Особенности вилюйского героического эпоса

Мы прежде остановимся на некоторых мифологических мотивах и сюжетах в героическом эпосе вилюйчан, в которых обнаруживается их культурное своеобразие и самобытность, выделяющие их в особый отдел якутского племени.

Обращает на себя внимание обычай вилюйских героев издавать перед боем крики ворона и волчий вой. Так герой ранних вилюйчан Кюрэнчэ-Боотур до битвы «стал высоко под­прыгивать и пальмой разрубать молодые лиственницы. При этом он издавал крики ворона». Дальше он же, прежде чем убить тунгусского витязя, «обуянный гневом издал крики ворона и выстрелил» (Элл. § 326).

Этот мотив отчетливее сохранился в бордонгском цикле в сказании о сыновьях Тюлюён-Шамана. Одержав победу над своим противником, братья «беспрерывно воют по-волчьи и издают крики ворона» (Элл. § 267). То же самое повторяет­ся и в двух других вариантах: «Быркынгаа издавал волчий вой, а Суор-Боллой — крики ворона и оба говорили: «Это мы — сыновья Тюлюён-Шамана, имеющего бубен с шерстью» (Элл. §257). Убив вождя старожилов Вилюя нюрмагатов, они «тотчас же разрезали ему живот и вытащили печень. Сопро­вождая один из них волчьим воем, а другой криком ворона, печень эту съели» (Элл. § 258).

Эти мотивы не чужды и циклу джарханских сказаний. Сказитель Сунтарского улуса говорил: «В древности якуты имели обыкновение перед самым сражением издавать крики ворона с восклицанием «ойдоо, ойдоо...» Затем махали над головой блестяще отточенными боевыми пальмами. Тогда будто бы вспрыскивало с неба кровавым дождем. «Быркынгаа-Боотур, прибыв на помощь к Тыгыну, пред боем сделал то же самое» (Элл. § 280).

В нюрбинском сказании сообщается, что брат-калека «не­ожиданно вскочил на ноги, издал крики ворона и, бросившись на тетку, растерзал ее. Кровью ее намазал свои суставы. Затем, вырвав с корнем огромную ель и размахивая ею, пошел сражаться» (Элл. § 266).

По мархинской легенде, один из героев — Тоторбот пред нападением на врагов, издав три раза крики ворона, закри­чал: «Ах, воры-мошенники! Видимо, пришел черед разговари­вать с вами только с оружием» (Элл. § 249).

Этот фольклорный мотив от вилюйчан перешел с неболь­шим изменением и к северным якутам. В оленекском хосунном эпосе витязь, преследуя своего противника, «беспре­рывно лаял по-собачьи», а другой издает «крики сокола или лебедя» (олен. хос. эп. I, III и VI вар.). В одном варианте вилюйский мотив сохраняется без изменения: «Юнгкээбил, преследуя врага, не переставая выл по-волчьи». На вопрос сво­его противника он поясняет: «Ты убегаешь от меня подобно раненому дикому оленю, а я гонюсь за тобой, точно волк. Я не могу догнать тебя и пожрать, поэтому с досады и вою». (Там же, вар. IV).

Смысл и значение волчьего клича и крика ворона совре­менные якуты не понимают. Но тем не менее нельзя сомневать­ся в том, что этот военный обычай стоит в связи с культом предков. Дело в том, что среди якутов повсюду распростра­нено мифологическое представление, что волк и ворон являют­ся сыновьями древнего божества Улуу-Тойона. В культе якутского черного шаманства это божество играет очень важ­ную роль: он — отец всех черных шаманов. Кроме того, души умерших шаманов представляются летающими в образе воро­нов. Поэтому черные шаманы во время своей мистерии должны издавать крики ворона, показывая этим явление душ пред­ков.[50]

Очевидно, издавание криков ворона и волка до или во время боя когда-то имело смысл шаманского действия, т. е. призыва душ своих умерших предков. Иными словами, интересующий нас фольклорный мотив является пережитком того отдаленно­го времени, когда военные вожди одновременно исполняли и жреческие функции, считая себя потомками древних шаманов. Один из джарханских героев, Боруллуо, желая защитить труп своего сына от ворон, обращается к богу Улуу-Тойону со следующими словами:

«Эй, живущий там Хара-Суорун Владыка («Черный Во­рон»— одно из повторных наименований Улуу-Тойона), не позволяй трогать труп моего дитяти своим шаловливым сы­новьям. А вы, вороны, если тронете его, знайте, он вашей же плоти, если нападете на него, он вашей же крови!» (Элл. § 250).

В легендах Якутского округа описанный мотив — издавание воином криков ворона или воя волка — отсутствует.

Между прочим, интересно отметить здесь то, что подража­ние волчьему вою, по русским летописям, приписывается по­ловцам, которые во второй половине XI в. и в XII в. кочевали в южнорусских степях.

«Накануне ожидаемой битвы с венграми, Боняк в полночь отъехал от войска в поле и стал выть по-волчьи. Ему вторили голоса множества волков». «Завтра, сказал Боняк, мы победим угров». Дикое предсказание половецкого хана сбылось: Боняк, говорит современный летописец, сбил угров в мяч, как сокол сбивает галок».[51]

Общий источник вилюйских и половецких легендарных воспоминаний о волчьем вое, воодушевляющем к битве, нужно искать в турецком населении древней Монголии. Приблизи­тельно с половины VI в. нов. эры в степной Монголии подви­заются два народа турецкого происхождения, а именно, — уйгуры и тюрки. И оба эти народа по мужской или женской линии производили себя от волков. По уйгурской легенде, царская дочь выходит замуж за волка и родила сына. «По­томство от них размножилось и составило государство: по сему-то люди любят продолжительное пение или воют подоб­но волкам».[52]

По легенде народа тюрк, их предок-мужчина женится «на волчице и народил от нее десять сыновей, из которых каж­дый составил особливый род».[53]

Как уйгурские, так и тюркские ханы в воспоминание своего происхождения выставляли знамя с волчьей головой.

Вторая, не менее характерная особенность героического эпоса вилюйчан — допущение антропофагии, т. е. поедание человеческого тела. Этот мотив точно так же свойственен как вилюйчанам, так и северным якутам. У последних, как мы знаем, витязи-победители вкушают костный мозг своего по­верженного врага. Вилюйские герои предпочитают есть сердце и печень побежденного противника. Так, по мархинской ле­генде, старец Боруллуо, убив двух своих племянников в от­местку за убийство сына, говорит брату Омоллоону:

«Затем вынь сердце и печень одного убитого сына и дай мне на острие рожна. Съем, тогда лишь разойдется мой гнев» (Элл. § 253).

Быркынгаа-Боотур, победив кровного врага Кэтирэй, тоже съедает его сердце и печень, говоря: «Вот уже как съедаю сердце и печень третьего человека» (Элл. § 240).

В бордонгском цикле Быркынгаа и Суор-Боллой, убив старожила Вилюя Ёрюкюёчея, «разрезали ему живот и выта­щили печень... и съели» (Элл. § 258).

Воинственный Омолдоон после победы над Наахара, ко­торый переселился на Вилюй из Якутского края, «возвратил­ся, держа на острие копья сердце и печень врагов» (Элл. § 271). Другой сказитель по адресу его девяти сыновей, одер­жавших победу над Тоторботом, вставляет в уста одного пер­сонажа следующее выражение: «Девять сыновей грозного чу­довища Омолдоона, говорят, уже сосут сердце и печень нашего дитяти» (Элл. § 250).

В сказаниях ранних вилюйчан этот мотив также фигури­рует хотя и не в отношении своих героев: «Раненый тунгус стал отрывать и есть из своего подбрюшного жира» (Элл. § 326).

Кроме того, в цикле джарханских сказаний антропофагия встречается в сюжете чудесного исцеления воина-калеки и не­ожиданного обретения им богатырской силы (Элл. §§ 266, 269, 270 и 305). Этот миф сохранился и у якутян (ранних, среди ко­торых должны быть вилюйские примеси), хотя и в несколько иной композиции (см. Элл. § 87 и доп. к Элл. §§ 4 и 16). При сравнении мифа в обработке вилюйчан и якутян легко обнаруживается разное отношение тех и других к антропофа­гии. Калека вилюйчан исцеляется, убив свою тетку и «нали­завшись ее крови» или «съев жир с ее печени и сердца», или «вытащил сердце и печень, съел их и, приложившись к текущей крови, стал пить глотками». Лишь в одном варианте он, «растерзав тетку, кровью ее намазал свои суставы». Калека якутян исцеляется, слегка порезав ножом ногу матери и на­мазав свои колени каплями ее крови.

В героическом эпосе якутян мотив поедания человечес­кого тела, по-видимому, давно перестал быть популярным. Мы встретились с ним в виде исключения лишь у одного сказителя, по словам которого сын Тыгына Бечеке съедает сердце убитого им ребенка, разделив его на девять частей. «Это значило будто бы воспринять мужество убитого, когда удавалось доконать исконного врага» (Элл. § 84).

Антропофагию в мифах, конечно, было бы смешно и наив­но рассматривать, как отражение недавно бытовавших обычаев самих якутов. Этот мифологический мотив констатирован уче­ными у многих старейших и культурных народов Старого Света. Русский ученый Л. Воеводский даже посвятил этому вопросу большую монографию в 389 стр.[54]

В частности, поедание сердца устанавливается историчес­кими документами при человеческих жертвоприношениях у тунгусского народа нюй-чжи, властвовавшего над Китаем до монголов. Иакинф Бичурин в «Истории четырех ханов из дома Чингиса», по летописям юаньской династии (Чингис-Хана в Китае), описывает падение власти нюй-чжи. В этом труде мы находим рассказ о принесении в жертву одного нюйчжинского генерала Цуй-Ли: «Лю-Бо-Юань вынул нож и заколол его... Тысячи голосов закричали: изрубить в мелкие части еще мало... И так, вывесив голову его напоказ, принесли его в жертву государю Ай-Цзун... Некоторые вырезали у Цуй-Ли сердце и сырое ели».[55]

Там же описывается казнь генерала Цзя-Юй, принесенно­го в жертву тени генерала Миао-Дао-Жунь, изменнически убитого первым: «Чжан-Же.., связав его, вырезал сердце и принес в жертву тени генерала Миао-Дао-Жунь».[56]

Здесь, по религиозному символизму, вырезание сердца и поднесение его тени умершего, несомненно, означает и поеда­ние его духом.

Между прочим, в вилюйских легендах и в оленекском хосунном эпосе встречается сюжет самоубийства героев, ко­торые не хотят пережить гибель почитаемых ими лиц. И история манчжурских нюй-чжи при падении их власти пе­стрит массовыми случаями добровольной смерти членов цар ствующего дома, генералов и офицеров, которые иногда го­ворят: «Великий человек умирает, но не покоряется»[57], «умереть осталось моим долгом»[58]. Когда нюйчжинский госу­дарь повесился, «Хушаху, услышав о сем, сказал офицерам: «Мой государь уже преставился, для чего же я сражаюсь? Бросившись в Жу-Шуй, последую за моим государем». (Бросился и утонул). Вслед за ним кончают жизнь само­убийством три советника государя, четыре генерала и 500 офицеров — «все умерли вслед за ними»[59].

Про такие случаи китайский историк с удовлетворением отмечает: «Можно сказать, что они выполнили усердие в служении государю, и в минуту опасности не искали спа­сения».[60]

В одной верхневилюйской легенде мы встречаемся с ана­логичным случаем самоубийства соратников якутского царя Тыгына, убитого русскими: «В войне с русскими участвовали зять Тыгына Чаллаайы-Боотур и сын Кенче-Кутукай... Они прибыли сюда на Вилюй... Здесь оба они покончили жизнь самоубийством, сказав: «Зачем нам одним оставаться в жи­вых?». «Один умер, бросившись на свое копье, другой же утонул» (Элл. § 323).

В одном варианте оленекского хосунного эпоса (2-й есейский вар.) рассказывается:

«Один тунгус сказал: «Если мертв знаменитый Юрэн- Витязь, то зачем же мне оставаться в живых? Заодно при­кончите и со мной». Затем он вступил в неравный бой и был тут же застрелен из лука.

В булунском варианте той же легенды рассказывается про самоубийство старухи-матери, которая умирает, чтобы доставить умершему сыну косу его убийцы: «Взяв аркан для ловли оленей, она удавилась. Взятая коса была у ней за па­зухой. Так она отправилась к сыну-кузнецу с косой Чэмпэрэ» (олен. хос. эп. § 1...).

По анабарскому варианту — старший брат Юнгкээбиля тоже удавливается, чтобы рассказать ему на том свете о совершившейся мести над его убийцей (олен. хос. эп. § 7).

В этих фольклорных и религиозных мотивах мы находим следы родства вилюйских якутов и их северного оленеводческого ответвления с манчжурскими тунгусами. (О род­стве вилюйчан с манчжурами подробно см. главу «Табалыыра-Бэргэн»).

Но самая важная особенность героического эпоса корен­ных вилюйчан заключается в том, что им был совершенно чужд весь цикл сказаний об Омогое и Эллэе. Этот цикл принадлежит якутянам и занесен на Вилюй, вне всякого сомнения, позднейшими эмигрантами из среды последних. Циклу омогое-эллэевских сказаний коренные вилюйчане мо­гут противопоставить лишь джарханские мифы о старухе Джаархан /или Джаардаах/, имеющей нескольких сыновей. Легендарный эпос якутян характеризуется господством ми­фологического образа мудрого праотца целого народа (отец Эллэя и сам Эллэй), а в эпосе вилюйчан на первом плане мудрая праматерь народа. Предок якутян Эллэй-Боотур бе­жит с юга по совету и в сопровождении своего слепого отца, который служит ему путеводителем. А праотцы ви­люйчан бегут по совету своей матери, которая направляет их на свою старую родину и указывает им дорогу туда.

Еще более важным представляется дальнейшее расхож­дение мифологии якутян и вилюйчан. Якутяне своего Эллэя наделяют званием культурного героя и религиозного ре­форматора. Он, якобы, впервые преподал якутам веру в свет­лых богов-небожителей и учредил летний праздник «ысыах». Вилюйские же патриархи являются только хорошими вои­нами и меткими стрелками. В связи с этим приходится признать, что коренные вилюйчане до смешения с якутянами не были знакомы с белой верой якутов, не знали летних кумысных праздников и не имели понятия о так называ­емых «айыы ойуна», т. е. о белых шаманах. Надо заметить, что население Средневилюйского улуса и в настоящее время незнакомо с якутскими ысыахами.

Итак, основываясь на своеобразии и особенностях герои­ческого эпоса вилюйского ответвления якутского племени, мы приходим к выводу, что современные якуты-скотоводы образовались из смешения двух частей, из которых корен­ные вилюйчане по своему первоначальному этническому про­исхождению, очевидно, не были якутами, со времен глубо­кой древности подвергались в сильной степени процессу якутизации. Их мифологические и религиозные представления До сих пор носят на себе печать большой отсталости и грубости. Культурные особенности вилюйчан не могли образоваться в пределах их современной родины; даже, наоборот, именно на Вилюе издавна начался процесс постепенной лик­видации всех признаков культурной отсталости вилюйчан ввиду массового смешения их с якутами.

Этот общий вывод подтверждается и содержанием герои­ческих сказаний джарханцев, выступающих в роли основно­го и командующего ядра всего вилюйского народа.