Право на песню

Михаил Михайлович РЕШЕТНИКОВ

(1903-1990)

Родился в г. Вятке. Окончил Вятский пединститут, учительствовал, принимал активное участие в литературной жизни города, входил в бюро литературной группы «Перевал», писал стихи и рассказы, печатался в газетах и коллективных сборни­ках. В 30-е годы был репрессирован, долгие годы провел на Севере. Вернувшись на родину, вновь занялся литературным трудом, но это были переводы, очерки, воспоминания. Художественный рассказ характерен раннему периоду его твор­чества.

ПРАВО НА ПЕСНЮ

Жакан собирался встать, допивая из высокого бокала с тяжелым дном иг­рающее пиво. У раскрытого окна тихонько ржал его конь, уже готовый в ночной прохладе привычно зарысить по степи с неизменным своим седоком. Но именно в эту минуту вошел человек со шрамом через все лицо, решив­ший судьбу Жакана и свою в тот восхитительный вечер. С ним вошли еще Двое, и один из спутников нес гитару с раздвоенным грифом. Третий был старик с серебряными волосами, невысокий и крепкий, как гребенщик.

До них никого не было в пивной, кроме Жакана и человека за стойкой, сонного и широкого, как луна. Он сидел, подремывая за кисеей буфета, подоб­ной млечному пути. Обильно устланный свежим сеном пол благоухал как Целой степью, и в раскрытую дверь с улицы доносились шаги, иногда скрип телеги. Изредка, заночевавший рядом на базаре, скучая, ревел верблюд. Человек со шрамом подошел к стойке и что-то сказал широкому, трепетно проснувшемуся при его входе, потом отошел в угол, где за столиком уже сиде­ли двое его спутников, и зажег над ними электричество. Хозяин принес им помидоры, яйца и два кувшина пива, а старику - кумыс.

Что привело сюда этих троих? Может быть, они праздновали какую-ни­будь скромную человеческую радость? Или просто со скуки зашли в пив­ную? О, Жакану хотелось, чтобы это был праздник! Слишком приветливо горели таящие оглушительный гром (так казалось ему) молнии в стеклян­ных пузырях лампочек, подчеркивая черноту благодатной ночи над степью и городом. А в груди у Жакана пели птицы любви и молодости. Он спросил еще пива и стал слушать беседу троих в углу.

Старик, вглядываясь в лицо со шрамом, говорил как в песне: - Много лет, Николашка, прошло... Видишь, я поседел (и он провел рукой по серебряному ежику). - Ну, рассказывай про свои подвиги.

Но вступился другой, молодой спутник, и прервал старика:

- Ты знаешь, как убивали мать? Мне рассказывал Алиныч. Он один уце­лел из вашей семьи. Ее убили ваши шабры, баи-киргизы и казаки, когда уз­нали, что ты ушел к красным. Шенгерея застрелили потом в степи, через год... Ведь вот, Алиныч - батрак, а плакал, когда рассказывал.

- О матери я знаю, - процедил сквозь зубы человек со шрамом. - Я и не возвращался сюда, чтобы не вспоминать. - Потом, вскинув голову и помол­чав, он продолжал:

- Алиныч мне был вместо отца... Алиныч - киргиз, но его слова и песни

мне дороже многих слов... Жив он?

- Два года назад он ушел умирать в степь. Его уже никто не видал с тех пор, - сказал старик и попросил еще раз: - Расскажи, как ты ушел от бел'ых... А помнишь, однажды я надрал тебе уши за яблоки? - неожиданно и лиричес­ки засмеялся он одними глазами.

Но человек со шрамом не ответил, а, улыбнувшись, взял гитару из рук молодого спутника и провел по струнам. Жакан уже не слышал больше. Он улыбался себе, щупая пазуху и вспоминая, что достал то, за чем приезжал в город, - бумаги для свадьбы. Да! Бабка обещала Жакану, что подарит невес­те свой свадебный наряд - сау-келе, который столько лет лежал в сундуке старухи.

О, Жакан отпразднует свадьбу с девушкой хорошо, как можно лучше. Ба­бушка помнит весь старинный обряд. Смешная эта бабушка у Жакана... У ней уже стал темнеть ум. Она забывает сказки и песни, но все еще по-старо­му, провожая его в степь, бормочет заклинания о Темир-Казыке, звезде, которая может рассыпаться железным горохом на пути к цели и счастью. Муга-лимы в ауле говорят, что Темир-Казыка нет, а звезды сосчитаны людьми. Мо­жет быть, это так... Но бабка, провожая Жакана, говорит: - О, внук мой, душа Жакан, будь осторожен. Ты блещешь светом полной луны, от тебя веет арома­том мускуса... И еще кто это? - Ты подобен волнам бушующего моря... Над головой нашей повисла беда, и в спины нам веет холодное дуновение ветра опасности... Это она все боится чего-то с тех пор, когда приезжали в степь люди с наганами и требовали коней и пищи, угрожая смертью, а степи горели и бухали громы пушек... Но девушка!.. Жакану хотелось наделить ее лучшими именами, одеть самыми лестными сравнениями. Конечно! Ведь косы у ней, как плакучая ива, а лицо чисто белой пшеницы осеннего налива, и блеск его напоминает самый восхитительный тонкий мираж. И брови, как натянутый лук, а ресницы подобны стрелам.

Жакан забыл о мире, о том, что нужно ехать, о том, что давно уже ржет и копает землю за окном его конь, зная час степенной рыси. Но хмель, ночь и мысль о девушке туманили голову.

В это время он услыхал кем-то рожденные в песне родные слова, красивые и печальные, и встрепенулся, вспомнив троих в углу, - песня шла оттуда:

- «Милая моя, ненаглядная...», - пел человек со шрамом, и звон гитары не мог одолеть его голоса, густого и плисового, как штаны на его молодом спутнике.

Он пел о девушке - единственной дочери богатого хана. Было у хана пять жен и от них 30 человек детей. Но в живых осталась только одна Заурешь, со станом стройным, как бедуинский конь. Души в ней не чаял отец, ибо не было девушки более нежной и прекрасной, чем Заурешь в Махачкалакской степи, и в Букеевской, и во всей Прикаспийской степи. Но пришло время, и Заурешь посватал молодой батыр из Букеевской орды. Целую неделю празд­новал свадьбу своей дочери хан: боролись силачи, джигитовали, таская коз­ла, лучшие джигиты степи, и устроен был бег с дорогими призами, а на восьмой день уехала Заурешь с караваном в степь. Прошел год. Однажды при выходе из кибитки встретил хан гонца от букеевского батыра, и гонец сообщил, что Заурешь сильно больна. Тогда собрался хан и поехал навестить Дочь. В закате четвертого дня он приехал в Букеевскую орду, и когда сошел с коня, навстречу ему вышли его новые родственники. Они ничего не сказали на его приветствие, только склонили головы и указали печальным жестом на

свежий курган.

И вот тоскует Аксакал над могилой любимой дочери: - Ты была у меня одна. Твой голос скрашивал мои седые дни. О, стальной нож хранят в добрых ножнах! Если бы я не отдал тебя, не случилось бы того, что случилось теперь. Больше не будет уже никогда звучать твой сладкий голос около меня, и глаза мои, готовые ослепнуть от горя, уже не увидят тебя»...

«Заурешь эде, ой-ой!» - закончил певец, и Жакан почувствовал, что слезы готовы застлать его взор. Завороженный песней, он сидел и не слушал боль­ше, что говорил человек со шрамом, отложивший гитару. - К этим черно­усым офицерикам я попал, дослужившись до хорунжего. Но был я, дядя Леша, чужой у них... Тогда, в последнюю ночь, перед уходом по делу я зашел в каза­чий двор (это под Оренбургом). Дворы там тройные у казаков, и в последнем горел фонарь, что-то скрипело. Вешали красного, одного паренька... Понима­ешь, дядя Леша, обмотка на ноге у него развернулась, и он дрыгает и хрипит... Генерал тут стоит, к которому я пришел. Он обернулся на мои шаги и обозлил­ся: - Что вам, говорит, поручик, нужно? Почему вы без разрешения? - Лицо у него дряблое, и когда говорил, верхняя губа, спускаясь, утягивала за собой нос, самый конец носа... - Виноват, говорю, ваше превосходительство. Я могу после... - делом, - говорю, - заняты... - В эту ночь мы с Родькой и переползли к красным. На другой день человек 20 еще за нами ушли...

Жакан, повинуясь внезапно овладевшей им мысли, встал и подошел не­слышно и быстро к троим.

— Аи, бай-яй! Хорошую песень ты пел, казак, - восхищенно начал он, -случай - ты будешь петь у меня на свадьбе! Я хочу подарить песень моей невесте.

Но Жакан не закончил, потому что казак со шрамом, повернувшись к нему, хохотал, как над глупым ребенком:

- Вот, вот! А то как же? Ха-ха!..

Немного ошеломленный словами и смехом певца, Жакан, уверенный в своем праве на песню (пели птицы в груди его, птицы молодости и любви), продолжал:

- Не смейся так. Говори, душа, твою адрес, я приеду к тебе, когда будет нужно, и повезу в степь, в аул... - Аи, жаксы песень, хорош... - еще раз, теперь уже желая польстить, повторил он.

- Запиши «мою» адрес - нетерпеливо и зло ответил казак, играя как пово­дом, улыбкой презрения.

- Как бы тебе поскладнее сказать? Угол питерской кондитерской, тверской-морской, спроть телеги, вокруг колеса... Ха-ха!..

Молодой спутник его тоже засмеялся, но старик строго остановил:

- Не дури, Николашка!..

- Не люблю, дядя Леша, когда всякий киргиз (он нарочно выговорил так это слово) будет заходить в мою беседку с друзьями... Я бил киргизов, и они убили мою мать. Но после этого я бился и спал с ними. И я, кажется, заслужил ма­ленький отдых!

- У тебя нет интернационала в душе, - некстати опять засмеялся молодой. А Жакан, поняв издевку, пристально и бледнея, посмотрел в затылок ему,

потом зачем-то в пустые кувшины и отошел к своему столу. Но теперь ему было трудно сидеть. Казалось, что человек этот, мгновение назад прекрас­ный и милый, украл у него подарок, почти врученный уже невесте, которая дорога Жакану, как аргамаку его косяк. Ну, что ж, пусть бабка подарит девуш­ке сау-келе... Нет, разве сау-келе можно сравнить с песней! Только песня дос­тойна его невесты... Как жаль, что умерла Заурешь... Странно, теперь девушка из песни и невеста слились для него в одно лицо. И уже казалось, что певец отнял ее у него, потому что он богаче... В гортани торчал железный кол, и чтобы не крикнуть, Жакан вышел за дверь. Конь повернул голову и тихонько заржал. Но Жакан только поправил на нем перовую подушку и не потрепал по шее, как всегда. Куш-Юлы, белесая птичья дорога, чуть мережила в небе. Было черно вокруг, как в сердце Жакана (птицы перестали петь).

А силуэты кустов лоха, которыми обсажена улица, были чернее неба. Люд­ские шаги уже не звучали больше.

Жакан отошел за угол дома, туда, где начинался разгороженный давно от­гремевшими боями двор, и, приставив руку ко лбу над глазами, посмотрел в даль. Где-то, очень далеко горела степь и в еще заметное зарево над горизон­том, как подпаленные, падали редкие звезды. Чувство утраты в душе Жакана теперь сменялось тревогой оттого, что он силился одолеть смутную мысль, большую и тяжелую. Ему вспоминались рассказы стариков в кибитке, где те­перь читальня, о стародавних временах, о славе и подвигах своего народа, о вражде с казаками, о грабежах, насилиях, унижении...

Жакан машинально вошел опять в пивную и сел к своему столику (пивник снова дремал безнадежно за млечным путем). История племени неясная, но в ярких обрывках сказаний, песен, разговоров и живая, как змейка, шеве­лилась в мозгу Жакана, а в груди (где до этого пели птицы) поднималась, подобно свету луны, холодная ненависть к троим. Может быть, это он, казак со шрамом через все лицо, приставлял тогда, как рассказывала бабка, ре­вольвер к дряхлой груди старухи, требуя сказать ей, одиноко оставленной в ауле, куда угнаны косяки лошадей и овцы.

Теперь, когда в РИКе, где получал сегодня бумаги Жакан, сидит киргиз, человек его племени, и звонит по телефону, как самый главный, какое имеет право присвоить казак со шрамом самую красивую песню, какую когда-либо слышал Жакан, песню его родных степей!.. Ему захотелось сказать это пев­цу, но не убеждая, а отчетливо и кратко, как врагу- И, стягивая сердце, как поводья раздраженного бегом коня, он подошел к троим и заговорил, скаля зубы и поднимая углы раскосых бровей.

- Слушай, пожалуста, ты - казак. Заурешь - киргизкий песень... Отдавай нам мою песнь.

Казак обернулся и, уже захмелевший, опять засмеялся в лицо Жакану:

- Бери, возьми пожалуста!.. Бери! Ну, бери!..

И, повернувшись к своим, он хвастливо начал рассказывать:

- Мне Алиныч, бывало, пел эту заурешь, будь она проклята, я ведь от него и научился... Ее и старики киргизы в степи не знают теперь... Алиныч, бывало, запоет под домбру...

Но тут и случилось с Жаканом то, что навсегда решило его судьбу. Осла­бевший от напряженного желания, он вдруг, пригибаясь, и почти шёпотом, в последнем унижении застонал о песне:

- Пожалуста, пой ище раз. Бери струны, - и он совал в руки казаку гитару, взятую со стула. - Пой!.. Я тебе подарю самый жирный баран. Приедешь на свадьбу, будешь знать первый начет...

И когда казак, отмахнувшись, бросил ему: - Отстань, наглец, мелких нет!.. - он уже отходил, как побитая овчарка.

Ненависть в груди стала теперь железной.

Трое, бросив деньги на стойку, ушли в черную пустоту открытой двери. Тогда Жакан кинулся к окну, роняя стаканы, и зачем-то стал следить, выги­баясь, за уходившими.

Потом он выбежал на улицу и, не слыша вопля проснувшегося пивника:

- Деньги! Шабер, деньги за пиво!.. - вскочил на лошадь и галопом про­скакал мимо троих в конец улицы.

Но там, где улица кончилась спуском к реке, он осадил коня, повернул его и шагом поехал обратно.

Он видел, как трое ушли в широкий переулок и снова пустил лошадь, нагнав их почти сразу за углом.

Поравнявшись вплотную, уже безумея от тоски и ненависти, он двойным взмахом нагайки сделал два быстрых круга над головой казака со шрамом и ударил его по шее и между лопаток, крикнув: - Бирк-бул! Держись! - и про­несся дальше.

Жакан не видал, как зашатался человек, схватив рукой раненую шею, и как он потом, секунду помедлив, кинулся за удалявшейся лошадью. Жакан не услышал также и выстрела. Только почувствовал, как его что-то сильно толкнуло в затылок, он дернулся, теряя сознание, вперед. Конь в следующее мгновение отпрянул испуганный в сторону и затем вынес ездока в степь. А Жакан, уже мертвый, еще долго летел по степи, су­дорожно вцепившись в шею коня, припав к ней раздробленной головой.

Николай Федорович ВАСЕНЕВ (1906-1977)

Родился в слободе Кукарке (ныне город Советск). Окончил Кировский педин­ститут. В 1931 году в газете «Вятская правда» был опубликован его первый рас­сказ. Уже в 1934 году вышла первая книга рассказов «Инженеры». Свою судьбу он связал с журналистикой, стал мастером очерка, выпустил несколько докумен­тальных и краеведческих книг. В 40-х годах руководил Кировским книжным изда­тельством. Последний прижизненный сборник очерков и рассказов Н. Васенева «Встречи на дорогах» вышел в 1976 году.