На реке

В сумерки подъехали к берегу. Вера с трудом вытащила из передка таран­таса окоченевшие ноги. Они казались ей чужими, не чувствовали земли.

Старик, закинув вожжи на лошадь, ушел к реке, постоял там немного, о чем-то разговаривая сам с собой, постучал кнутовищем об лед и вернулся.

- Так вот что, голубушка, дело бросовое получается. Ты уж оставайся здесь, раз у тебя нужда большая, а мне, как ни верти, обратно надо ехать...

Серый, чуть припорошенный снегом берег в вечерних сумерках бесприю­тен, тосклив. Ветер постукивает обледенелыми прутьями ивняка, будто ко­стяшками.

У самого льда черной тушей разлегся паром, тут же горбится переверну­тая лодка. От берега река уже застыла, но середина ее, черная и быстрая, все еще ломает и несет вниз чешуйки тонкого, звенящего хрусталя.

- Где же я здесь останусь? - спросила девушка.

Всплыла в памяти теплая комнатка. Как хорошо было дома вчера вече-Ром! Кажется, так и осталась на столе раскрытой недочитанная книга... Может быть, уехать обратно? А на вызове написать: «Не пустила река».

- Это ты верно, голубушка, остаться тут негде... Разве вот в лесу: с версту отсюда избушка есть, десятники лесные останавливаются... А там, глядишь, и Р^еку затянет. Ей все равно, как ни верти, замерзать надо.

Шутит он или действительно думает - так вот просто остаться в лесу одной? Старик чудной, за долгую дорогу он много рассказал о себе. У него необыкно­венная борода - рыжими клочками растет только на левой щеке и подбородке, а правая щека гладкая, чуть красноватая. Из-за этой бороды старика в деревне зовут Евстигней на боку. Видимо, несколько стесняясь этого недостатка, он при знакомстве с новым человеком в удобную минуту заводит разговор о бороде: «В гражданскую опа­лило. Как домой вернулся, первое время от старухи неудобства были - руга­лась. Потом ничего, привыкла...»

Вера вгляделась в добродушное лицо старика и поняла, что тот не шутит. Она молча влезла в тарантас и укрыла ноги сеном.

Между деревьями - глубокие черные провалы. Раньше Вера часто мечтала о ночном лесе, но тогда он казался ей не таким. В теплую лунную ночь, босая, с распущенной косой, она пошла бы по мягкому мху, нарвала бы букет из па­хучих лесных трав, набрала бы полную ладонь светляков... Лошадь медленно плетется, волоча тарантас по кочковатой, замерзшей до­роге; часто она останавливается, мотает головой и, понукаемая Евстигнеем, снова тащится дальше.

- Но, но, дуреха! В каждом пне волка видишь... А тебе, голубушка, бояться нечего, - обернулся старик к Вере.

- Никто тебя не тронет... Правда, в про­шлом голу болтали, что тут недалеко где-то человека кокнули, да ведь, может, правда, а может, и нет...

Через несколько минут лошадь снова остановилась.

- Ну вот, кажись, и приехали.

Девушка очнулась. За деревьями, недалеко от дороги, светилось окно из­бушки. Сразу стало как-то легче от одного сознания, что тут есть люди. Вера медленно вылезла, взяла из тарантаса чемоданчик; задумавшись, хо­тела поставить его обратно, но в ту же минуту неожиданно для себя спокой­ным голосом сказала старику:

-Поезжай.

Вошла в избушку. Вместе с нею влилась в помещение струя лесного ветра. Заплясали тени на стенах, на потолке. В темноте трудно было рассмотреть людей. Сказала с порога:

- Здравствуйте!

С двух топчанов, стоящих у противоположной стены, ответили:

- Здравствуй!

Третий топчан стоял в стороне, за печкой. Он был свободен.

- Можно переночевать?

- Почему нельзя, место есть, ложись.

Девушка пристально огляделась, но в темноте не смогла различить лиц. Уже лежа на топчане, она прислушивалась к разговору, желая узнать, что это за люди.

Вскоре оба собеседника замолчали. Потом один из них спросил:

- Вы по каким делам в лес пробираетесь?

- Я врач, еду в колхоз «Новый путь». К ребенку вызвали. Нарыв в горле, нужна срочная операция, а вот видите, река не пустила на ту сторону. Не знаю теперь, что и делать. Если завтра не оперировать, мальчик может умереть...

«Зачем я все это им рассказываю, - подумала девушка, оборвав себя, - какое им дело до этого?»

Тот же мужской голос из угла сказал:

- Да, река держит... Река лесорубов наших еще дня на четыре задержит.

- На четыре дня? - с тревогой переспросила девушка.

- Раньше не пройти, река здесь быстрая... А чей мальчонка-то? - спросил он, помолчав.

- Бригадира, что ли, Ивана Семеновича.

- Знаю его, и мальчонку знаю. Так умереть может, говоришь?..

На печке догорел ночник; колыхнув на стенах неуклюжие тени, он погас. Все молчали. За стеной посвистывал сухой бесснежный ветер. Девушка лежа­ла с широко открытыми глазами и смотрела в темноту. «Что могу я сделать, чтобы спасти ребенка? - думала она. - Что бы сделала на моем месте Агния Петровна? Она бы, наверно, заранее узнала, можно ли перебраться на ту сторону. А если бы и оказалась, как я, на берегу, так посмея­лась бы над стариком, который предложил остаться здесь и ждать, пока зас­тынет река. А на другой день она бы сказала в горздраве - река, знаете, ее не перескочишь.

А что бы сделал Алексей Петрович? Этот человек ни перед чем не отступа­ет. Он бы, конечно, остался здесь, как и я. Значит, не так уж глупо... Он стал бы действовать, искать способ... Алексей Петрович - он бы сумел...»

- Алексей, - полушепотом произнесла девушка. - Алеша, - повторила она, засыпая...

Девушка почувствовала на своем плече чью-то руку. Испуганно открыла глаза. Все еще полумрак наполнял избушку. На печи снова мигала коптилка. Черный провал окна превратился в синий. Перед девушкой стоял один из ее соседей.

Вера вскочила: - Что вам?

- Испугалась? Ну ничего, со сна-то забыла, что в лесу... Пойдем!

- Куда пойдем?

-Пойдем, говорю, время дорого...

За печкой одевался второй мужчина. Вера надела шубу, взяла чемоданчик и вышла из избушки.

Между деревьями уже бродил рассвет. Холодок щекотал ноздри... Незна­комцы молча шли впереди. У каждого за поясом торчал топор. В лесу один из них вырубил две длинные жерди и понес их на плече.

Вышли на берег. Там были тот же паром и опрокинутая лодка. Только рассвет раздвинул рамки мира, и девушке сегодня дышалось легче, чем вче­ра. Противоположный берег выгибался горой, а наверху темнели избы. Се­редина реки не застыла. Река лежала, как огромный серый зверь с черным отливом на хребте.

«Что они будут делать?» - думала девушка. Мужчины тем временем опрокинули лодку и затащили ее на лед. - Садись, как-нибудь переберемся. Река была страшна. На память пришло много несчастных случаев при переправах. Но разду­мывать было некогда, и Вера села.

Мужчины, отталкиваясь жердями, осторожно двигали лодку по льду. Она лежала боком. Вера сидела посредине, держась за левый борт, поднявшийся высоко. Холодный ветер обжигал щеки и леденил пальцы. Вдруг лед затрещал. Девушка вскрикнула. Лодка провалилась, одним бортом зачерпнула воду, потом выправилась. - Ну, докторша, все в порядке, доедем, - сказал человек, стоявший на корме. Теперь девушка рассмотрела его. Это был парень лет двадцати, в полу­шубке, в заячьей шапке. Обветренное красивое лицо его улыбалось. Он, ка­жется, тоже лишь сейчас рассмотрел девушку и удивлялся - какая молодая докторша. Второй, сидевший на носу лодки, был старше. Он, видимо, толь­ко начал отпускать усы и бороду, и они придавали его лицу сосредоточен­ную строгость.

Стрежень на середине реки подхватил лодку и понес ее по течению, пока не удалось ухватиться за кромку льда. От берега их отделяла еще полоса льда метров в пятнадцать. Пришлось прорубать топором дорожку и протал­кивать лодку. Это была трудная работа. Холод сковывал пальцы. На одежде появилась ледяная корка. Только через час все трое, замерзшие, вышли на берег. Вера подумала: надо им, наверное, заплатить. Часть денег она отдала вчера возчику. Может быть, дать им половину оставшихся? Но этого мало...

Она открыла свой чемоданчик, достала деньги и протянула их молодому парню.

- Вот тут все, что у меня с собой... Но парень, нахмурясь, отвел ее руку.

- Нет, докторша, не надо. Оставь деньги себе.

Сильный, обветренный, он вдруг улыбнулся девушке молодо и хорошо.

- Теперь ты подымешься вот на эту гору, а там по тропинке возле изгороди и до колхоза дойдешь. Да скажи председателю, чтобы дня через два народ снаряжал в лес.

Он крепко пожал ее маленькую руку. Вера пошла вверх. С половины горы она оглянулась. Незнакомцы уже стояли в лодке. Они тоже смотрели на нее, и молодой крикнул:

- А мальчонка-то будет жить? Девушка в ответ помахала рукой.

Исаак Соломонович ШУР (1913-1976)

Родился в Смоленске. Окончил Ленинградскую лесотехническую академию. Уча­стник Великой Отечественной войны. Писать начал рано, пробуя себя в разных жан­рах. Известен стал как драматург. В 1955 году была поставлена в Великолукском областном театре его первая пьеса «Андрей Ставров». Через два года И. Шур пере­езжает в г. Киров. Его пьесы шли более чем в 150 театрах страны. Заметный след оставил драматург Шур в истории кировского телевидения как автор сценариев теле­визионных фильмов, как организатор кинопроизводства. Часть его прозы, в том числе рассказы о войне, начала публиковаться уже после смерти автора.

УЧИТЕЛЬ

Весна сорвала наступление. Задумано было хорошо: бросок по льду че­рез реку, захват плацдарма на Пушкинских горах, а вторым эшелоном со све­жими силами дальше вперед. Но весна сорок четвертого, не считаясь с пла­нами командования, преждевременно атаковала дороги, река вот-вот грози­ла взломать ледяной покров, и все, что успели, - это перекинуться через нее и создать на том берегу плацдармы для летнего наступления. Пехота закопа­лась в землю, а немцы с высот били нещадно, то и дело пытаясь сбросить ее в реку, которая уже шумела мутной весенней водой.

Вся артиллерия осталась на этом берегу. Дороги рухнули, и, чтобы их не искалечить, движение машин по ним было запрещено. Снаряды носили за тридцать километров на себе. Каждое утро из каждой батареи посылали шесть человек. К вечеру следующего дня, а то и через день они возвращались, неся на себе по снаряду. Двадцать пять человек от дивизиона - по шесть от бата­реи и один командир из сержантов или старшин каждый день шли по обочи­нам размякшей дороги.

Особенно любили солдаты ходить со старшиной Агалаковым. Двадцати­двухлетний, на три сантиметра больше двух метров, с кошачьей походкой, скромный и тихий, в нужный момент умевший крикнуть так, что заглушал грохот орудий, с красивым, чуть азиатским лицом, вечно ироническим изло­мом бровей над умными глазами, он славился образцовой дисциплиной и ли­хой смелостью, прочно считаясь лучшим командиром отделения разведки во всей бригаде. Любили с ним ходить солдаты потому, что Агалаков брал под мышки по сорокатрехкилограммовому снаряду и, проверив, что все готовы, шел вперед. Опередив всех метров на двести или триста, он клал на обочину дороги свои снаряды, а сам шел к двум идущим последними солдатам, заби­рал их снаряды и вновь обгонял всех. И так весь тридцатикилометровый путь.

В эти дни перед полной распутицей и мы, и немцы делали последние усилия, чтобы занять доминирующие высотки. Причем у немцев остался длинный плацдарм на нашем берегу, уходящий местами вглубь от реки на три-четыре километра. Одну такую высотку под названием «Огурец» немцы каждый день атаковали. Пехота требовала помощи артиллерии, а артилле­рия экономила снаряды. Вот на эту самую высотку и решили направить комбата Тамарина. Выбор пал на него потому, что он славился как «снайпер артиллерийского огня». И еще называли его «интеллигент». Наверное, из-за внешности и манеры держаться. Невысокий, в общем-то, стройный и подтянутый, всегда чисто выб­ритый, с белоснежным подворотником, в начищенных сапогах, он и здесь умудрился сохранить гражданскую походку. Говорил спокойно, с одинако­вым вниманием умел слушать и солдата, и полковника. И не только из своей батареи приходили к нему поделиться горем или радостью и посоветоваться -и солдаты, и офицеры. Может быть, поэтому назвали его «интеллигентом». А может быть, потому, что никто никогда не слышал, чтобы он закричал, обидел человека, выругался.

В промежутках между боями он читал солдатам Блока, Пушкина, Есенина, каких-то незнакомых поэтов, имена которых он с загадочной улыбкой не называл. Наверное, не хотел вопросов - кто они, где они? А иногда, тоже на память, конечно, не дословно и сокращенно, рассказывал целые повести, Рассказы, а бывало, и романы, если застревали на месте без боев, каждый вечер часа по четыре говорил, с продолжением на следующий вечер. А «Ста­руху Изергиль» Горького он знал наизусть. Частенько в такие литературные вечера к нему приходили и солдаты, и офицеры из других батарей, может быть, поэтому его назвали «интеллигентом». А может быть, потому, что он был учителем литературы и невольно отдавал приказы так же, как раньше давал ученикам задания на дом, подробно объясняя и интересуясь, все ли понятно? А бывало, заканчивал просьбой: «Повторите, пожалуйста». Он пользовался каждой свободной минутой, чтобы с кем-то беседовать, рассказывать что-то. Он много говорил о жизни великих ученых, писателей, политических деятелей. Однажды его даже упрекнул начальник политотде­ла бригады:

-Что ты все об интеллигентах рассказываешь?! Интеллигент не пример для нас.

- Простите, но Ленин тоже был интеллигентом. И Луначарский, и Дзер­жинский, Свердлов...

- А Ворошилов, Буденный, Чапаев! - озлился полковник.

- Еще раз извините, но я говорю не о происхождении. Ломоносов был деревенским мальчиком, а стал интеллигентом.

- Ты это брось! - угрожающе помахал пальцем полковник.

Может быть, из-за пристрастия к великим умам называли его «интелли­гентом». А может быть, из-за всяких «простите», «извините» и его немного виноватой улыбки?

Все знали, что у него есть жена и что она пианистка. Но никто не знал, что она уже второй год не пишет ему, и что он сжег в ту зиму на поленьях печурки ее последнее письмо, закапанное слезами, от которых то тут, то там расплы­лись чернила, письмо с мольбами простить, забыть... Письма от сестры, на которых в обратном адресе значилась его фамилия, солдаты считали письма­ми от жены. А так как сестра писала часто, то все говорили: «Во как любит!» и добавляли: «Такого да не любить!». У каждого осталась где-то там жена или невеста, или мечта, и он читал им стихи о любви, о верности, о красоте женс­кой души! Солдат должен верить - тогда ему легче воевать. Все знали, что в Ленинграде остались у него родители. Но никто не знал, что они умерли от голода. Соседская девчонка, сообщившая о смерти роди­телей, теперь раз в неделю писала ему письма. Он скрывал свое горе, зная, что у каждого и без него хватает.

Ему приказали идти на высоту «Огурец». На пристрелку разрешили израс­ходовать два снаряда, а на бой - три. Итого - пять. Перед уходом с огневой он стоял с командирами взводов недалеко от первого орудия, тут же его ожидали, чтобы идти с ним, радист, разведчик и ординарец Неустоев. А шагах в трех в сторону противника наводчик Сеня Долгих любовно протирал панораму, в глазок которой при наводке орудия он смотрел уже тысячи раз. Прилетела шальная мина. Явно, что пустили ее так просто, наугад, лишь бы пальнуть. Прилетела и попала прямо в Сеню Долгих. И ничего не осталось от веселого парня, певуна и плясуна, блестящего наводчика, мечтателя. Ничего не оста­лось от парня, совсем ничего, только запах, ужасный запах... С трудом нашли какие-то кусочки человека, завернули в чистую тряпицу, положили в пустую медную гильзу и закопали.

А был человек. Был мальчик с сияющими глазами, первый тянувший вверх руку на уроках Тамарина. Был восторженный юноша, читавший на школьных вечерах рассказы Генри и Чехова, монологи Чацкого и Отелло... Было дитя гражданской войны и разрухи, сирота, который двухлетним ребенком играл ранним утром в камешки около мертвой матери, полулежащей на бульварной скамейке, взятый идущей на работу женщиной в семью, где уже было четверо полуголодных детских ртов, выращенный в этой рабочей семье да так и не узнавший, что мать и отец, братья и сестры - не родные ему по крови.

Пока батарея хоронила Долгих, Тамарин шел к высоте «Огурец». Про­шли километров шесть, осталось метров пятьсот, но проскочить их по от­крытому месту, отделяющему высоту от леса, было рискованно, так как нем­цы непрерывно бросали сюда мины. Откуда-то просматривался этот кусок местности. Тамарин распорядился не подходить друг к другу ближе двадца­ти метров и пошел первым. Шел он, не пригибаясь и не падая при взвизгива­нии и разрыве мин.

- Поберегись ты, комбат, ведь угрохает, - раздался рядом голос Неустоева.

- Отойди сейчас же! - резко повернулся Тамарин. - Хочешь, чтобы двоих сразу?

- А ты реагируй, когда летит, падай! - тоже повысил голос Иван. Он ни­когда не называл Тамарина по званию - старшим лейтенантом, только «ком­бат», а волнуясь, всегда обращался на ты.

- Отстань ты от меня, Ваня, - устало махнул рукой комбат. Он не мог прийти в себя от смерти Долгих. Да еще преследовал этот запах, оставшийся вместо его бывшего ученика.

- Ну и ладно, - обреченно пробасил Иван. - Пусть двоих. Мне все одно. Каким-то чудом они прошли эту полосу, хотя мины частенько хрякали и

осколки противно жужжали, проносясь совсем близко.

Командир батальона радостно встретил Тамарина и повел показывать цели. Первый снаряд упал хорошо, и Тамарин больше не стал стрелять. Он знакомился с обстановкой, готовил данные для стрельбы, и только передав их на огневую, посмотрел, что творится кругом. Высотка была изрыта окопами и полна солдат. Три станковых пулемета, несколько ручных, гранаты в земляных нишах - все говорило о напряжении боя, о готовности каждую секунду от­крыть огонь. Эта секунда не заставила долго ждать себя, и скоро еще четыре снаряда были выпущены. Лимит израсходован.

Как только отхлынули немцы, командир батальона подбежал к Тамарину и расцеловал его. А он смущенно улыбался и не мог понять, за что ему такая честь. Но пехотный командир знал, что значит для солдат видеть разрывы тяжелых снарядов. Знал и просил быть наготове, так как неминуемо немцы снова бросятся на них.

Тамарин связался по рации с командиром дивизиона и просил дать еще хотя бы пять снарядов. Ну четыре! Три! Пусть два! «Ни одного», - получил ответ. «Зачем же я здесь?» - возмутился Тамарин. «Для моральной поддерж­ки», - получил он ответ. Часа через два снова начался бой. Командир баталь­она кричал: «Стреляй! Брось хоть пару снарядов!» Тамарин молча стоял в окопе, слушая нелестные замечания в свой адрес, стоял бледный, не поднимая глаз, с застывшей виноватой улыбкой на губах.

Когда атаку немцев отбили и уже заканчивали перевязку раненых, когда уже все успокоились, резко уикнула мина. Но прежде чем она разорвалась на бруствере, Неустоев, раскинув руки, бросился на своего комбата и, прижав его спиной к земляной стене окопа, загородил своим большим телом. Один осколок перебил ему руку ниже локтя, второй попал в живот. Тамарин перевя­зал ему раны. Оба они понимали, что такое слепое ранение в живот. Полулежа на коленях его, Иван тихо сказал:

- Эх, комбат, ну чего ты все время вперед и вперед лезешь? От тебя одного скорее война не кончится. Теперь вот и меня потерял. Пропадешь ведь.

Сибирский комбайнер, мечтавший после войны учиться, мечтавший о люб­ви, да так и не знавший ее, помолчал немного, набираясь сил, чтобы еще сказать:

- Был бы в штабе и меня сберег бы... и себя.

С полгода назад Тамарина вызвал командир бригады и дал прочитать при­каз о назначении начальником штаба дивизиона. Он прочитал его и, долго подыскивая слова, нашел как раз не те, которые нужно:

- Если можно, оставьте на батарее. Я не могу жить без людей.

При этом присутствовало несколько штабных офицеров, и кто-то из них возмутился:

- А мы-то что же, не люди?

Тамарин не успел оправдаться, объяснить. Комбриг взял приказ, порвал его и резко скомандовал:

-Иди!

Был такой случай. Иван не забыл его. Какой-то солдат подошел и передал, что командира батареи ждет командир батальона. Опустив Неустоева на землю, Тамарин пошел в землянку. Командир батальона по телефону кому-то жаловался на него. Пришлось взять трубку и объяснить, что не дают снарядов. Потом снова говорил командир батальона. Потом долго ждали, когда сообщит о своих переговорах командир полка. Наконец, он сообщил, что дело безнадежное, снарядов нет.

- На кой же черт ты мне здесь нужен! - заорал командир батальона. — Катись отсюда к...

Тамарин молчал. Он чувствовал себя виноватым. Только не знал, в чем. Отодвинув полу плащ-палатки, которая закрывала вход в землянку, заглянул разведчик и позвал его. Радист с рацией за плечами передал приказ команди­ра дивизиона немедленно вернуться на батарею. Уже вылезая из траншеи, Тамарин посмотрел влево. Там, в самом пологом выходе из траншеи, лежала груда трупов и раненых. А по ним, упираясь одной рукой, на коленях полз Ваня Неустоев. Застыв на момент, он повернул голову и встретился взглядом с Тамариным. «Взять, перенести отсюда к лесу, вызвать по рации солдат...» -мелькнула мысль, но ее заглушила другая: «Полкилометра по открытой мест­ности среди разрывов мин... Не имею права рисковать еще двумя...» И он приказал радисту и разведчику перебегать к лесу. А сам пошел к Ване.

- Подожди, Ваня. Подожди... Под вечер придут ребята и отправим тебя...

- Не надо, комбат... Не то... Не так говоришь, - хрипел Иван.

Что не надо, не то, не так? О чем он? Тамарин помог ему выбраться из траншеи, подтащил немного по склону высотки и опустил на молодую тра­ву. Хотел уйти, но не мог: устал вдруг дико. И все безразлично стало. Сел рядом с Ваней, приподнял немного, положил его голову себе на колени.

- Матери напиши... Ты умеешь...

Голос Вани звучал незнакомо. И лицо стало серым, тоже незнакомым, сразу заострившимся, с торчащими скулами.

- Подожди тут, Ваня. Мы спасем тебя...

Но тот и не слышал его. Неподвижно смотря в весеннее небо, он продолжал:

- Хорошо напиши ей. Героем назови... Напиши, что не зря... Ординар­цем возьми Ящука. Я говорил ему, как за тобой следить нужно... Учил.

Два с лишним года вместе. В одной землянке или под машиной под одним одеялом, плащ-палаткой... В одном окопе, на одном наблюдательном пункте, под одними и теми же пулями, снарядами, авиабомбами... Два с лишним года рядом это безумно много, когда годы эти - в войне.

- Мы спасем тебя, Ваня, - уверял Тамарин. - Ты держись... подожди!..

- Я подожду! - согласился Ваня. Но как-то странно сказал эти слова. Очень странно. И смотрел чужими глазами, уже отрешенными от жизни, но еще сохранившими в себе грусть и укор.

Тамарин не сразу понял, что Ваня умер. Он опустил его голову на землю, вынул из кармана документы, письмо и фотографию девушки, которую Ваня не знал, но переписывался с ней уже около года, закрыл ему глаза и медленно по-шел к лесу. Он не слышал разрыва мин, даже не обратил внимания на осколок, распоровший шинель, и чуть пришел в себя только на полпути, когда подбежав­ший разведчик схватил его за руку и бегом потащил к лесу, где ждал радист.

Неустоева поздно ночью принесли на батарею и похоронили рядом с Дол­гих. После похорон Ящук в который раз разогрел обеденный суп и в который раз умолял поесть хоть маленько. Это был сорокалетний мужчина, спокой­ный, серьезный, говоривший мало, но весомо, продумывая каждое слово. А Ване было двадцать три года. Но относился он к Тамарину, как к брату млад­шему. И бывало, если никто не слышит, даже покрикивал, требуя поесть или лечь спать. Невозможно было вместо него видеть рядом с собой другого. Комбат остался один в землянке, вырытой Ваней. Он выходил из нее и бро­дил вокруг батареи. Обратно возвращался, ложился, пытался уснуть... Так прошла ночь, так прошел день, а на следующую ночь он ушел на передовой наблюдательный пункт.

Пройти на него можно было только в темноте. Открытая местность кило­метра на полтора простреливалась и была как на ладони у немцев, удержи­вавших плацдарм на этом берегу. А наблюдательный пункт был на самом берегу реки, в окопе, где находилось отделение пехоты из шести человек во главе с сержантом. Эта ночь тоже была бессонной - Тамарин замучился от мыслей, от бесконечного анализа своих поступков, своего поведения в бою, в жизни, в настоящем, в прошлом, с теми, кого любит, с теми, кто любит...

Рассвет открыл другой берег реки. Вот они, Пушкинские горы. Слева за ними Тригорское, его не видно. Видны траншеи на том берегу. В них наши солдаты. Видна полуразрушенная церковь как раз напротив наблюдательно­го пункта, вокруг нее окопы и в них немецкие солдаты. Всего-то между на­шими и немцами метров тридцать, один бросок - и все, а поди сделай этот бросок - и пригвоздит к земле. Наш берег выше, и с него в стереотрубу чудесно все видно. Даже лицо немецкого солдата около ручного пулемета в окопе. Тамарин тщательно подготовил данные, дал один выстрел и вторым угодил под основание церкви. Хорошая пристрелка. Скомандовал записать установки - цель номер один. Через несколько минут позвали к телефону, и командир дивизиона майор Галин еще сонным голосом обругал за расход снарядов и за то, что самовольно ушел на передовой НП. Комбат попытался что-то сказать, но после окрика: «Ты, интеллигент несчастный, брось эти штучки!» - умолк. Да и говорить было некому: комдив уже бросил трубку.

Около восьми часов утра из леса вдоль берега к церкви двинулись немец­кие солдаты. Шли по четыре в ряд. Разведчик считал и насчитал четыреста. Впереди шел офицер с палочкой, которой он беззаботно играл, то вертя паль­цами, то подкидывая и подхватывая на лету. Когда они приблизились к цер­кви, Тамарин в стереотрубу увидел молодое беззаботное лицо, широкую улыб­ку и белокурую шевелюру. Ни наши с наблюдательных пунктов, ни наши на том берегу немца не видели. Только он, два его разведчика и отделение пехо­ты наблюдали, как молодой белокурый офицер, размахивая палочкой, дает какие-то команды, что солдаты сосредоточились в траншее вокруг церкви и явно готовятся к броску - смелому, неожиданному.

Тамарин взял трубку телефона, приказал поставить перемычку на дивизи­онный телефон, который находился на огневой позиции, и вызвать комдива. Майор Галин даже не дослушал его.

- Стрелять запрещаю. Ни одного снаряда! - и опять бросил трубку. Тамарин дал команду на батарею:

- Цель номер один, левее ноль двенадцати, уровень больше ноль-ноль шесть, зарядить, натянуть шнуры!

Телефонист передал: «Готово». Ни разу еще он не позволял себе в коман­де при ведении огня ни одного лишнего слова - только скупые и четкие уставные слова. И всегда ровным голосом. Впервые лицо его исказилось, и он закричал срывающимся голосом:

- За Неустоева и Долгих... по немецко-фашистской сволочи... - и замер весь в напряжении, смотря, как один, второй, третий немцы взяли на взмах гранаты, а молодой офицер поднял вверх руку с ракетницей. - Огонь! - отру­бил он. И когда в воздух взлетела ракета, когда несколько десятков немцев положили на бруствер руки, чтобы рывком выскочить в бросок, в самую гущу их одновременно ворвались два снаряда.

И кажется, они вернули обычное спокойствие Тамарину. Он продолжал вести огонь на уничтожение привычным для всех спокойным голосом. Бата-рея, не давая опомниться, била беглым огнем, перебрасывая разрывные на Церковь, взрываясь фугасными внутрь ее.

- Вас комдив, - протянул трубку телефонист.

Тамарин взял трубку, выслушал ругань, оскорбления, угрозы отдать под военный трибунал и, когда комдив закончил, приказал командиру огневого взвода:

- Перемычку с дивизионом снять! Выполнять только мою команду!

И продолжал вести огонь. Он не знал, что вскоре после этого на батарею прибежали майор Галин и начштаба Ромашов, что они пытались командо­вать, угрожающе махали пистолетами. Случайно их приход совпал с тем, что Тамарин прекратил огонь. Немцев у церкви не было видно. Трупы валялись на бруствере и в траншеях. А наши, обеспокоенные огнем артил­лерии, выглядывали из своей траншеи, не понимая, что произошло. Часа через полтора из-за церкви стали выходить немцы и спускаться на берег. Собралось их сотни полторы. Кое-кто прихрамывал, кое-кто поддер­живал соседа. Беспорядочно они пошли в сторону леса, откуда выходили строем. Белокурого офицера среди них не было. Тамарин дал команду: «Шрап­нелью», и снова повел огонь. Стрельба шрапнелью была редкой, четыре снаряда ушло на то, чтобы пристрелять высоту разрыва, а тогда уже еще восемь снарядов разорвалось в воздухе перед идущими немцами, осыпая их шрапнельными пулями. Он ви­дел, как немцы мечутся, падают, многие остаются на земле. Кончив стрель­бу, он дал команду:

- Поставить перемычку с дивизионом.

Через несколько минут телефонист протянул ему трубку. Майор Галин не ругался, голос его был нарочито спокойным, он сказал только одну фразу:

- Немедленно прибыть ко мне.

Тамарин отдал трубку, запретил Ящуку идти с ним и вылез из окопа. Прой­дя шагов двести, он услышал, что ему кричат, оглянулся, увидел, что и его солдаты, и пехотинцы высунулись из окопа и машут руками, чтобы вернул­ся. Он не знал, что как только ушел, пехотный сержант схватил трубку, потре­бовал к телефону командира дивизиона и отчаянно заорал, что местность открыта, что комбата неминуемо убьют, что уничтожено не менее трехсот фрицев; он обзывал майора Галина всеми последними словами, которые знал. Обалдевший от такого каскада ругани, с трудом понимая, о чем речь, считая вначале, что так садить его может только какой-нибудь старший командир, Галин сам озверел, узнав, что это всего-навсего сержант, командир отделения, и выпалил ему в ответ такой фронтовой набор, что сержант отдал трубку и уважительно заключил:

- Силен командир!

Но через минуту раздался голос замполита дивизиона майора Горбатова:

- Тамарина к телефону! Быстро!

Он вернулся в окоп и получил приказ: прибыть как только стемнеет. О разго­воре сержанта с комдивом ему не сказали. Двое суток без сна. И спать не хотелось. Через силу похлебав немного из котелка густого супа, принесенного в термосе еще ночью - и на завтра, и на обед, - выпив полчашки чаю, Тамарин не то по привычке отдавать людям зна­ния, не то, чтобы скорее прошло время, стал рассказывать биографию Пушки­на. Начав с того, что в Тригорском, Михайловском, домике няни, Пушкинских горах хозяйничают звери в человеческом облике, что святые для русского че­ловека места испоганены фашистами, превращены в район обороны с окопа­ми, дзотами и дотами, он перешел к пушкинским временам.

- А когда-то здесь... - обвел он глазами солдат, и взор его ушел от них в далекие годы прошлого века, небритое лицо с ввалившимися глазами просвет­лело, и полился рассказ о великом поэте, о Натали, о друзьях Пушкина, о цар­ском дворе, об убийце Дантесе... Только обед прервал на полчаса этот увлека­тельный рассказ, пересыпанный десятками стихов, которые он читал на па­мять, иногда останавливаясь, чтобы вспомнить строку, слово, иногда, не вспом­нив, извинялся за несовершенство человеческой памяти. Близился вечер. Взгля­нув на часы, он виновато улыбнулся:

- Жаль, времени мало осталось. Хотелось бы еще кое-что... Не успею. Ну, ничего, главное, чтобы вы полюбили Пушкина, потом сами прочтете, да?

По учительской привычке точно укладываться в отпущенное время он за­кончил санями с гробом Пушкина, которые в сопровождении полицейских выехали ночью из Санкт-Петербурга. Закончил, встал, посмотрел на темнею­щее небо, вылез из окопа и пошел вместе с Ящуком в тыл.

В большущей землянке собрались все командиры дивизионов, начальники их штабов, замполиты и все командиры батарей бригады. Не было только од­ного - замполита дивизиона Горбатова. Тамарин пришел последним. Впервые его видели обросшим и впервые при свете густо наставленных коптилок из гильз сорокапяток увидели, что подворотничок у него темнее гимнастерки, а сапоги покрыты грязью — это у Тамарина, всегда аккуратного, чисто выбрито­го!.. Когда он вошел, громкий и горячий разговор сразу оборвался. А когда он, на минуту сняв солдатскую пилотку, которую он предпочитал офицерской фуражке, провел расческой по волосам, офицеры растерянно переглянулись и заторопились здороваться с ним, ободряюще похлопывать по плечам...

Майор Галин выбежал из землянки, вернулся через минуту, попросил быст­ро построиться и, когда открылась дверь, скомандовал: «Товарищи офицеры!..» и, отчеканив три шага, вытянувшись вперед перед вошедшими командиром бригады и начальником штаба бригады, отрапортовал. Комбриг поздо­ровался, прошел к столу, стоявшему в глубине, у самой стены, и дал команду:

- Старший лейтенант Тамарин, два шага вперед.

Тамарин сделал два шага и остановился, чуть склонив голову и смотря куда-то мимо комбрига. А тот кивнул начальнику штаба, который вынул из планшетки приказ командующего артиллерией и начал его читать. В нем го­ворилось о предстоящем наступлении, о строжайшей маскировке, о трудно­стях боевого обеспечения батарей в связи с распутицей, а отсюда запреще­нии расхода снарядов в обороне без специального разрешения, которое име­ют право давать только командиры артбригад и полков и то после предва­рительного согласования с командующим артиллерией армии.

В этот момент дверь открылась, согнувшись, вошел старшина Агалаков и, сразу выпрямившись, почти касаясь потолка, шагнул вперед, вскинул ладонь к виску и замер воплощением силы и красоты.

- Разрешите обратиться, товарищ гвардии полковник!

Комбриг знал его. Уже трижды он вручал ему ордена. И сейчас он не мог отказать себе в невольной улыбке от восхищения этим воином.

- Говори, - разрешил он.

Голос у Агалакова чуть дрогнул на первом слове.

- Сорок шесть солдат под моей командой просят вашего разрешения пойти за снарядами. К двенадцати часам завтрашнего дня сорок восемь снарядов будут на батарее, полностью восполнив боезапас, израсходованный сегодня.

Комбриг сжал кулаки и медленно перевел взгляд с Агалакова на Галина. - Что у вас творится в дивизионе, майор Галин? Вы наведете у себя поря­док или нет?

Галин стоял бледный и преданно смотрел в глаза комбригу.

- Кругом марш! - грохнул по столу кулаком комбриг.

Агалаков еще несколько секунд был недвижим. Как статуя. Только не­много раскосые глаза его сощурились, смотря на комбрига, и блеснули в них дикие огоньки далеких предков. Четко повернувшись, он вышел из зем­лянки. Комбриг нервно прошелся перед офицерами, заглядывая в лицо каж­дому, что-то хотел сказать, раздумал и, бросив начштаба: «Продолжайте!», еще раз уничтожающе посмотрел на Галина. Начальник штаба вновь начал читать - о суровой воинской дисциплине, об ответственности каждого офи­цера за...

Но дверь землянки вновь открылась, и, тяжело дыша, вбежал замполит дивизиона майор Горбатов. Среднего роста, коренастый, далеко не юноша, он, переводя дыхание, вытер платком пот с лица и пояснил:

- Бежал... На берегу был... у пехоты... - И лишь после этого по-уставному приложил руку к козырьку фуражки:

- Разрешите обратиться, товарищ гвардии полковник!

- В чем дело? - не скрывая раздражения, окинул его недружелюбным взглядом комбриг.

- Разрешите доложить. Тамарин огнем своей батареи сорвал контратаку немцев, уничтожил и ранил не менее трехсот...

- Ты соображаешь, где и кому говоришь? Все, что ли, ошалели в этом дивизионе? Ты отдаешь себе отчет в том, что он сделал? Ты понимаешь...

- Товарищ гвардии полковник, - твердым, чуть повышенным голосом перебил Горбатов, - позавчера утром в трех шагах от него прямым попада­нием мины был убит наводчик Долгих. Его бывший ученик. Позавчера днем ефрейтор Неустоев, бессменный ординарец и отличный артиллерийский раз­ведчик, закрыл его своим телом и умер у него на руках. Сегодня он начал бой словами: за Неустоева и Долгих по немецко-фашистской сволочи... Мы с вами коммунисты, Николай Георгиевич, и мы с вами не имеем права забы­вать об этом ни одной секунды.

В землянке воцарилось молчание. Начальник штаба бригады, даже не испросив взглядом согласия комбрига, сложил пополам приказ и спрятал в планшетку. Офицеры, невольно вздрогнувшие при недопустимом обраще­нии майора к полковнику по имени и отчеству, взглянули на растерянного комбрига и опустили головы.

- Идите, товарищи, - после долгого молчания тихо сказал комбриг. Офицеры один за другим исчезли из землянки. Остались только комбриг,

его начальник штаба, замполит Горбатов и Тамарин. Он как стоял, сделав два шага вперед, так и остался стоять, чуть склонив набок голову, смущенно и виновато улыбаясь и ничего не слыша, что здесь говорилось. Он умел выклю­чаться из окружающего и уходить в свои мысли. Еще в детстве мама серди­лась, что по нескольку раз приходилось звать, кричать: «Иди обедать!». Она зря сердилась: увлеченный книгой или фантазируя что-то, он просто не слы­шал ее. Потом он развил в себе эту особенность и удивлялся на тех, кто ругал­ся, что зря потеряно время на каком-либо бездарном собрании, совещании или заседании. Сидели бы себе и думали о своем! Если неинтересно - выключись. Вот и сейчас он стоял здесь, а мысленно был далеко-далеко. О чем он Думал? Что вспоминал? Может быть, как однажды в промежутке между боя­ми им в лесу показывали кинофильм «В старом Чикаго». После кино в зем­лянке Ваня налил из фляги две полкружки водки, которая у него каким-то чудом не иссякала.

- Выпьем, комбат, - сказал он.

- Мне не хочется. Ты же знаешь, что я не любитель.

- А я налил. -Пей.

- А я и тебе налил.

- Ну и за меня выпей.

А потом Ваня долго лежал, закинув руки за голову и смотря в потолок из мелких бревен.

- Э-эх, - мечтательно протянул он, - а я бы за такой женщиной на край света пошел! Бывает же людям счастье, чтобы с такой женщиной вместе быть!..

Это про героиню фильма.

А может быть, Тамарин вспоминал Долгих. Каким Саша был в пятом клас­се, в шестом, в седьмом... Однажды вечером он застал его в пустом полутем­ном классе с девушкой. Они так самозабвенно слились в поцелуе, что сразу и не заметили, как вошел он - учитель. Вскрикнув, девушка откинулась лицом в грудь Сени и замерла.

- С кем это ты? - спросил Тамарин.

- Ни с кем... один. Я совсем один! - дрожал голос у Сени, а глаза вызыва­юще горели.

- А мне показалось, что с кем-то. Значит, я ошибся, - улыбнулся Тамарин и вышел из класса.

А может быть, вспоминал, как стоял он с командирами взводов, когда прилетела убившая Долгих мина. Если бы не Долгих на ее пути, то она упала бы как раз у его ног... Да, да, именно здесь она разорвалась бы, и тогда Ваня Неустоев остался бы жив. Хотя его тоже могло задеть осколком, ведь он находился тут же, почти рядом...

А может быть, он вспоминал о жене? Нет, о ней он себе запретил вспоми­нать. Может быть, о том, как комбриг вручал ему первый орден? У штабной машины, в присутствии других офицеров Тамарин взял орден, пожал протя­нутую комбригом руку и, вместо уставного «Служу Советскому Союзу», дважды склонил голову в знак благодарности и сказал: «Большое спасибо». А через час Галин дал ему разгон:

- Чтобы я больше не слышал все эти «извините-простите», да еще «боль­шое спасибо»!

Кто его знает, о чем думал и вспоминал Тамарин. Он даже не заметил, как комбриг, приблизившись, сегодня впервые внимательно посмотрел на него. Посмотрел, нахмурился, вздохнул, покачал головой и осторожно дотронул­ся до руки выше локтя:

- Идите, товарищ Тамарин, отдохните.

Тамарин обвел глазам землянку, улыбнулся комбригу, начштаба и Горба­тову и пошел к двери.

Вся бригада знала, что старшего лейтенанта Тамарина хотели разжаловать в рядовые и отправить в штрафную роту. Не знал только один человек - Тамарин. И узнал он об этом совершенно случайно, через полгода, в госпитале, куда его доставили на самолете с тяжелым осколочным ранением в грудную полость. В палате какой-то раненый пехотный офицер рассказывал эту историю со всеми подробностями и, с такими, каких не было, забыв настоящие фамилии и тут же придумывая другие. Тамарин в этой истории был таким необыкновенным ге­роем, что вначале даже не понял, что это о нем речь.

Это было через полгода, за час до того, как он уснул под наркозом на операционном столе. Уснул, думая о том, как много хороших людей, какой он счастливый, что эти хорошие люди были рядом с ним, что сам он так мало сделал для них, что обязательно нужно будет вернуться в свою батарею, в свой дивизион, бригаду - к этим чудесным людям.

С этими мыслями он уснул... и не проснулся, сказалось, что у него больное сердце. И оно вдруг остановилось. Уже несколько месяцев он чувствовал, что покалывает, болит, трудно дышится, но жаловаться, идти к врачу, когда кругом смерть и кровь, считал немыслимым. Так он и уснул с виноватой улыбкой на губах, как бы говоря: «Простите, пожалуйста, что так не во время, в такое напря­женное время, когда на счету каждый боевой офицер... Извините...»

Борис Александрович ПОРФИРЬЕВ (1919-1990)

Родился в слободе Кукарке (г. Советск), ребенком был перевезен в Вятку. После окончания школы учился в Ленинградском университете. В 1942 году ушел на фронт. Именно там он начал серьезно писать и печататься в газетах. Началом писатель­ской биографии считал публикацию цикла фронтовых рассказов в журнале «Огонек» в 1945-46 гг. Его первая книга рассказов вышла в Кирове в 1947 году. Он автор 40 книг прозы, среди которых исторические романы, повести, очерки и рассказы.