Братуха едет. . . 4 страница

«Све-та», - запела какая-то сладкая струна в моем сердце, и я невольно закрыл глаза, но сразу же испугался этого и вновь открыл их. Но ее уже не было. Только ручей журчит да песчинки пляшут, да листья монотонно шур­шат... В старом, еще уцелевшем сосняке, у истлевшей изгороди, на которой мы сиживали, я снова вспомнил о ней.

Которой-то из наших матерей, а они у нас дружили, после очередной по­ездки в город пришла мысль посылать нас к проходящим пассажирским по­ездам с вареной картошкой. Доброе старое время, когда не надо было пассажирам вынужденно глотать в поездах уксусную солянку и макароны с мутной подливкой! Два лета мы охотно бегали на станцию чуть не каждый день, чест­но зарабатывали: Света на новое платье, я - на обещанный настоящий пиджак и ножик-складешок. Если мамам было некогда варить картошку, мы шли на луга или в Ахов лес, собирали землянику, чернику и, наделав из старых тетра­дей кулечки, отправлялись в свое путешествие. В деревне нас прозвали коро­бейниками. Иногда к нам присоединялся еще кто-нибудь, и тогда шумной ва­тагой со станции мы направлялись в село Красное, в магазин. Но чаще всего мы ходили вдвоем со Светой. Отца у нее не было, мать, хромая на одну ногу, работала счетоводом и выкручивалась как могла. Чаще других она варила картоху со своего огорода, посыпала ее укропом, заворачивала кастрюлю в Светкину старую кофту и запихивала в корзину. Поезда на станции останавливались всего-то на чуть-чуть, но мы как-то умудрялись распродать наш товар и даже наторговать денег лишку, потому что пассажиры, боялись опоздать и мелкую сдачу не дожидались. Но Света все честно несла матери и в магазин с нами не ходила.

Вот здесь, у этой изгороди, решилась однажды и моя судьба. В то дожд­ливое лето Светина мать часто болела, и потому Света сама копала жидкую молодую картошку. Ей, видимо, надоела эта каждодневная работа, и она очень обрадовалась, когда я, порезавший на сенокосе руку и потому оставленный дома, позвал ее за земляникой. Но ягоды созревали в тот год поздно, и мы порядком намучились, пока набрали немного. На станцию мы пришли уже к вечернему поезду, ожидая его, крутили кульки из старой «Арифметики» и осторожно ссыпали туда ягоду.

Но вот и поезд обронил, приближаясь, свое короткое «гу-у». Я побежал к первым вагонам, а навстречу уже высовывались из окон улыбающиеся пас­сажиры и протягивали руки.

Когда я, довольный маленький торгаш, отпрянул от тронувшегося поезда и, счастливый удачей, обернулся, то сразу увидел Свету. Она стояла с протя­нутыми руками. Чайник, в который мы набирали ягоду, стоял у ее ног, а кор­зины, в которой были кульки, не было. Я повернулся туда, куда она тянула руки. Высокий бритый парень со Светиной корзиной в руках и три девицы в тамбуре уплывали от нее, весело хохоча. Поезд уже набрал скорость, но я, озверев от увиденного, изловчился и прыгнул в дверь проплывающего со­седнего вагона, где стоял, уцепившись за поручни, широкий, словно влитый в проем, моряк. Но он грозно закричал на меня, что-то кинул, и это что-то, небольшое, но твердое, с размаху ударило меня в грудь. Я упал, и это что-то покатилось вниз по откосу.

Поезд ушел. Света тихо плакала, я сидел на насыпи, а внизу, в пыльной траве, лежало большое красное яблоко. Мы вымыли его в ручье и пошли, по очереди кусая этот редкий в нашей северной деревне фрукт. Света всю дорогу молчала. Утешать я не умел. И вот тут, у изгороди, когда мы по привычке сели, я как-то неожиданно для себя спросил:

- Хочешь, я моряком стану?

- Конечно, хочу... - сказала Света и улыбнулась.

В ту последнюю мою деревенскую зиму, заканчивая нашу семилетку, я, должно быть, окончательно убедил себя, что стану моряком. Почти все наши выпускники разъезжались по городам. Десятилетка была только в районном центре за двенадцать километров от дома. Интерната там не было, надо было платить за постой, да и о еде заботиться. А ФЗУ одевало, обувало, кормило и давало специальность. Родители с легким сердцем провожали нас в города, лишь бы подальше от деревни, от этих никогда не прекращающихся сельских забот.

Отец купил мне билет в выбранный мною далекий портовый город, мать попричитала на прощанье над моим настырным характером (не захотел ехать к сестре, которая уже училась в ближнем городке), и я покатил по этим хо­лодно блестящим, бегущим вдаль стальным полоскам, и жизнь закрутила меня, пошла перекидывать из огня в студеную воду...

Света меня не провожала. Ей еще год надо было жить под материнским крылышком, таким непрочным, и она пошла на лето помогать в телятник. А я, охваченный лихорадкой надвигающегося отъезда, не попрощался с ней...

Я шел и все думал о ней и о детстве, о жизни своей беспутной и опять о ней, пока за Кабаньим полем, засеянным озимью, не показались крыши моей деревни. Мне стало неловко: при чем же здесь Света, думать сегодня я дол­жен был об отце. С отцом отношения у нас были сложные. Все утверждали, что похож я на него как две капли воды, но он меня не любил. Быть может, от того, что я появился на свет в его отсутствие, когда он, после небольшой послегоспитальной побывки дома, довоевывал уже в Германии, на своей гаубице. Смот­рел он на меня всегда долго и ехидно и не однажды сек ремнем. И потому понятно было и наше легкое расставание, и моя неохота бывать дома. А ког­да мать, натерпевшаяся от его крутого нрава, уехала к сестренке, прочно обо­сновавшейся в городе, нянчить первенца, да и осталась там, надобности в этом уже никакой не было.

Лютовал он из-за отъезда матери, должно быть, здорово, даже мне стал письма писать, все просил уговорить мать вернуться домой. Да, видно, крепко он всю жизнь ее обижал, - не простила она его. И приехала только через десять лет, чтобы вместе с дояркой теткой Анной, с которой он жил после­дние годы, собрать и проводить его на погост. «Грехи я ему все отпустила, пусть лежит спокойно, - написала мне мать, - дом наш отписан тебе, види­мо, поумнел к старости. Так уж ты приезжай в отпуск, договорись с предсе­дателем, все какие-никакие, а деньги стоит».

К дому я прошел старой тропой по огородам, мимо нашей баньки, поко­сившейся, но, как прежде, с заботливо подпертой дверью. Дом сзади казал­ся постаревшим, у хлева высилась большая поленница дров, и крыша была со свежими заплатами - отец считался хорошим хозяином. Но запустенье уже коснулось двора: на земле, особенно у забора, грудами лежал пожух­лый лист, солома, куриные перья, куски бересты, кое-где темнели коровьи лепешки. Яобошел вокруг дома, он был на замке, но по веселым гераням на окнах, занавескам, обметенному крыльцу понял, что тетка Анна еще живет здесь.

Дом детства, который всегда вспоминался мне высоким, просторным, чуть ли не самым большим в деревне, стоял передо мной обычной деревенской избой о трех окнах. Потемневшие бревна, давно не крашенные наличники — осевший, он показался мне приземистым кряжистым мужиком, точно таким, каким был мой отец. И улицу я увидел, когда вышел за калитку, узкой и гряз­новатой, хотя на ней и белели новые срубы домов. Разъезженная колея и за­пыленные сирени в палисадниках... Не грусть по ушедшему, а легкое разоча­рование завладело мною. Слишком давно я здесь не был, и все мои представ­ления о родном доме стали иными. Моя веселая зеленая деревня и огромный из золотистых бревен дом остались только в моем детстве. Анна, высокая, жилистая, работящая женщина, которую я смутно помнил, пришла вскоре, попричитала, впуская меня в дом, что не навестил я вовремя отца родного. А потом принялась хлопотать с коровой да ужином и между делом меня расспрашивать, как доехал, да почему один, да как у матери здо­ровьице. И лишь когда пришел прослышавший о моем приезде дядька, от­цов брат, с женой, сели ужинать. Подняли чарочки «за упокой души», и Анна рассказала, что собирался отец в гости к сыну съездить, да так вот и не выш­ло у него.

- Ты один у него и был-то, все о тебе помнил, говорил, сын в люди вы­шел...

Я слушал ее, и горькие мысли селились в сердце моем - о странной отцов­ской судьбе, о позднем его прозрении, о том, что я во многом, не только лицом, похож на него... Эта женщина с тяжелыми мужскими руками и грубым обветренным лицом, видимо, любила его. Она говорила об отце спокой­но и по-доброму, мать так не могла. Потом мы поговорили о теперь уже моем доме. Анна была не против купить его. Ее домишко уже завалился, и они с отцом разобрали его на дро­ва, да и дрова уже пожгли. И это она говорила без всякой злобы на отца, с которым прожила, правда, незарегистрированной, семь лет семейной жиз­нью.

- Мог бы и ей оставить, - заступилась за нее дядькина жена. Но таким уж был мой отец - не оставил.

- Может, жить здесь станешь, - предложил дядька. - Хватит по морям путешествовать. Светку Рябинину помнишь? Так она каждый год уже в мае жаворонком сюда летит и до самых белых мух у матери живет. Тяжело, гово­рит, в городе стало. Разведенка она, одна с парнишком, как же не тяжело. С председателем договорилась, клуб наш весь разрисовала. Ты вот сходи-ка, погляди. На художницу выучилась, специальность такая, что окромя клуба в деревне-то ей негде работать. Так что, хочешь не хочешь, а дыши в городе.

То ли это упоминание о Свете, как о чем-то самом тайном, запретном для посторонних, то ли горькая «Российская» вывели меня из состояния какой-то заторможенности. Я говорил и пил, пил и говорил. И о том; какая у меня в коврах квартира (она была не моя, как и ковры, а Иринина), и какая у меня красивая жена Ирина (крикливая, изворотливая кассирша в пароходстве), и сколько я объехал на своем теплоходе жарких стран (а меня, до крови укачав­шегося, еще в учебном рейсе, на теплоход больше не тянуло). И чем больше я врал, тем больше меня заносило, пока мы не уснули с дядькой за столом.

Утром Анна, уходя на ферму, разбудила нас. Мы отпились рассолом и пошли на могилу отца, но по дороге снова заглянули в магазин.

На высоком погосте, на ветру, у холодной отцовской могилы мы пили из горлышка, и дядька плакал о своей загубленной (не то что моей роскошной!) жизни, пока его не увела прибежавшая из свинарника, где он работал элект­риком, жена. Я идти отказался и сидел долго на ветру, постепенно трезвея. На душе было гадко. Захотелось поскорее уехать. Никому я здесь был не нужен, разве что дядьке для его пьяных разговоров. И там, в городе, у синего моря, где я вволю нахлебался мурцовки, пока не приткнулся у случайной пристани, не очень-то меня ждут, а мать и сестра с ее хилым мужем и ребятишками рады мне лишь как редкому и щедрому на подарки гостю. И показалось мне, что снова я, как пятнадцать лет назад, у нуля, и надо начинать все с начала. Но куда же мне купить на этот раз билет?

Света, тайная моя надежда и печаль, дающая мне силы и мечту на мое вечно ускользающее, но обязательно счастливое завтра, появилась снова и словно взяла меня за руку.

Я договорился с Анной, написал ей дарственную. Но деньги, чтобы не обидеть, взял. Походил еще по деревне, заглянул и в новый, но некрасивый, сделанный наспех шабашниками клуб, где по стенам висели большие кар­тонные листы, на которых в рамках из полевых цветов старинной вязью были написаны разные высказывания об искусстве, а в глубине сцены цветы нари­сованы прямо на стене. Побывал в гостях у всех родственников, в их доброт­ных пятистенках, где такие необычные для изб вещи, как холодильник и те­левизор, стояли непременно в передних углах, полированная мебель неуют­но жалась у стен, на которых висело множество фотографий в одной рамке, на полах лежали самотканые дорожки и лежанки русских печек задергива­лись ситцевыми занавесками. Постоял на улицах со старухами, словно бы невзначай узнал, где сейчас живет Света, но к матери ее не зашел, побоялся чего-то. Когда чемодан был снова в руке, я уже знал, в какую сторону отправится мой поезд. Да что там - еще в своем дальневосточном городе, садясь в само­лет, я думал, что еду наконец к ней.

II

Она жила в областном центре, и я добрался туда электричкой, той самой, на которой прикатил на родную станцию. Быстро нашел ее дом на шумном перекрестке двух магистральных улиц и затем квартиру на пятом этаже. Но дома никого не было.

Я послонялся часа два по магазинам, но когда снова вернулся к дому, по темным окнам понял, что ее еще нет. Чтоб не мозолить глаза соседям, пере­шел улицу и у дома напротив, нижний этаж которого сверкал огромными стеклами гастронома, встал у автобусной остановки. Теперь-то я наверняка увижу, как она будет возвращаться домой. Невольно наблюдая за бесконечны­ми машинами, за спешащим после рабочего дня потоком детей, женщин и мужчин всех возрастов с сумками, пакетами, авоськами, я загрустил, кажет­ся, впервые за все эти годы, о деревне, о ее хотя бы внешне размеренной жизни, о тишине и просторе. Я силился, но никак не мог представить Свету в этой сутолоке. Вся она сама, как и имя ее - Све-та - излучали покой и Доверие, теплоту и тихое свечение. Какая же она сейчас? Вот как эта высо­кая, с нервным надменным лицом женщина в длинном пальто и тюрбане, скользящая, как уж, в толпе? А может, как эта оживленная, раскрашенная, словно елочное украшение, хохотушка со свертками, что стоит рядом со мной? Пятнадцать лет прошло. Что же стало из той тихой девочки? Все же я ее узнал. Она вышла из магазина. Маленькая, в клетчатом, ка­ком-то полудетском пальто и беретике, с бутылкой молока в руках. И худень­кий мальчонка, который вертелся у остановки и раздражал всех тем, что сту­чал палкой по металлическому барьеру, подскочил к ней, и они, взявшись за руки, перешли улицу и вошли во двор.

И как тогда, при виде деревенской улицы, жалость и разочарование завла­дели мной. В этом шумном, расцвеченном огнями городе Света оказалась со­всем неприметной птичкой. Я растерялся, невольно вспомнил Ирину, креп­кую, в высоком черном парике, всегда ярко одетую и накрашенную. Но отсту­пать было поздно. Если уж я сюда явился, то мне необходимо выяснить все до конца, чтобы потом не мучиться всю жизнь. И я пошел следом за ними. Открыла она мне тотчас же, едва я позвонил. Глянула на меня вопрошаю­ще, не узнавая. Потом глаза ее, огромные и тревожные, весело загорелись, и она медленно, нараспев, произнесла:

- Боже мой, Гоша...

И это мое давнишнее деревенское ласковое имя, которого я стеснялся в городе и потому навечно стал Жоркой, выплыло из нее, как чудесный пода­рок, и сдвинуло сразу все на пятнадцать лет назад. Я шагнул в прихожую, и она, потянувшись навстречу, обняла меня и поцеловала в щеку. Я был расте­рян и никак не мог расстегнуть пуговицы на пальто, и она, как малышу, по­могала мне и восхищенно приговаривала:

- Какой же ты стал большой и красивый...

Это ее уже какое-то материнское ко мне отношение сбивало меня с толку.

Потом она резко повернулась к двери, которая вела в комнату. Там стоял этот щупленький, глазастый мальчишка в натянутых чуть ли не до горла крас­ных колготках и смотрел на нас исподлобья.

- Гоша, познакомься, это мой Димка, - словно бы сконфузившись перед этим малявкой, сказала Света. Я протянул было руку, но Димка поджал губы:

- Я не буду. Ты с ним целуешься, - поддергивая сползающие колготки, он прошел мимо нас.

- Ну вот, теперь надуется и будет в туалете сидеть, - уже как-то невесело засмеялась Света и повела меня из прихожей.

Квартира была однокомнатная. Светлый ее прямоугольник надвое пере­гораживал платяной шкаф. По одну сторону стояла узкая тахта, книжные шкафы и письменный стол, по другую - должно быть на сыновней полови­не - такая же тахта, корзина с игрушками, пол застлан самоткаными деревенскими половиками, а по стенам висело множество картин, рассмотреть ко­торые я не успел.

Мы прошли на Светину половину, сели на тахту, и она засыпала меня вопросами. Я никак не мог настроиться и отвечал односложно, как ученик, не выучивший урок. И когда она спросила: надолго ли? - выпалил на всякий случай припасенное:

- Через три часа мой поезд.

Она покачала сокрушенно головой (а я тотчас проклял себя!) и выскочила на кухню, но через мгновение появилась оттуда, и глаза ее снова горели тем давнишним тревожным светом:

- Ты знаешь, мне придется в магазин, у меня ничегошеньки вкусного... Но я опередил ее, мне надо было собраться с мыслями, хотя бы на секун­дочку выскочить отсюда, из ее теперешнего мира.

- Ты только побыстрей и не заблудись, а я Димку уложу...

Я помчался по этажам, как мальчишка, в магазине все никак не мог сооб­разить, что же мне надо, хотелось чего-то особенного, но все было самое обыденное: сыр, колбаса, масло, хлеб и водка. Я набрал всего понемногу.

У нас с ней было все как прежде - это стало для меня теперь главным. Но что-то еще, что-то еще... ах, да - это колола меня моя же проклятая глупая ложь - всего три часа я отмерил себе на свидание, которого столько ждал... Я позвонил, и она провела меня на кухню, где собирала на стол. В комна­те спал Димка. Пока я ходил, она переоделась в длинный халатик и стала словно бы выше ростом. Свои светлые с ранней сединой и уже без той, косой челочки волосы уложила крендельком на затылке. Она порхала от плиты к столу, а я смотрел на нее, на этот удлиненный тонкий, как бы чуть срезанный на конце нос, на маленькие, слегка тронутые помадой губы, которые сейчас все улыбались во время разговора, на высокий гладкий лоб и округлую моч­ку уха, выглядывающую из волос, и нежность распирала мне грудь. С ее истинной, неброской красотой, женственностью, - смотрел и прозревал я, -она была создана для дома и уюта. Ее обаяние, может быть, незаметное в толпе, проявилось здесь и притягивало к себе. И мне стала понятна яркая, показная, предназначенная прежде всего пароходной публике красивость Ирины, которая в доме всегда была чужой.

- Не смотри так, я постарела рано, - Света сказала это как бы между прочим, но я понял, что ей приятно мне нравиться. Захотелось встать и по­мочь ей накрывать на стол, чтобы в тесноте кухни ненароком коснуться ее летающих рук. О, как я, оказывается, ждал этого дня!

Но скрипнула дверь, и в проеме появился набычившийся, в пижаме маль­чуган. Строгим голосом, как на допросе, он спросил мать:

- А где он, спать будет?

Света растерялась, вспыхнула вся и, уводя этого маленького нахала, ста­ла объяснять ему, что дядю ждет поезд и что он скоро уедет на вокзал, а оттуда - к синему морю. Десятки ревнивых подозрений за эти несколько минут, пока она снова укладывала его, промелькнули в моей голове. И этот паршивец, этот малышка, совсем на нее не похожий, командует, а она... Но тут я вспомнил о своем отце и о том, как он смотрел на меня. Света вернулась погрустневшая и стала его оправдывать:

- С женщинами растет: в садике, дома, у мамы. Мужиков терпеть не мо­жет. Иногда ребята-художники зайдут поболтать, посидеть, так он не уснет, пока всех за дверь не проводит...

- Ну и правильно, - невольно вырвалось у меня. После ее признания я уже не сердился на Димку.

- А его отец?.. - надо было переходить и этот рубеж.

- Не получилось у нас как-то сразу же. Даже рассказать нечего... А у тебя, мне говорили, дочь?

Пришел и мой черед выкладывать карты. В том доме, где я жил, все было Иринино, и дочь тоже, от первого брака, хотя и жила она не с нами, а с ее родителями. Но в деревне знали, что у меня дочь...

- Да, - выдавил я из себя. Мне не хотелось, чтоб она спрашивала об Ири­не, я не хотел больше лгать, но и объяснить все это сейчас мне было не под силу. Не знаю как, но она это поняла.

- И моряк из меня не получился, Света...

- Это наше поколение такое - все моряками да летчиками хотели быть, -словно оправдывая меня или освобождая от объяснений, быстро заговорила Света. - Оказалось, не так оно и важно, кем человек становится, главное -каким... Ты вот зашел, и мы с тобой сидим, у нас есть наше общее детство. Ты уйдешь - останется этот вечер, и я буду вспоминать, каким ты стал, и думать о тебе. Все это тоже очень важно в жизни, а не только учеба, работа, семья. Может быть, у тебя не так, но тогда бы ты не зашел... А что же важнее всего? Говорят - работа для мужчин, а для женщин - ребенок. Я ни без того, ни без другого не проживу. Даже смеюсь иногда - женщина ли я? Наверное, что-то среднее: и гвоздь забить, и деньги заработать, и сына воспитать...

Скорее не по смыслу, а по интонации я понял, как ей трудно одной, и почувствовал свою вину: я, сильный, денежный, прожигаю бесцельно жизнь, когда она тут мучается, бьется из последних сил. Какой же она иолумужик,

она просто старается им быть, поскольку другого выхода у нее нет, да и не очень у нее это получается. Нет, это не Ирка, которой если я и нужен, так скорее для виду, что вот и у нас все как у людей. Но Света не жаловалась, нет, скорее она пыталась объяснить мне свою жизнь, в чем-то меня разуверить, но я не мог понять - в чем.

- Эти бесконечные графики, стенды, объявления, плакаты - все надо, я понимаю, художник для этого на заводе. Но порой я ненавижу все это - надо машину придумать, чтобы печатать каким-то образом эти вещи. Мечтала на­стоящим художником стать. А вот уже тридцать лет - и ни одной выставки. Я даже отчаялась одно время, да Димка еще все болел. Думаю, все брошу к черту, и укатила на все лето к маме. Ходили мы там везде с Димкой, и я ему рассказывала, где коз пасли и грибы брали, и про тебя, но он уже забыл. Вот тогда я словно Димкиными глазами на все посмотрела, и пришло такое состоя­ние, как в детстве, когда все легко и кажется, что будет еще лучше. Ты знаешь, это, наверное, всего важнее - душевное состояние. Я сразу поняла, что мне надо делать. Я привезла тогда листов тридцать акварелей. Я сейчас покажу.

Она убежала в комнату, и ее халатик мелькал в полутьме, от стен к шкафу, она тихо стучала рамками, шелестела бумагой. Я сидел тихо, как школьник, и, откровенно говоря, побаивался этих ее акварелей, представления о кото­рых не имел. Художники были для меня из мира далекого, ими я никогда не интересовался, а Света, теперь я это ясно почувствовал, требовала от меня участия, а может быть, и совета.

Она вынесла большую картину в раме, но поставила ее лицом к стене. На окне, шкафу, стульях разложила и расставила передо мной с десяток неболь­ших листов с расплывшимися на них цветными пятнами. Но так только по­казалось в первое мгновение. Я зацепился взглядом за один - там полыхали оранжево-алые гроздья рябины, чуть подсвеченные поздними желтыми лис­тьями. Так это же Антонихина рябина! У нее на огороде был оранжевый куст, там я всегда стрелял дроздов. Потом в этом смешении плывущих кра­сок я увидел и сосняк наш на закате, и озими на Кабаньем поле, и чей-то знакомый силуэт на лесной дороге. На окне, в серой дымке, словно в памяти моей, скользил среди кустов наш ручей. Я невольно потянулся к нему, и Све­та подала мне его:

- Можешь совсем взять.

- Спасибо, мне нравится, но, может, нужен? - я теперь не знал, как вести себя среди этих картин, и чувствовал себя скованно, словно они заняли все пространство, а я был лишним. Но когда она повернула ко мне ту большую свою картину в раме, я забыл о своей неловкости.

Под чистым летним небом на краю железнодорожной насыпи, серый гра­вий которой порос уже редкой травой, у самых тускло блестящих рельс задум­чиво стояла тоненькая девочка с корзиной в одной и матросской бескозыркой в другой руке. Неподалеку, у тропинки, сидел маленький мальчик, почти такой же, как Димка, но в нем я сразу узнал себя - большеголового и белобрысого. Он, этот мальчишка, с такой нескрываемой завистью смотрел на матросскую бескозырку! Еще ниже, до самого края картины, тянулось клеверное поле.

Все так и не так... Света, видя мою растерянность, старалась объяснить законы живописи, каких-то композиций, я соглашался, но, должно быть, не убедительно, пото­му что она принесла еще рисунки, где мы были с ней ровесники, сидели на бревнышках у ручья. Она горячо объясняла, как это не просто среди талант­ливых художников хоть чем-то выделиться, найти свою тему, рисовать не так, как остальные, и какая это мука мученическая...

Все те художники, о которых она мне говорила, жили туго и маялись со своей работенкой. И никому это не надо было, кроме них самих. Она серди­лась на мое непонимание, и это снова разделяло нас.

«Ну и брось ты все это к черту! - хотелось подсказать ей, - что ты - не проживешь без этого?» И я остановил, поймал ее неспокойно летающую руку. Этим испортил окончательно все. Она машинально взглянула на запястье, на маленькие металлические часики, и сразу остыла и сникла. Три часа истека­ли. А мне не хватало мужества признаться в своей оговорке. Пока я одевался в прихожей, она, тихо улыбаясь, сворачивала акварель с нашим ручьем в тру­бочку, потом сунула ее мне в портфель.

- Может, тебе другую работу... - начал я неловко, словно стараясь чем-то или как-то помочь ей на прощание.

- Ты же не уходишь от своего моря... - Она привстала на цыпочки и, как при встрече, поцеловала меня в щеку.

Я прижал ее к себе. Сестра моя, любовь моя, Света. Зачем и куда я снова ухожу от тебя? Сколько в моей жизни будет еще поворотов и как я их выдер­жу один? Я задохнулся от жалости к ней, от страха за себя, но изменить ничего не мог. И потому, словно в беспамятстве, я оторвался от нее и забухал

вниз по лестнице.

- Гоша, не исчезай навсегда, - донеслось до меня, и я поднял свою смя­тенную голову и увидел, что она стоит у пролета и Димка рядом свешивает между решеток свою черную взлохмаченную голову.

Я не поехал в аэропорт, откуда можно было за несколько часов долететь до моря. Я сел в поезд, чтобы было время подумать. Я ехал долго, сменялись пейзажи, изменялась погода, выходили и вновь садились на свободные места люди. Они говорили о своих неотложных делах и трудной жизни своей, и я слушал и говорил тоже.

Меня не ждало море, но я ждал встречи с ним. Я увижу его, когда буду утром спускаться с холмов к доку, а вечером стоять на автобусной остановке. Я знаю каждый изгиб нашей бухты и по очертаниям, по силуэтам корабли в ней. Да, Света была тысячу раз права - все это не так легко бросить. И еще в этом долгом поезде среди откровенных разговоров я понял, что она счастливее меня со своим сердитым мальчишкой и среди этого тревож­ного и непонятного мне мира картин, ей незачем лгать, и она не одинока.

Когда наступала ночь, и все затихали, я смотрел в темное окно и видел в нем, как в проеме лестницы, Свету и уже как единое целое с ней худенького Димку и говорил ей ее же слова: «Не исчезай навсегда, пожалуйста, не исче­зай навсегда!».

Петр Николаевич ЗЛЫГОСТЕВ (р. 1944)

Родился в д. Сергеевцы Увинского района Удмуртской республики. Приехал в Киров в 1966 году, занимался журналистикой, работал в областных газетах. Учился в Литературном институте им. Горького. Участник областных литературных семи­наров. Публиковался в кировских альманахах и центральных журналах. Книги вы­ходили в Москве и Кирове. Сборник «Поездка к матери» был издан в Кирове в 1987 году. Живет в Москве.

ШАНЕЛЬ НОМЕР ПЯТЬ

Летом поехал я на станцию Великую смотреть купленный мною сруб дачного домика. В лесхозе, где платил деньги, сказали: поезжай в Велико-рецкое лесничество, там есть три домика, выберешь, какой понравится, а по­том мы привезем его прямо на участок. Речь, собственно, шла совсем не о Доме, а лишь о срубе не только без крыши и пола, но даже без окон и дверей. Дом предстояло достраивать на месте, там, где мне, как и многим другим, выделили шесть соток земли. Я задался целью соорудить нечто вроде дачи, чтобы проводить там лето, а может быть, приспособить ее и для моей лите­ратурной работы: вокруг лес, соседи подобрались как будто неназойливые, от города достаточно далеко - в общем, мечты, которые, как известно, не всегда сбываются, но, тем не менее, увлекали и увлекают не одного меня. Приехал я утром, часов в девять. Июнь, солнце, свежая зелень. Прямо праз­дник престольный, а не обычный день. Иду, радуюсь хорошему чувству в душе - все-таки впервые буду смотреть будущий собственный дом, настоя­щий дом, может быть, единственный в моей жизни.

Станция Великая, конечно, никакая не великая: так, маленький полу­станок на однопутке. Хотя здесь и вокзальчик есть, и водонапорная башня из красного кирпича - все как полагается, но сам поселочек-то при стан­ции уж больно мал: три улочки вдоль, а поперек, пожалуй, ни одной. А названа так громко станция по имени реки Великой, которую пересекает здесь железная дорога. Река, если иметь в виду размеры, тоже никакая не великая, а самая рядовая речка, вытекающая, наверное, из какого-нибудь болотца на южном склоне воистину великого водораздела между севером и югом Европейской России. Река, в свою очередь, названа Великой, говорят, неспроста. Есть в ее нижнем течении родник, к которому ежегодно по вес­не, в начале июня, несколько веков подряд при огромном стечении народа вывозили чудотворную икону чтимого на Руси святого Николая. А нача­лась эта традиция будто бы еще шесть веков назад, когда один крестьянин увидел у того родника образ того святого старца. Теперь икону не вывозят, о традиции помнят лишь некоторые старые люди да те, кто с традицией боролся. И я пишу об этом лишь к случаю, в связи с названием реки и станции... Но если подумать - сколько в нашей большой стране таких ве­ликих станций и великих рек, и каждая со своей историей, по сравнению с которой мы, не полный век живущие на земле, выглядим жалкими често­любцами...

На главной улице пристанционного поселка - сельсовет с красным фла­гом, столовая и несколько магазинов. На улице никого, кроме двух игравших посреди дороги карапузов да собаки, вертевшейся возле них. «Да и откуда быть народу?» - думал я. Солнце давно выше домов, люди на работе - кто в поле (здесь отделение совхоза), кто в лесу. Но вдруг услышал шум голосов, завернул за угол новенького, из стекла и кирпича магазина и увидел толпу людей. Дверь магазина была открыта, одна часть толпы пыталась войти в эту дверь, другая - выйти., Не надо было никого спрашивать, чтобы понять: поступил новый товар, и люди спешили его приобрести. Товар был в руках у тех, кто вываливался через узкую дверь на улицу: мыло, стиральный поро­шок, шампунь, кремы и другая парфюмерия. Основу толпы составляли ста­рухи и молодицы. Но были и мужчины. Им-то что тут надо?