Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Ранняя стадия колонизации Вилюя






 

Как могла развиться вилюйская скотоводческая колония у прибайкальских якутов? Ответ на этот вопрос мы можем получить из истории оленных якутов.

В составе южных якутов мы обнаружили довольно значительную группу скотоводческого населения, которая издавна перемешалась с якутами-оленеводами. Это будут якуты Вилюйского округа, входящие в состав двух старых улусов, Верхневилюйского и Средневилюйского. По пере­писи 1917 г. общая численность населения этих двух улу­сов равнялась 27 тысячам д. об. п., т. е. около одной трети якутского населения всего Вилюйского округа. В дальнейшем изложении мы будем условно обозначать занятую ими тер­риторию «северным Вилюем» (фактически было бы правиль­нее назвать её «восточным В.»), а их самих—«ранними вилюйчанами».

В северном Вилюе мы обнаружили роды, соименные с названиями родов оленных якутов: югюлээт, кююлэт, боотулу, хатыгын, кэлтээки, чорду, джооху и дулгаан. Два рода сологоон тоже обнаружены по соседству с северным Вилю­ем в пределах того же Вилюе-Ленского плоскогорья. Общую численность этих якутов, по названиям своих родов выступающих в роли связующего элемента между северными и южными якутами, мы определили, приблизительно, около 4000 душ. В пределах северного Вилюя, наверное, имеется немало и других родов, которые в раннюю историческую эпоху сожительствовали с оленеводами, но не дали на север своего оленеводческого ответвления. Эти роды могли пересе­литься с юга с конным и рогатым скотом или обзавестись ими от поздних переселенцев, ввиду чего им незачем было покидать северный Вилюй вслед за оленеводами.

В составе якутов Вилюйского округа ранние вилюйчане как по своему экономическому быту, так и по материально-­духовной культуре занимают совершенно особое положение. Среди них и в настоящее время имеется немало хозяев, которые держат оленей совместно с конным и рогатым скотом. Но их исконное оленеводство, наверное, с очень давних пор идет к постепенной ликвидации, заменяясь якутским скотом. По показанию одного бывалого якута Верхневилюйского улуса Ив. Ив. Чиряева, в б. Мастахском улусе, приблизительно, одна четвертая часть домохозяев держала домашних оленей. Немало оленей имелось и в Оргетском наслеге. В Баппагайском наслеге Средневилюйского улуса до недавнего вре­мени были богатые оленеводы. Например, лично мне извест­ны Евдоким Васильев с братом, которые на оленях даже возили почту и пассажиров по Вилюйскому тракту. Расспра­шивая глубоких старцев или сверяясь в архивных докумен­тах, относящихся к северному Вилюю, мы, наверное, устано­вили бы наличие значительных оленных стад у коренного вилюйско-якутского населения. Вилюйское оленеводство бы­стро ликвидировалось со времени возникновения ленских приисков, ибо якутские купцы скупали оленей для перепро­дажи их в приисках, где на оленях возили лесной материал. Скупщики оленей забирались даже в район озера Есей, Чиринды, Сюрюнгды и т. д., откуда олени перегонялись на Бодайбо.

Ближайшее сродство ранних вилюйчан с оленными якута­ми ещё более рельефно обнаруживается в рыболовческом промысле, сильно развитом как у первых, так и у последних.

Современный Вилюй в целом, хотя и показывает картину господства скотоводческого хозяйства, но тем не менее, по сравнению с Якутским округом, рыболовство и охота занима­ют более почетное место в его народном хозяйстве. Но что ещё важнее, чем глубже будем уходить в далекое прошлое, тем более они преобладали. Якутяне и теперь представляют своих вилюйских собратьев, по преимуществу, рыбаками. Весьма популярная среди них ругательная кличка вилюйчанина «сымасыт», т. е. рыбак, питающийся запасами озерной рыбы. Нарком здравоохранения Якутской республики А. Ф. Бояров в своем докладе на 5-м съезде Советов говорил:

«Сыма пользуется нехорошей известностью и так как пи­таются ею исключительно в Вилюйском округе, то это дало повод некоторым шутникам называть всех вилюйчан «сымасытами», т. е. питающимися сымой... Жители Якутского ок­руга и верховьев Вилюя относя свысока и пренебрежительно к лицам, питающимся сымой»[5].

Эта экономическая характеристика вилюйского якута, ве­роятно, создалась в глубокой древности и имела в виду, главным образом, ранних вилюйчан, где рыба и теперь играет очень важную роль в их пищевом режиме. Доктор П. А. Колпакова, на отчет которой мы ссылались раньше, посетившая часть улусов северо-восточного Вилюя, так описывает их население в отношении преобладающей пищи.

«Мастахский улус... Население живет очень бедно и край­не грязно... Питается рыбой из озер, свежей, вяленой хохту (сушеная мундушка), мороженой рыбой, часто прокисшей, если она заготовлена впрок слишком рано осенью, рыбными консервами: сыма (заквашенная особым образом в молоке вареная мундушка) и агаран, заквашенная вареная мундушка в кислом молоке...»

«Пятый район — Средневилюйский — низменная песчаная равнина с огромным количеством озер. Население этого улу­са живет несколько культурнее и зажиточнее, чем на Мастахе... Питается так же, как и на Мастахе, главным образом, рыбой: вяленой, мороженой, квашеной...[6]»

Сельскохозяйственная перепись 1917 г., при всей явной неточности её данных, дает возможность получить приблизи­тельное представление о степени развития рыболовства в Вилюйском и Якутском округах.

Ежегодная добыча рыбы в трех южных округах опреде­ляется в количестве 100403 пудов. Из них 82528 пудов добыто в Вилюйском округе, 15150 пудов в Якутском и 2725 пудов в Олекминском. Орудия лова распределяются в следующем порядке:

В Вилюйском — сетей 7621, неводов 684, морд 90111.

В Якутском — сетей 2696, неводов 636, морд 12120.

Таким образом, Вилюйский округ, имея половину населе­ния Якутского округа, имеет ежегодную добычу рыбы почти в четыре раза больше, чем в последнем, по количеству рыболов­ных морд превосходит его в семь раз, по количеству сетей — в три раза.

Сводные таблицы по округам ещё не дают правильного представления о действительности. Если обозреть данные по улусам, то оказывается, что все вилюйское рыболовство со­средоточено в трех северных улусах, а именно, в Верхневилюйском, Средневилюйском и Западновилюйском (Удюгэйский и Мастахский). Мы даем ниже сводную таблицу о состоя нии рыболовства по всему Вилюйскому округу и по трем его северным улусам.[7]

 

  Добыто рыбы сетей морд неводов
По Вилюйскому округу        
По 3-м северным улусам        

 

Вилюйские данные о состоянии рыболовства, несомненно, уменьшены во много раз по сравнению с цифрами Якутского округа, ибо в последнем преобладает общественная ловля не­водами, легко поддающаяся учету и общественному контролю, а на Вилюе на первом месте стоит индивидуальная добыча сетями и мордами. Упомянутый выше Чиряев говорил нам: «У нас на Вилюе (разумеет северный В.) рыболовных сетей очень много, почти у каждого хозяина бывает по 50—70 сетей». Это показание, хотя тоже преувеличенное в обратную сторону, по всей вероятности, имеет в виду группу более зажиточных хозяев. Если у жиганских якутов обеспеченность сетями на каждое хозяйство мы определили в среднем 4, 5 сети, то в ско­товодческом районе ранних вилюйчан она не может не быть выше в два или три раза, т. е. 10—15 сетей на хозяйство. В официальных же данных количество сетей показано едва- едва по одному на хозяйство.

Из улусов Якутского округа рыболовство больше всего развито по Намскому улусу. Ниже мы даем сравнительную таблицу по всем улусам Якутского округа вместе взятым и отдельно по одному Намскому:

 

Добыто рыбы сетей неводов морд
По Намскому улусу 3885 пуд.      
По всем остальным улусам 12885 пуд.      

 

Таким образом, в Намском улусе сосредоточено немного меньше одной трети всей добычи рыбы и одна четвертая часть рыболовных снарядов округа, тогда как пропорциональ­но населению должно было быть отношение как 1 к 8. Ины­ми словами, в Намцах рыбачат в два раза больше, чем в дру­гих улусах. В территориальном отношении Намский улус, собственно говоря, является продолжением северного Вилюя. Он захватывает значительную часть вилюйского озерного района.

Итак, три северных вилюйских улуса и по своему совре­менному состоянию являются, по преимуществу, рыболовческими. Рыба в питании населения этих улусов до сих пор занимает очень почетное место. В начальную же эпоху развития якутской колонизации, когда скотоводство ещё не прошло подготовительную стадию и выражалось в ми­зерных цифрах, ловля озерной рыбы, несомненно, состав­ляла главное хозяйственное занятие первых колонистов.

У северных якутов почти повсеместно практикуется вилюйский способ консервирования рыбы под названием «агаран»: «кислая и протухшая рыба, сложенная в устроенные для того ямы ещё с лета; ею любят лакомиться все жители от Жиганска вниз по Лене, для чего квасят самую лучшую рыбу»[8]. У северных оленеводов сушеная рыба назы­вается «поорча», а у ранних вилюйчан «буорса».

К культурным признакам древнего рыболовческого быта, как мы отмечали раньше, относятся конические шалаши «холомо», заваливаемые дерном, существующие как у оленных якутов, так и в северном Вилюе. По народным преданиям и даже по воспоминаниям стариков, холомо было очень распространенным типом зимнего жилья в пределах всего Вилюя. Рыбаки Жиганского улуса в теплое время года живут в куполообразных шатрах, крытых лиственничной корой — «хатырык отуу». На Вилюе шалаши, крытые древесной корой, тоже служили жилищем бедноты в летнее время и вывелись из употребления на памяти многих стариков.

Разбираясь в особенностях языка оленных якутов, в обычаях и нравах, а также и в шаманистическом ритуале, мы опять-таки констатировали целый ряд моментов, которые сохранились у ранних вилюйчан.

Наиболее характерным признаком духовной культуры северных якутов, как нам известно, является их самобытный героический эпос. Поэтому лучшим доказательством совмест­ного жительства ранних вилюйчан с оленными якутами было бы обнаружение у последних элементов оленекского хосунного эпоса.

Нам удалось добыть значительный материал по леген­дарному эпосу южного или юго-западного Вилюя, в пределах которого живет свыше 50-ти тысяч вилюйчан. Это будет якутское население четырех бывших улусов — Хочинского, Сунтарского, Нюрбинского и Мархинского. Среди них цирку­лируют совершенно однородные сказания с общими легендарными именами, сюжетами и мифологическими мо­тивами. Это обстоятельство свидетельствует об общности происхождения и исторической судьбы населения южного Вилюя, которое выделяется нами в особую группу, т. н., «поздних вилюйчан». Героический эпос поздних вилюйчан ранним вилюйчанам не известен. Основываясь на этом весь­ма характерном моменте, мы должны историю колонизации Вилюя якутами делить на две самостоятельные стадии — раннюю и позднюю.

Что касается местного легендарного эпоса ранних ви­люйчан, то дело его собирания, очевидно, составит задачу будущих исследователей. Нам удалось установить лишь тот факт, что в пределах северо-восточного Вилюя героические сказания не сложились в один разработанный цикл, объ­единяющий многие наслеги и роды. Отсутствие общих ле­гендарных героев свидетельствует о том, что ранние вилюйчане не выступали в качестве организованной общественной силы. Если значительное по численности и территориальному распространению население держит в своей памяти имена одних и тех же легендарных героев, рассказывает о них более или менее однородные мифологические сюжеты, то это обстоятельство, по нашему мнению, является одним из бес­спорных признаков существования в данном районе всеми признанной общественной власти. Граница распространения цикла однородных сказаний поможет нам установить основ­ное ядро того населения, силою которого поддерживалась данная общественная организация. Герой народных легенд, как общее правило, является идеологическим пережитком существовавшей в данной среде и довольно устойчивой общественной организации со своим представителем верхов­ной или подчиненной власти.

У якутов и других скотоводческих народов орган верхов­ной или подчиненной власти в устных легендарных сказаниях обычно фигурирует со званием предка или прародителя того населения, которое находилось под его управлением. Отсюда следует: если устные генеалогические сказания народа о сво­ем происхождении не переходят за пределы одного малень­кого рода или наслега, то это и значит, что его прошлая общественная организация ограничивалась одним родом или совокупностью двух-трех родов, ныне образующих наслег.

В противоположность этому, если много родов нынешних наслегов выработали идею общего для всех предка- прародителя, от сыновей которого, якобы, происходят отдельные наслеги и роды, то мы вправе признать, что вся сово­купность данных наслегов и родов когда-то создала одно обширное территориальное объединение с единой властью во главе. В этом отношении поздние вилюйчане очень сильно отличаются от ранних. Все якуты улусов Хочинского, Сунтарского, Нюрбинского и Мархинского признают себя потомками общеизвестных героев-предков, трех братьев: Быркынгаа-Боотура, Босхонг-Бэлгээти и Тойук-Булгудах. Быркынгаа-Б. представляется обычно старшим и главенству­ющим, а остальные братья играют при нем подчиненную роль. Несколько позже мы займемся подробным разбором ле­гендарного эпоса поздних вилюйчан с точки зрения его исторического значения. В данный момент для нас важно установить глубокую разницу в степени развития героиче­ского эпоса северного и южного Вилюя. Поздние, вилюйчане имеют легендарных героев не только улусного, но даже окружного масштаба, тогда как у ранних, по-видимому, со­вершенно отсутствуют герои-предки, выходящие за пределы одного наслега или рода.

В пределах северного Вилюя с уст самого местного на­селения нам удалось записать лишь легенду о предке об­ширного Оргетского наслега Верхневилюйского улуса Кюрэнчэ-Боотуре (Беглец-богатырь)[9]. К этой легенде примыка­ет рассказ о Тюрбюй-Боотуре, записанный нами с уст одного глубокого старца Мархинского улуса Самсонова. (Ему 83 го­да)[10]. Хотя Самсонов возводит Тюрбюй-Боотура в звание предка нескольких наслегов б. Верхневилюйского улуса, но этот источник мы признаем ненадежным, ибо сам сказитель принадлежит к поздним вилюйчанам и является одним из лучших знатоков их героического эпоса. Кроме того, его собственный наслег «Юёдэй», по всей вероятности, включает в себя очень многих беженцев порусской эпохи из наслега Юёдэй же Намского улуса, расположенного вблизи г. Якутска. При восстаниях кангаласцев юёдэйцы, наверное, принимали ближайшее участие и потому при ликвидации восстаний они должны были спасаться бегством на Вилюй.

Имя Кюрэнчэ-Боотура известно и в б. Мастахском улусе, наряду с каким-то Бадара-Хара. Сказания о таких мелких героях, популярных в узко ограниченном кругу, не­сомненно, существуют, но, чтобы зафиксировать их, нужно было бы объездить многие наслеги и роды северного Вилюя. Пока мы располагаем лишь двумя сказаниями о Кюрэнчэ- Б—ре и Тюрбюй-Б—ре, из которых более важным мы признаем первое, как добытое из местного источника.

Кюрэнчэ-Боотур, по-видимому, один из самых популяр­ных героев ранней стадии в истории вилюйской колонизации. По сюжету легенды, он представляется ранним насельником края и занимается рыболовством. В легенде нет никаких указаний на то, чтобы он обладал конным или рогатым скотом, хотя и рисуется «отборным удальцом из якутов». Характерно и то, что он сам непосредственно не борется с местными тунгусами, а лишь принимает участие в их междуусобных распрях в качестве союзника одной воюющей сторо­ны. В этой войне он добывает себе жену-тунгуску.

Для нашего исторического исследования весьма интерес­но то, что легенда о Кюрэнчэ-Боотуре является простой переработкой основного сюжета известного нам оленекского хосунного эпоса в борьбе Юнгкээбиля и Чэмпэрэ. Сюжет легенды таков:

«Кюрэнчэ-Б. был одинок, не имел ни жены и ни детей. В союзе с одним тунгусом, семью которого истребили какие-то враждебные тунгусы, он нападает на последних. Один ловкий тунгус, выскочив через дымовое отверстие шат­ра, побежал. Кюрэнчэ гонится за ним. Тот прыгает через речку. В этот момент стрела Кюрэнчэ переломила его ногу. Раненый тунгус почему-то отрывает и ест кусок своего подбрюшного жира. Кюрэнчэ с товарищем истребляют всех тунгусов, за исключением одного седого старца и одной женщины, на которой Кюрэнчэ женится. Кроме того, случай­но уцелел ребенок, спрятанный матерью в подполье. Позже упомянутый тунгусский ребенок, воспитанный дедом, прихо­дит мстить за истребление своих людей. Кюрэнчэ умоляет тунгуса помириться с ним, ибо он, де, женился на его матери, но тунгус предпочитает быть убитым, чем мириться со своим кровным врагом. Кюрэнчэ убивает тунгуса». (Элл. § 326).

Нельзя сомневаться в том, что эта легенда воспроизводит все наиболее характерные черты сказаний об Юнгкээбиле в их ранней редакции (месть сына за убийство отца), сохра­нившейся у якутов Анабара, озера Есей, илимпейских тун­гусов и у кондагир в верховьях Ниж. Тунгуски. (Сказание о Нургаабыле).

Каков же исторический смысл легенды о Кюрэнчэ-Боотуре?

По нашему мнению, эта легенда является отражением начальной стадии в истории развития якутской колонизации на Вилюе, целиком ещё занятом северными якутами-оленеводами, фигурирующими в легенде под названием «тунгусов». Напоминаем привычку современных вилюйчан называть по- якутски говорящих оленеводов севера тунгусами.

Судя по легенде, якуты ещё не выступают самостоятель­но, живут совместно со старожилами-оленеводами, из их среды берут себе жен, занимаются, главным образом, рыбо­ловством, вероятно, совместно с охотой. Увеличившись чис­ленно, они могли принимать участие и в распрях местных оленеводов, обусловливая победу одной из враждующих сторон. Здесь, очевидно, мы имеем дело не с массовым переселением якутских родов со своим скотом, а с постепен­ным наплывом разнообразных изгоев тогдашнего феодаль­но-деспотического общества. Это должно было быть нечто вроде южнорусской степной вольницы, набиравшейся, глав­ным образом, из беглых крестьян, преступников, дезерти­ров, ослушников царской воли и т. д.

По данным русской истории, выделение русской степной вольницы является одним из видов проявления классовой борьбы, формой протеста обездоленных и угнетенных слоев русского общества в эпоху сложения московского абсолю­тизма. В Москве крепла царская власть за счет умаления привилегий и вольностей старого боярства, отчасти и имени­того купечества (Новгород Великий), на почве кормления служилого дворянства ухудшалось положение тяглого крестьянства, постепенно переводимого в состояние крепост­ного рабства. Одновременно за рубежом южных окраин государства «вниз по матушке по Волге», в области «тихого Дона» спасались обиженные и оскорбленные и свивала себе гнездо стихийная сила протеста угнетенных классов, давшая разиновщину, возмущение Булавина, пугачевщину и т. д. Позже побежденная степь из бунтующей и революционной силы превратилась в оплот русского империализма и монар­хического режима (казачество).

Как видно из якутских народных преданий, аналогичный процесс совершался внутри якутского общественно-политиче­ского организма в эпоху его существования около Байкала в Приангарском крае, но лишь в обратном направлении, т. е. самовластие повелителей якутского народа, нажимая на свои низы и окраинные роды, гнало свою непокорную вольни­цу вглубь беспредельной северной тайги. Само собой разуме­ется, что магнаты скотоводческого быта держали в своих руках южные степные просторы, где паслись их тысячные табуны и стада разнородного скота, а придавленная ими народная масса больше тяготела к таежной полосе, ибо она могла существовать и пропитываться разными промысла­ми — охотой, рыболовством, собиранием съедобных корней, сосновой заболони и т. д. Исход якутской промысловой вольницы на север облегчался также направлением главного водного пути — Лены. Очень удобные для эксплуатации ско­товодами Братские степи, начинаясь в 25-и км от г. Иркут­ска у д. Хомутовой, широкой столбовой дорогой ведут до самой Качугской пристани в верховьях Лены, где и теперь все едущие в Якутский край садятся на лодки, карбаза, плоты и пароходы, которые беспрепятственно могут двигать­ся по ленским водам вплоть до берегов Ледовитого океана. Мы знаем, что поэтическая фантазия якутского народа свое переселение с юга на север облекла в красивый художест­венный образ: праотец якутов Эллэй-Боотур, прибыв по без­водным степям к верховьям Лены, сел верхом на плывущую по реке коряжину и на таком импровизированном коне прибыл к месту своего будущего поселения. Некоторые ска­зители при этом добавляют:

«Когда он плыл, сидя верхом на бревне, его отражение на воде принимало очертание человека, едущего верхом на коне сплошь белой масти». (Элл. § 44). По некоторым вариантам, умирающий отец Эллэя советует ему, прежде чем сесть на плот или бревно, рубить деревья и щепы бросать в реку, чтобы живущие далеко ниже люди по приплывающим щеп­кам заранее узнали о его прибытии.

Если владельцы диких табунов конного скота и не могли совершить столь идиллическое плавание вниз по Лене, то ватага промышленников, беглых рабов или иных изгоев якутского общества, конечно, должна была соблазняться возможностью легкого путешествия на плотах до жилых пунктов вниз по Лене. Оленеводы Вилюя, говорящие по-якутски, могли быть ближайшей целью их путешествия. Беглецам нужно было доплыть до Мухтуи или Нюи, где должны были попадаться крайние пункты охотничьей территории оленево­дов Вилюя. Беглецы, покидая навсегда якутские улусы, могли уводить из вольно пасущихся тоёнских стад жирных быков и коров, чтобы иметь провизию в пути, а также и верховых коней. Сплавить последних на плотах, конечно, не представ­ляло никакой трудности. По окончании водного пути беглецы на этих конях должны были совершить путешествие через тайгу в южный Вилюй.

Имя раннего легендарного насельника северного Вилюя — «Кюрэнчэ» (от глагола «кюрююр»— тайком убегать, учинять побег) —«беженец» нужно толковать как собирательный об­раз.

Один из легендарных предков якутов Верхоянского улуса носит точно такое же нарицательное имя «Кюрюёчэй»— беглец. (См. Элл. § 212). На реке Омолое, впадающей в Ледовитый океан между Леной и Яной, под 70° северной -широты, мы находим часть якутов Верхоянского улуса, выходцев из разных наслегов, которые обзавелись оленями и ведут тунгусский образ жизни, но частично сохранили и свой якутский скот. Подавляющее большинство из них принадле­жит роду борогон, т. е. является несомненными выходцами из Борогонского улуса Якутского округа. О своем происхож­дении эти северные борогонцы рассказывают следующую ле­генду:

«В Якутском крае когда-то в далекую старину жили два человека, одного из них звали Чокуйа, а другого — Мангыс. Последний был шаман. Однажды они косили траву горбу­шами. В это время шел дождь. Как-то случайно горбуша у Чокуйа сорвалась из рук и порезала насмерть его тетку. Боясь ответственности за этот проступок. Чокуйа с шаманом Мангыс и ещё с третьим товарищем бежали на дальний Север... От этих беженцев и размножились якуты Борогон­ского наслега Верхоянского улуса. От упомянутого шамана произошел один род, который теперь называется эльгэс». (Элл. § 211).

В Верхоянском улусе существует самостоятельный наслег Эльгэс (офиц. Эльгетский); кроме того, в бассейне Индигир­ки мы находим один маленький улус — Эльгетский. По преданиям верхоянцев, предком всех родов «эльгэс» называ­ется некто Эльгэс-Ороону, который, якобы, «прибыл первым из Якутского края с двумя товарищами». Он же открыл Абый, т. е. территорию Эльгетского улуса. (Элл. § 210).

Очевидно, приведенный выше сюжет о беглых преступни­ках когда-то имел отношение к предкам эльгэсских родов Верхоянского улуса.

Образование якутской скотоводческой колонии по Яне, несомненно, относится к более поздним временам, когда главная масса якутов уже переселилась в Якутский округ, а развитие беженчества на Вилюй к оленеводам из прибай­кальских якутских кочевий имеет в виду древнейшую эпоху. Поэтому в легенде о вилюйском беглеце «Кюрэнчэ» причина его бегства уже забылась за давностью времени. Но тем не менее, рассуждая по аналогии, мы вправе допустить, что и раннее беженчество на Вилюй часто вызывалось теми же причинами. Легендарные образы беглецов на дальние окра­ины — Кюрэнчэ, Кюрюёчэй, Мангыс, Чокуйа и Эльгэс- Ороону — нужно рассматривать не как воспоминание об еди­ничных исторических личностях с приведенными именами, а как сборные типы, отражающие длящееся социальное яв­ление одного и того же порядка. В этом мы убеждаемся ещё и потому, что имена Кюрэнчэ и Кюрюёчэй являются не собственными именами, а нарицательными кличками, ко­торые одинаково приложимы ко всяким беглецам. Следова­тельно, и сюжеты народных легенд нужно толковать не как летописное сообщение об единичном факте. Если в легенде говорится, что Чокуйа случайно зашиб насмерть свою тетку, то отсюда ещё не значит, что все беглецы Верхоянского края обязательно должны быть убийцами своих теток. Легендар­ный сюжет нужно рассматривать только как намек на ти­пические признаки житейских фактов. Случайному убийце своей тетки, если он был представителем привилегированного класса, вряд ли нужно было спасаться бегством в дальний Верхоянск. Иное дело, если убийца был бесправный кулут (раб), хамначчыт (батрак) или рядовой простолюдин, а по­терпевший принадлежал к правящей верхушке.

Вряд ли мы ошибемся, если признаем, что единичные беженцы на дальние окраины в подавляющем большинстве случаев подбирались из низшего слоя населения, бедного и обездоленного. В числе их могли быть рабы-хамначчыты из иноплеменников, захваченных во время войн. Даже их бли­жайшие потомки, пока будут живы воспоминания об их про­исхождении, не могли бы пользоваться одинаковыми правами с прочим населением. Мы отмечали выше, что в Предбайкалье якуты должны были столкнуться с монгольскими племенами, часть которых, оторвавшись от своих главных отделов, очутилась в якутском зажиме... Эти элементы, обра­зовавшие среди победителей «атах ага ууса», т. е. последние, худые, бесправные роды, конечно, дадут и больший контин­гент беженцев на дальние окраины. Каждый победитель, если он дарует жизнь побежденным, прежде всего старается под­сечь их жизненные силы или выражаясь по-былинному, захватить в свои руки «душу» противника, которая обычно живет в его движимой собственности — в скоте. Отобрав у побежденного врага весь его наличный скот, древний якут должен был бы сказать: «Ну, теперь я сюрюн-кутун тосуттум, сир сырайдаатым, буор харахтаатым», т. е. «Сломал его душу-мощь, оставил его с поникшей головой и со взором, устремленным на землю». Вот почему иноплеменные приме­си, лишившись своего скота, в силу крайней необходимости должны были кормиться промыслами или образовать кадры пастухов тоёнских стад. В начальный период их объякучения, когда были ещё живы воспоминания об ожесточенной борьбе с ними, когда политика господствующего класса все ещё была проникнута враждебным чувством к инородным элементам, бегство последних на дальний север нужно рас­сматривать как простой и естественный выход из их тяжкого положения.

В легендах якутян[11] сохранились довольно ясные указа­ния на то, что Вилюй в древности служил местом убежища для лиц, навлекших на себя гнев якутского царя Тыгына. Так в одной легенде рассказывается, что Тыгын заподозрил Быркынгаа-Боотура, предка вилюйчан, в краже своего зна­менитого коня. Призвав его к себе, Тыгын отобрал у него сорок верховых коней в уплату «четырех главных частей туши» (украденного коня) и сказал ещё:

«А что касается платежа остальных, мелких частей туши, то об этом мой приговор узнаете по прошествии праздника, ибо в эти дни, когда взирает на нас святое божество и возвратился сам Уордаах-Джёсёгёй (бог — покровитель кон­ного скота), будет грешно окровавить людей, подвергая их телесному наказанию».

Услышав этот приговор, Быркынгаа-Б. говорит своим людям:

«Чем здесь, подвергаясь телесному наказанию, позволять кромсать наше тело и портить нрав, лучше бежать. Пусть наши дети плачут, а жены остаются. Тайком мы проберемся туда, где Вилюй изливается тремя протоками, где перелетной дичи видимо-невидимо, а разная рыба на берегах рек и озер просто гниет».

«И вот все (сорок человек)... бежали по направлению летнего восхода солнца, взяв на плечи седла и захватив с собой луки».

По дороге эти беглецы разграбили одного богатого якута, который отказался дать им провизию, говоря:

«Грабителям и ослушникам якутского царя я не намерен оказывать какое-либо содействие, куда направились, туда и идите».

Легенда заключается следующими словами:

«... эти сорок человек взяли жен из местных тунгусов и расплодили четыре вилюйских улуса». (Элл. § 86).

О бегстве на Вилюй социально угнетенного элемента го­ворит ещё одна легенда, сохранившаяся в памяти ранних вилюйчан. В Жемконском наслеге Средневилюйского улуса есть один род под названием маганы. Предок этого рода происходит из якутов Якутского округа. Там у одного богатого человека он служил в качестве оруолдьут, т. е. в чи­сле домашних слуг, челяди. Богач был старик. Когда он умер, его три сына решили похоронить вместе с отцом жи­выми семь голов конного скота и упомянутого раба в качест­ве стремяного. Раб верхом на хозяйском знаменитом ска­куне Хастырхай-Мангаас был отправлен на поиски табунов, из которых надлежало отобрать коней для похорон. Любов­ница раба, встретив его у ворот предупредила, что хозяева собираются похоронить его вместе с отцом. Тот, не слезая с лошади, ускакал и прибыл на Вилюй. «Три брата гнались за ним три дня и три ночи, но не могли догнать». (Элл. § 325).

Хотя современные носители этой интересной легенды и склонны бегство своего предка-раба приурочить к поздней русской эпохе, ибо дают ему православное имя Филипп, но, несомненно, сюжет её идет со времен глубокой древности, ибо в русское время вряд ли якуты могли соблюдать упомя­нутый обычай. Сказители, вероятно, механически приурочили легенду к личности более позднего потомка беглого раба.

Итак, мы приходим к выводу, что в период жительства якутов-скотоводов в Предбайкалье отдаленный Вилюй, насе ленный объякученными оленеводами, должен был привлекать к себе довольно значительное количество беглецов из среды бедных и угнетенных слоев якутского населения. Вслед за ними могли уходить на Вилюй окраинные якутские роды, образовавшиеся из иноплеменников, необеспеченных в доста­точном количестве домашним скотом, пастбищами и лугами и снискивающих себе пропитание, по преимуществу, охотой и рыболовством. Так постепенно должна была вырасти на Вилюе самостоятельная якутская колония. Ясно, конечно, что эти изгои якутского общества должны были существо­вать, главным образом, за счет рыболовства и охоты, но могли держать в незначительном количестве конный и рога­тый скот, приведенный ими из метрополии. Относительно якутского конного скота мы знаем, что он почти повсеместно в пределах Якутской республики отлично приспособился к суровому климату и может перезимовать, добывая себе пищу подножным кормом. Рогатый же скот нуждается в теплой стайке и в запасах сухого корма в течение 7—8 ме­сячной зимы. Поэтому у ранних колонистов Вилюя должен был преобладать конный скот, ибо древние скотоводы не могли сразу привыкнуть к запасанию сена. С другой стороны, чтобы рогатый скот не околел на морозе, нужно было по­стоянно держать его в своей юрте.

Среди легендарных героев северного Вилюя, наряду с Кюрэнчэ, мы назвали Тюрбюй-Боотура. Он представляется более поздним пришельцем и застает на Вилюе Кюрэнчэ — «дряхлого и отупевшего старика». Этот старик и его люди были страшно напуганы его прибытием и, выдав за него свою дочь, сделали его зятем. Тюрбюй-Боотур приезжает верхом на коне. До отыскания Кюрэнчэ он убивает одну женщину и её мужа, ехавшего верхом на коне «бело-молочной масти, с мечом и луком в сайдаке». (Элл. § 259). Легенда о Тюрбюй-Б-ре, очевидно, отражает конец ранней эпохи в истории колонизации Вилюя, когда начали переселяться не­большие роды.

Что касается особенностей материальной и духовной культуры ранних вилюйчан, то она, как мы неоднократно отмечали раньше, должна была характеризоваться смешени­ем с бытом северных оленеводов, которые, по-видимому, оставались политическими хозяевами края, ибо неимущие и разрозненные беглецы с юга, разбросанные по бесчислен­ным рыбным озерам Вилюйского края, не могли представ лять из себя хорошо организованную силу, могущую претен­довать на власть. Господству оленеводов могли положить ко­нец лишь поздние вилюйчане, переселявшиеся компактными и организованными группами, возглавляемыми своими испы­танными вождями.

Культурный облик современного северного вилюйчанина, конечно, значительно разнится от той картины, которую мы могли бы наблюдать в переходную эпоху от оленевод­ства к якутскому скотоводству. С того времени ранние вилюйчане разбогатели якутским скотом и культура их, не­сомненно, сильно качнулась в сторону преобладания соб­ственно якутских элементов. Кроме того, знакомясь с обще­ственностью современного северного Вилюя, нетрудно заме­тить в ней тонкую прослойку поздних выселенцев из Якут­ского округа, которые в эпоху якутской самостоятельности поселялись среди отсталых старожилов края для организа­ции местного управления. Из этих маленьких воевод, при­сылавшихся из центра для «кормления», т. е. эксплуатации окраинного населения, образовался свой местный тоёнат, твердо хранящий общеякутские традиции и симпатии к лен­ским якутам. Их потомки прекрасно помнят общеизвестные легенды об Омогое, Эллэе и Тыгыне. Они даже относятся несколько свысока к населению юго-западного Вилюя, считая себя более чистыми носителями якутской культуры. Кроме того, в истории заселения якутами территории Якутского округа был довольно длительный период, когда должно было развиться значительное беженчество в северо-восточный Ви­люй. И эти поздние переселенцы должны были сильно воз­действовать на культурный облик раннего вилюйчанина.

 


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.02 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал