно отличать истину от лжи. Чтобы добиться от животного удовлетворительного выполнения команд, необходимо соответствующее выражение лица и подаваемые тренировочные сигналы должны быть подлинными; эти сигналы должны быть действительно связаны с эмоциональным состоянием животного. Как правило, животное не будет реагировать на пустые жесты и имитацию эмоций». См.: Hediger Н. Studies in the psychology and behaviour of captive animals in zoos and circuses. London: Butterworth's Scientific Publications. 1955. P. 125. 1 Balazs B. Theory of the film / Trans, by E. Bone. New York: Roy Publishers. 1953. P. 64. На этот фрагмент обратил внимание Кэй Миллер.
зрители зависят от опорных пунктов сюжета (framing cues), которые позволяют им ясно видеть ход повествования, а постановщики спектакля зависят от способности зрителей понимать специально включенные в сценическое действо многозначительные реплики или эпизоды; разумеется, зрители великолепно улавливают эти сигналы. Таким образом, можно ожидать, что наиболее глубокое расслоение (layering) имеет место в мире вымысла, будь то роман, театральная пьеса или кино, — в некотором смысле этот мир нереален1. Но эта нереальность не должна скрывать от нас тот факт, что, следя за представлением, аудитория, ориентируясь на некоторые порождающие фрейм смысловые моменты (framing cues), хорошо схватывает происходящее на сцене. Это великий урок, он свидетельствует об удивительной человеческой способности [распознавать фреймы] независимо от того, идет ли речь о реальных или выдуманных (fictive) событиях2. Хороший тому пример приводит кинокритик Бела Балаш. Аста Нильсен [датская киноактриса] однажды играла женщину, которую наняли, чтобы совратить богатого молодого человека. Нанявший ее человек наблюдал за ходом действия из-за занавеса. Аста Нильсен изображала влюбленность, зная, что за ней наблюдают. Играла она вполне убедительно: на лице ее отражалась вся гамма чувств. Тем не менее мы знали, что это была лишь актерская игра, симуляция, маска. Но по ходу действия Аста Нильсен действительно влюбилась в молодого человека. Выражение ее лица изменяется мало; она все время «регистрировала» любовь и делала это хорошо. Как еще она могла показать, что полюбила молодого человека по-настоящему? Выражение ее лица изменилось едва ощутимо, и тем не менее в лице актрисы что-то изменилось — то, что несколькими минутами раньше было притворством, теперь стало искренним выражением глубокого чувства. И тут Аста Нильсен внезапно вспоминает, что за ней наблюдают. Человек за занавесом не должен прочитать на ее лице ничего и узнать, что она более не притворяется, а по-настоящему испытывает чувство любви. Поэтому Аста делает вид, что она делает вид, будто влюблена в молодого человека. Выражение на ее лице претерпевает новое, на этот раз — трехкратное изменение. Во-первых, оно изображает влюбленность, затем показывает, что любит молодого человека искренне, а поскольку ей не разрешается по-настоящему полюбить его, на лице актрисы снова появляется притворство, подделка любви. Но теперь это притворство — ложь. Теперь Аста Нильсен лжет, делая вид, будто она лжет. Все это мы отчетливо видим в выражении ее лица, которое она прячет под двумя различными масками. Когда невидимое лицо проступает сквозь реальное, происходит нечто подобное тому, как произнесенные слова по ассоциации идей могут вызывать неизреченные и невидимые вещи, воспринимаемые только теми, кому адресованы произнесенные слова1. Разумеется, вся описанная сцена представляет собой фрагмент кинофильма, и играющие в ней актеры не имеют намерения обмануть аудиторию или даже породить у нее какое бы то ни было недопонимание; поэтому мисс Нильсен ведет себя так, чтобы аудитории было ясно, что она лжет, будто она лжет, и зрители каким-то образом воспринимают достаточное количество смысловых знаков для того, чтобы различить эти слои.
IV. Актор трансформируется Основное различие между природной и социальной системами фреймов заключается в роли, исполняемой, в частности, индивидами. Если речь идет о природном взгляде на реальность, индивиды, как и любые другие действующие лица, не обладают никаким особым статусом, они подчиняются детерминистскому способу существования, не зависящему от чьей бы то ни было воли и не имеющему никакого отношения к морали. Если же мир рассматривается через социальную систему фреймов, индивиды ведут себя иначе. Они определяются в терминах самодовлеющей активности (self-detenriined agencies), они знают, что можно делать, а что нельзя, и несут моральную ответственность за свое поведение. Что касается моральной ответственности, то люди выполняют здесь особую роль. Эта — моральная — роль имеет диффузный характер и распространяется на многие виды деятельности. Качества, которые мы приписываем акторам, — правильное восприятие, воля, диапазон навыков, присущих взрослому человеку, незабывчивость, сопереживание другим, скромность, надежность, фиксированная социальная и личностная идентичность и т. п. — постоянно и повсеместно принимаются во внимание при межличностном взаимодействии. Отсюда следует, что любая попытка переопределить актора и приписать ему качества, отличающиеся от вышеперечисленных, окажет глубокое влияние на всю его жизнедеятельность. В своей рутинной жизни человек привычно смотрит на других как на природные и социальные существа, при этом без всяких усилий переплетает эти две системы фреймов. Например, практикующие врачи хорошо знают, что получают от пациента информацию двоякого рода: признаки (signs) и симптомы (symptoms), первые включают в себя объективные биологические показатели, вторые — субъективные сообщения. Аналогично при производстве весов, приводимых в действие опусканием монеты, печатные инструкции и щель для монет проектируются в расчете на вполне развитых акторов — речь идет о весах для взвешивания предметов, живых и неодушевленных. Однако даже принимая это конвенциональное различение, мы должны учитывать случаи, когда мы помещаем индивида в социальную систему фреймов, но обнаруживаем его полное или частичное несоответствие ее критериям; тем самым сразу же вводится в дело природный взгляд на вещи, или естественная перспектива: индивид кажется мертвым или пьяным, находится в припадочном состоянии, нездоров или слишком молод для того, чтобы лучше соображать, блуждает во сне как сомнамбула, в конце концов, просто спит1. Как будет показано ниже, существуют ситуации разночтения относительно того, какой перспективы следует придерживаться — природной или социальной. Эти разночтения могут быть обусловлены не ошибкой, а неадекватностью самих систем фреймов, в том числе правил применения или исключения той или другой системы2. Вопросы об определении статуса актора возникают и в других контекстах. Во-первых, существуют некоторые универсальные приемы публичной дисквалификации, например, когда высмеивается состояние опьянения или болезни, храп во сне или ребенок, играющий в «раз, два, три — замри!». (Последним изобретением в этой области стала игра, где ведомому нужно буквально повторять движения ведущего.) Именно такая схема получила воплощение в цирковой антрепризе, где клоун изображает, как у него ничего не получается1. От этой разновидности игры остается лишь шаг до шутливого розыгрыша (Jest)> когда, предположим, человек прикидывается спящим. Он, конечно же, знает, что через короткое время сам раскроет свой розыгрыш, а те, кто попался на удочку, воспримут это в шутливо-благожелательной форме, как будто бы не произошло ничего серьезного. Имеет смысл обсудить тему, представляющую для нас первостепенный интерес. Нередко человек прибегает к дисквалификации своего статуса как полноправного (full-fledged) актора, чтобы ввести в заблуждение себя или других — и в том, и в другом случае он преследует цель, недостижимую каким-либо иным способом. В результате возникает нечто такое, что не находит разрешения и завершения в шутке, позволяющей всем участникам взаимодействия прийти в общему мнению о предмете. Здесь мы имеем дело с эксплуатационной фабрикацией, которая может повлечь за собой далеко идущие последствия. Особую важность здесь имеет то обстоятельство, что подобные изменения [в статусе] актора порождают фундаментально разветвленные определения ситуации. Именно они обусловливают центральное значение, которое имеет наша концепция актора для анализа фреймов.
1 См., например, следующее описание. «Клоун проделывает невероятно глупые вещи и, кажется, никогда ничему не учится; клоун глуп даже по убеждению ребенка. Вооружившись шваброй, он старается вымести с арены круг от луча софита, но безуспешно. Он охотно ввязывается в бесчисленные потасовки или пытается выяснять отношения с другим клоуном, причем их разногласия могли бы быть разрешены в одно мгновенье, если бы кто-нибудь из них проявил хотя бы чуточку интеллекта. Клоуны действуют с потрясающей детской доверчивостью. Один без конца бьет посуду, другой поедает огромные порции пирога и, кроме того, чудовищно грязен. Иногда грязный клоун создает комическую ситуацию, которая вознаграждает его суперэго. Он снимает с себя фантастическое количество грязных рубашек и, наконец, остается в чистейшей рубашке без единого пятнышка. Клоуны совершенно по-детски недисциплинированны. В действиях клоунов имеется немало агрессии, равно как и мазохизма. Клоуны наносят друг другу удары, ссорятся, падают, ставят друг другу подножки. Любимое оружие клоунов — хлопушка и воздушный шарик. Они издеваются над авторитетами, передразнивают шталмейстера, полисменов, боксеров, пожарных». См.: Tarachow S. Circuses and clowns // Psychoanalysis and Social Sciences. Vol. 3 / Ed. by Geza Roheim. New York: International Universities Press, 1951. C. 179.
Начнем наше рассмотрение с экстремального случая: некто притворился мертвым. Такого рода ситуации хорошо известны в мире животных1, отсюда переносное значение слова «опоссум». В мире людей соответствующие эпизоды сразу же попадают на страницы газет.
Плейсервилль. Вчера вечером аквалангист из Плейсервилля рассказал о том, как он в заливе Бодега попал в пасть белой акулы и притворился мертвым... Логан сообщил властям, что он искал раковины на глубине примерно 18 футов, когда вдруг почувствовал, что кто-то схватил его за ногу. Он мгновенно обернулся и увидел, что его схватила акула... «Я сразу же обмяк, притворился мертвым, и акула меня отпустила», — вспоминал Логан. Когда хищница отплыла, Логан быстро поднялся на поверхность и стал кричать трем своим компаньонам, находившимся неподалеку в лодке2. Аском-Сити, Южная Корея. «Я [рядовой Дэвид Л. Байби] остался в живых только потому, что не шевельнулся, когда корейский солдат3 сорвал у меня с руки часы. Я притворился мертвым... Первое, что я осознал, — рядом со мной упала ручная граната. Она перекатилась через меня, и я скатился по склону холма... примерно 50 футов. Я слышал, как разговаривают корейцы. Они собирали наши рожки с патронами и винтовки. Один из корейцев подошел ко мне и посветил фонариком мне в лицо — свет показался мне красным. Он перевел луч на мое запястье и сорвал мои наручные часы... Я единственный из всех, кто остался в живых. Мои товарищи были убиты. Я уцелел только потому, что притворился мертвым»4.
Всерьез изображать мертвеца — значит полностью дисквалифицировать себя как актора. Полезно провести сопоставление этого случая с фабрикацией физической ущербности. В нашем обществе принято различать две формы такой фабрикации. Первая форма — «симуляция» (malingering), притворное изображение физического недостатка с целью избежать каких-либо неблагоприятных событий. И в этом случае мы также сталкиваемся с действием, хорошо известным в мире животных1. Речь идет о демонстрации симптомов, заключающих в себе определенные требования. Тем самым актор побуждает других подавлять социальные фреймы и интерпретировать данный сегмент своего поведения в чисто натуралистическом ключе. Когда не поднимается в приветствии здоровая рука, ее обладателя оценивают, следуя социальной схеме; когда же не поднявшаяся в приветствии рука на перевязи, все думают, что человек отказывается от некоторых правил приличия вынужденно, причем обязательно интерпретируют его поведение в медицинских терминах. Симулировать (или, как иногда говорят, «косить») — значит использовать адаптивный прием, который, по-видимому, имеет место в любой группе с жесткой субординацией. В Америке притворство наследует благородную традицию, восходящую еще к временам плантаторов2. Вторая форма симулируемой ущербности называется «истерическим синдромом», или «конверсивной реакцией»3. Истерия и конверсия приводят к тому, что индивид вводит сам себя в заблуждение относительно своего заболевания, которое представляет собой симуляцию. Он верит в болезнь, даже если ему авторитетно сообщают о ее этиологии, не говоря уже о тех случаях, когда об этом никто не говорит. Этот хитрый маневр сегодня не столь распространен, как во времена Фрейда (когда он изучил данную «болезнь» и сформулировал причудливое понятие психосексуальной травмы как причины заболевания), но поскольку истерические реакции установлены, каждый может сослаться на теоретическое представление о способности индивида обманывать самого себя1. Можно добавить, что диагносты, обязанные отличать симуляцию от истерии, решают очень нелегкую задачу2. Стоит также заметить, что, когда симулируются смерть или болезнь, симулятор создает свои изображения в нашей системе понимания, опираясь на наше космологическое убеждение, что социальная система фреймов в любой момент должна отступить перед несчастным случаем или другим происшествием, освобождая таким образом пространство для интерпретаций, обусловленных природной перспективой. Характерно, что, несмотря на дисквалификацию каких-либо способностей индивида по медицинским показаниям, другие остаются в блаженном неведении относительно диагно
1 Источники первостепенной важности — труды Й. Брейера* и 3. Фрейда. См.: Breuer J. and Freud S. Studies in Hysteria / Trans, by A.A. Brill. 1st ed. 1895. Boston: Beacon Press, 1950; Freud S. Some points in comparative study of organic and hysterical paralyses // Collected Papers. In 5 vols. London: International Psycho-Analytic Press, 1924. Vol. 1. P. 42-58; Freud S. Fragments of an analysis of a case of hysteria // Collected Papers. Vol. 3. P. 13-146; Freud S. The problem of anxiety. New York: W.W. Norton & Company, 1938; Цитируемое положение заимствовано из публикации: Ziegler F.J., Imboden J.B. Contemporary conversion reactions // Archives of General Psychiatry. 1962. Vol. VI. P. 279—287. Емкий психоаналитический тезис приведен в монографии Брейера-Фрейда: «Наш опыт показал нам, что самые разнообразные симптомы, считающиеся спонтанными, или идиопатическими, формами истерии, находятся в самой тесной причинной связи с травмой, и установление этой связи делает их совершенно прозрачными. К таким каузальным факторам мы можем отнести невралгии, различного рода потери чувствительности, нередко длящиеся годами, переломы и параличи, истерические приступы и эпилептоподобные припадки, которые любой наблюдатель примет за настоящую эпилепсию, похожие на тик реакции, устойчивая рвота и анорексия вплоть до полного отказа от пищи, всевозможные нарушения зрения, постоянно повторяющиеся галлюцинации и аналогичные заболевания». См.: Breuer J. and Freud S. Studies in hysteria / Trans, by A.A. Brill. 1st ed. 1895. Boston: Beacon Press, 1950. P. 1-2. * Брейер Йозеф (1842-1925) — австрийский врач, исследователь истерии. — Прим. ред. 2 См., например, публикацию Д. Фликера: Flicker D.J. Malingering: A symptom // The Journal of Nervous and Mental Disease. 1956. Vol. CXXIII. P. 26-27.
за, поэтому сохраняется разрыв между тем, что в поведении индивида может быть поставлено под вопрос, и тем, что можно считать приемлемым. Возможность такого разрыва следует сопоставить с некоторыми другими трансформациями актора: гипнотическим трансом, опьянением и болезненным состоянием, при которых все социальные навыки актора ослабевают (причем вполне ощутимо) или сходят на нет. Трудно удержаться от искушения описать правила или предпосылки трансформации актора (actor transform) в ее обычном виде. Возьмем, например, гипноз. Люди в различной степени подвержены гипнотическому внушению. Техника заключения в скобки (bracketing) совершенно ясна: продолжительное вхождение в гипнотическое состояние под руководством гипнотизера в начале сеанса и менее продолжительный выход из гипноза в конце (иногда для выхода из гипноза достаточно щелчка пальцами). Субъект, находящийся под воздействием, теряет волю, он с готовностью воспринимает навязанные гипнотизером неадекватные описания окружающих вещей и самого себя. Стиль поведения человека в гипнотическом трансе сравним с поведением сомнамбулы, его речь становится монотонной, голос глухим. Субъект (и это часто ощущается) неохотно выполняет задания, чуждые его моральным стандартам. Для любого транса существует своего рода временной предел. Всем сенсорным модальностям и искажениям памяти присуща галлюцинаторная способность, проявляющаяся в том, что забываются некоторые вещи, которые сохраняются в памяти в нормальных условиях. Наконец, выходя из гипнотического состояния, субъект испытывает амнезию, распространяющуюся на то время, в течение которого он находился в трансе. При получении надлежащего указания во время транса и соответствующего сигнала по его окончании субъект может совершать постгипнотические действия, подсказанные ему гипнотизером во время транса. С помощью этих приемов можно было бы технически просто воспроизводить псевдогипнотическое поведение; несомненно также, что именно с помощью таких приемов и достигается гипнотический эффект. Несколько слов о другой трансформации актора — гомосексуализме, который является ее специфически мужской разновидностью. Гомосексуализмом принято называть и непосредственно половые акты, и членство в гей-сообществе. Здесь следует обратить внимание на еще одну сторону гомосексуализма — стиль поведения мужчины, которому присущи манерность, изнеженность, женственность. Особенно впечатляет, когда эти личностные черты проявляются в сочетании с двумя упоминавшимися выше формами гомосексуализма. Гомосексуальный стиль в том виде, в котором он здесь определен, является трансформацией обычного мужского поведения, причем паттерн трансформации заимствован из стереотипа женского поведения. (По всей вероятности, к этому вопросу следует подходить очень вдумчиво и отличать трансформацию индивида, чей пол изменен по медицинским показаниям — данное обстоятельство предполагает усвоение нового стиля поведения на всю оставшуюся жизнь, — от поведения шутников, которые передразнивают возрастные, классовые и этнические стили поведения, отличающиеся от их «собственного» стиля.) Именно эта последняя трансформация со всеми привходящими обстоятельствами выступает в качестве фабрикации, средства, с помощью которого исполнитель может преднамеренно дисквалифицировать себя, чтобы избежать таких неприятных обязанностей, как воинская служба. Трансформации актора связаны с вопросом о пределах фрейма и позволяют кое-что узнать об их характере. В неформальных кругах нашего общества, по-видимому, с большим неодобрением относятся к явной игровой имитации болезни, опьянения или гомосексуального поведения; предполагается, что такие выходки имеют эпизодический характер и происходят только там, где каждый имеет возможность включиться в игру либо, наоборот, никто в ней не участвует. Такая игра выступает в качестве одного из средств, с помощью которых люди добиваются невероятной гибкости своего поведения в неформальном взаимодействии; в один момент человек может стать как бы совершенно другим иногда для того, чтобы высказать то, что непозволительно высказать от себя. Разумеется, такая вольность может быть встречена с некоторым неодобрением со стороны тех, кого заботит достоинство передразниваемых группы; в частности, ироническое копирование расовых и этнических стилевых особенностей (если только исполнитель по рождению не принадлежит к данной расе или этнической группе) сегодня считается менее удачной шуткой, чем лет десять назад, а гомосексуальные приколы (schticks) ныне считаются сомнительными и зависят от отношения к гомосексуализму того, кто ерничает подобным образом, — это может быть и человек, не скрывающий своих гомосексуальных пристрастий. Даже когда такого рода шуточки встречаются с неодобрением, само неодобрение следует нормам приличия и хорошего вкуса; в любом случае нет серьезных оснований беспокоиться о том, что шутник скомпрометирует себя своими передразниваниями. Если перейти от игры к театральному фрейму, то вопрос о его пределах становится более отчетливым. Вплоть до недавнего времени в театре и кино гомосексуальные склонности находились под более или менее строгим запретом, поскольку было ясно, что актер не может полностью отделить себя от исполняемой роли; так, роль гомосексуалиста навлекала на актера подозрение в гомосексуализме. Однако в отношении эксплуатационных фабрикации пределы трансформации актора имеют очень жесткий характер. При некоторых специфических обстоятельствах, например когда военнопленный притворяется не знающим языка противника или больным, его соотечественники не только не проявляют неодобрения, но считают это своего рода доблестью. В других случаях кажется очевидным, что исполняемая роль совершенно не подходит человеку с безупречной биографией. Тогда для усиления «внутренней» связи между исполнением и ролью используются различные привходящие соображения и психиатрические интерпретации. Короче говоря, для несерьезных, развлекательных целей позволяется изображать человека с сумасшедшинкой, больного, глухого или чудаковатого, но контекст изображения остается здесь вполне серьезным, продиктованным эксплуатационной фабрикацией, а не развлечением либо игрой, что влечет за собой и возможность серьезной дискредитации. Примечательно, что в последнее время в этой области многое изменилось: убеждение в том, что некоторые симуляции кладут неизгладимое пятно на доброе имя человека, уже не считается очевидным; например, современные молодые люди более, чем старшее поколение, подготовлены к тому, чтобы усваивать манеру ни к чему не приспособленного человека или гомосексуалиста, чтобы уклониться от армейской службы, и скорее всего не испытывают при этом стыда перед друзьями и знакомыми. Еще одна проблема. Если не существует трансформации, которую нельзя было бы симулировать, то возникает вопрос о том, насколько глубоко проникает симулирующее поведение в трансформации различного рода. Очевидно, большинство кажущихся мертвыми людей действительно мертвы, а не ведут себя в каком бы то ни было смысле; вместе с тем живые определенно ведут себя к тому, чтобы стать мертвыми, и как только тело попадает в похоронное бюро, ему придают соответствующий вид для исполнения роли1. Нечто подобное можно сказать и о тех, кто притворяется спящим или пытается создать впечатление о своей умственной неполноценности. Однако если распространить это рассуждение на другие трансформации, проблема запутывается. Известно, что симуляция болезни предпринимается с различными целями2, но остается неясным, насколько рутинными являются приемы симуляции в поведении большинства людей, называемых больными. В какой степени нездоровье присуще воображаемой ими манере поведения больных, то есть в какой степени их поведение как больных отличается от их обычного поведения? Известно, что, когда членов некоторой вертикально структурированной социальной группы (например, американских индейцев) рассматривают не как взрослых, а как детей, которым нельзя верить, они выстраивают стратегию защиты, следуя стереотипу безответственности, а иногда просто разыгрывают безответственность ради достижения своих целей3. А сами дети? В каком возрасте они могли бы прекратить вести себя по-детски? ' Последний вопрос также не относится к сознательной симуляции. Мужчины часто считают женщин неприспособленными, имея в виду некоторые «нормальные» способности к выполнению физических действий. Женщины же нередко отвечают тем, что подтверждают мужское отношение к ним. И та, и другая стороны придерживаются незыблемого убеждения [в правильности такого распределения способностей] и сохраняют способность действовать в соответствии с этой схемой без какого-либо притворства и саморефлексии. Тем не менее нельзя ли поставить вопрос о том, где здесь «реальные» способности, а где лишь институционально поддерживаемый предрассудок? У. Сфабрикованные системы фреймов В основе наших предшествующих рассуждений о фабрикации в целом и трансформациях актора в частности лежит предположение, что, хотя определенный вид деятельности принимает форму фабрикации, эта же деятельность могла бы иметь место в реальности. Речь идет о действиях, содержащих в себе род претенциозных заявлений, — это различные формы ясновидения (second sight), визиты гуманоидов из космического пространства, астрологические предсказания и тому подобные невероятные вещи. Фабрикуется не просто деятельность, но также возможность самой деятельности такого рода. Поскольку эти возможности основаны на вмешательстве потусторонних сил, в принципе несовместимых с системой нашего эмпирического знания об устройстве материального мира, можно утверждать (это утверждаю и я), что в данном случае речь идет о фабрикации самих систем фреймов. Таким образом, можно принять следующую точку зрения: человек, который считает себя находящимся во власти потусторонних персонажей и невольно полагается на промысл присущих ему таинственных способностей, по всей вероятности, обманывает либо самого себя и свою аудиторию, либо только аудиторию; но не подлежит сомнению, что всякий раз, когда начинают действовать потусторонние силы, кого-то обманывают1.
|