Вилюй как колония прибайкальских якутов

Мы знаем, что в очень раннюю историческую эпоху пе­реселился на Вилюй народ, хотя и очень смешанного проис­хождения, но в достаточной мере объякученный и имеющий в своем составе якутские роды, воспринявшие тунгусский об­раз жизни. Вслед за этим оленеводческий Вилюй становится местом убежища различных беглецов и изгоев, выделяемых якутским феодально-деспотическим обществом. Натурализа ция этого элемента на Вилюе в дальнейшем должна была повести к развитию там и начатков якутского скотоводческо­го хозяйства. Приглядываясь к условиям своей новой роди­ны, якут-скотовод не мог не задаваться мыслью аккли­матизировать здесь, прежде всего, конный скот, легко пере­носящий зимнюю стужу и подножное кормление. Единичные удачные опыты завоза коней, конечно, должны были вызвать повторение их в большем масштабе, ввиду чего со временем возможность размножения там конного скота станет достоя­нием ходячей народной мудрости. Это обстоятельство не могло не усилить контингент переселенцев на Вилюй.

Укрепление скотоводческого хозяйства на Вилюе и даль­нейший рост там якутской колонизации, завершившейся поз­же переселением на Лену всего якутского племени, свиде­тельствуют о том, что обитатели Вилюя находились в ожив­ленных сношениях с прибайкальскими якутами. Эти связи могли существовать издревле со времени переселения на Вилюй объякученных оленеводов. Последние за время близ­кого сожительства с прибайкальскими якутами не могли не вступать с ними в товарообмен, обусловленный структурой их охотничьего быта и потребностью в продуктах скотовод­ческого хозяйства с его более развитым ремеслом и начатка­ми добывающей промышленности (плавка руды, добывание соли).

1. древних якуто-тунгусских взаимоотношениях мы мо­жем судить по той картине междуплеменного торгового общения, которая существовала в районе Байкала и вер­ховьев Амура в момент русского завоевания, согласно по­казаниям исторических актов.

«А по Киренге живут многие тунгусы.., а соболи продают в Браты на животину и просо».

«Серебро в Браты идет из Мугал, а покупают братские люди то серебро у Мугал на соболи»[12].

«Идет серебро из китайского государства в Мугалы, а из Мугал вБраты и иные во все орды».

«Просо сеют брацкие, люди по Ангаре и соляные де ключи по верх Тунгуски, сказывают, есть, и соль варят в котлах».[13].

«Да на той де, государь, Шилке реке у князца Ладкая... под улусом близко серебренная руда... Даурские князцы Ладкай с товарищами плавят серебро... И то де у них серебро расходится по многим волостям и по улусам в продаже, а продают де, государь, серебро на соболи, а соболи, государь, у них на Шилке реке покупают китайские люди на камки и на всякие товары...»

«А на усть де, государь, Шилки реки живут килорцы (тунгусы), а торгуют де они с китайскими людьми».

«Да на Шилке же де, государь, реке у князца Ладкая и у иных князцей по улусам пашут хлеб рожь и ячмень... и то де они хлеб продают на Витим реку князцу Ботоге и иным князцам, и тунгусские де, государи, люди у них по­купают же на соболи».

«... а падет Цыпирь река в Витим реку.., а живут де на том Цыпирском озере тунгусские неясачные люди, шунилцы и чипчягильцы и иные роды.., а продают де, государь, те тунгусские люди соболи на хлеб и на скот и на серебро меня­ют на Шилке ж реке, и у тунгусских де людей и шелегинцев круги и пуговицы серебренные, и он де, государь, Максимко то серебро у тунгусов видел».

«...и оне де тунгусы (живущие по Верхн. Ангаре) основа­ли на Ламе (т. е. около озера Байкал) у брацких людей и что у них было соболей, и те соболи продали в Браты...»[14].

Картина товарообмена и экономических связей между разными племенами, живущими вокруг Байкала и в верховь­ях правых притоков Лены и Амура, устанавливаемая приве­денными документами в первой половине XVII стол., конеч­но, не является новинкой, создавшейся лишь к моменту прихода русских. Она, наверное, столь же стара, как и древ­ний Китай, мощное влияние которого не могли не чувство­вать искони веков мелкие племена бассейна Амура, Южной Сибири, через ряд посреднических звеньев и население бас­сейна Лены. Следовательно, и якуты в прибайкальский этап своей истории включались в подобную же цепь торгово- экономических связей. Чтобы понять роль якутов-скотоводов, нужно поставить их на место братов (бурят) или дауров верховьев Амура. Тогда получается следующая картина: из Китая идет в Монголию серебро, камка и всякие товары, а из Монголии те же товары расходятся в разные орды, в том числе и к якутам. А якуты, выражаясь словами цитирован­ных актов, «меняют де, государь, китайские камки, серебро и всякие товары у тунгусских людей на соболи». Кроме того, якуты, как скотоводы, должны были выменивать у тунгусов соболи ещё на «животину» и на «просо», добавляют акты про бурят. Само собой разумеется, что якуты обмененные соболи должны были переотправлять через Монголию же в Китай в качестве эквивалентной валюты за камку, серебро и пр.

Но имеется ли у нас достаточное основание, чтобы ре­ставрировать древние тунгусо-якутские взаимоотношения по бурято-тунгусским начала XVII стол.? Разве у якутов сохра­нились какие-либо данные, которые свидетельствовали бы о длительном занятии торговлей, о знакомстве их с китай­скими тканями, с серебром?.. Вправе ли мы даже заикнуться о том, чтобы предки современных якутов могли быть столь культурны, что даже сеяли просо и торговали хлебом?

Однако, как бы ни казались парадоксальными все эти положения в отношении древних якутов, мы не можем отка­заться от них.

1. Что якуты в деле торгового обмена с окружающими их охотничьими племенами не только не отстают от бурят, но даже превосходят их, это положение, надеемся, не нуждается в представлении подробных доказательств. Сметливость и ловкость якутских торговцев, а также эксплуатация ими тун­гусов, давно стали притчей во языцех в этнографической литературе. Ещё Фишер отметил, что якуты «любят торги и не мало радовались, что получили случай менять свой скот и мягкую рухлядь на другие, по их мнению, необходимо нужные товары».[15] А знаменитый путешественник, академик Миддендорф, если не ошибаемся, был автором не то похваль­ного, не то ругательного прозвища якутов «сибирскими ев­реями», подхваченного многими позднейшими их бытописа­телями:

«Если мы затем обратимся к характеристике умственных особенностей якутов, то прежде всего нас поражает необык­новенная склонность и превосходная способность к торговле. В этом отношении невольно является сравнение с иудей­ским народом, и мы готовы были бы назвать «...» северо-восточной Азии, если бы они в весьма многих отношениях не отличались от «....» другими, не менее характерными особенностями[16].

Акад. Шренк, коснувшись тунгусо-якутских торговых свя­зей, тоже не воздерживается от сопоставления якутов с из­вестным коммерческим народом китайской Манчжурии, даурами:

«Вслед за тунгусами, и частью заманивая их за собой, переходят через Становой хребет и предприимчивыме торгов­цы из якутов, которые иногда даже надолго поселяются в китайских границах, по Бурее, Зее и их притокам. Мидден­дорф сосчитал, что в его время около 25 торговцев из Якутска разъезжали то по сию, то по другую сторону Зеинского и Буреинского хребтов... Как за русскими тунгусами тянутся якуты, так с другой стороны за китайскими бирарами и манегирцами—дауры. Движимые также торговыми интере­сами, они с Амура поднимаются вверх по Бурее, Зее и их притокам... Таким образом, здесь, вследствие вторжения оленных тунгусов в область бираров и манегирцев, проис­ходит встреча и других, далеко друг от друга живущих на­родностей, якутов и дауров».[17]

Якуты-пушники в погоне за соболями забирались и на Шантарские острова и на Сахалин. Мы не говорим об их по­среднической роли по скупке разной пушнины в пределах обширного Якутского края, включая часть Туруханского севера, района озера Есей, бассейна Ниж. Тунгуски и Охот­ского края. Мы знаем и купцов-мануфактуристов из среды якутов чуть не с миллионным оборотом, закупавших товары непосредственно в Москве и в Нижнем Новгороде (фирмы Эверстова и Никифорова).

Очевидно, якуты торговали соболями значительно раньше бурят и своей коммерческой выучкой они обязаны, по всей вероятности, очень древней дружбе и торговому обмену с тунгусскими племенами. Если дело обстоит так, то наша гипотеза, что между прибайкальскими якутами и вилюйскими оленеводами долго существовали взаимоотношения «метро­полии» и «колонии» с регулярным товарообменом, получает очень веское подтверждение в преобладающих способностях и навыках современных якутов. Мы говорим, конечно, о гос­подствующем классе якутов, а не обо всей их массе. Между прочим, по адресу бурят нам лично не приходилось встречать в литературе какие-либо указания на их особо выдающиеся торговые способности, хотя они, по сравнению с якутами, на ходятся в более благоприятных условиях в смысле развития торговли и торговых привычек. (В дорусскую эпоху близость к Китаю, а в период порусской истории близость к торговым центрам России и проживание вблизи магистрали старого Московского тракта, позже и Сибир. жел. дор. пути).

Регулярная торговая связь прибайкальских якутов со своей вилюйской колонией, по нашему мнению, является одной из основных предпосылок последующих переселений якутов в бассейн Лены, ибо она могла дать народу исчер­пывающую информацию о качестве и количестве его коло­низационных фондов, физико-географических условиях края, его естественных богатствах и т. д. Дорогие собольи шкурки, реализуемые с огромным барышом на китайском рынке, должны были очень рано познакомить якутов с Ленским бассейном. С другой стороны, они же могли усилить поток промышленной вольницы, оседавшей в Ленском крае...

2. Знакомство якутов с китайскими фабрикантами уста­навливается их языком, в котором южное название китай­ской шелковой ткани «торго» является весьма популярным украшающим эпитетом в песнях и в богатырских былинах. Например, зеленая поверхность земли передается словами — «торго кюёгэ», «торго кырса»— шелковая зелень, шелковая мурава; темно-зеленый отлив лесов и растительности стра­ны —«торго томоон дойду», «торголонон кёстёр»— шелком отливающая страна и т. д. В былинах словом «торго», как украшающим эпитетом, даже злоупотребляют, передавая им понятие совершенства и красоты во всяких предметах и качественных отношениях: «торго тото», дословно — шелко­вая сытость со значением — обилие всякой снеди, «торго бии»— острое лезвие, «торго джирим тюптэ»— как шелк мер­цающий дымокур, «торго сиигин сииктэ»— проследи все швы, слои на шелку — в смысле досконально исследовать, знать. (Часто встречается в шаманских гимнах-алгысах.)

В словаре Пекарского в фразеологии к слову «торго» при­водятся ещё «торго тэсиин»— узорчатый повод (правильнее, конечно, шелковый повод), «торго сэрии» (о траве) —цвет­ное войско, т. е. травянистый покров сравнивается с много­численным войском в шелковой одежде. В былинах встреча­ются богатыри, разодетые в шелк— «торго-тарга тангастаах Дыразбынай Силээхти».

В обыденном и разговорном языке в центрах Якутского края «торго»— особый род бумажной ткани русского произ водства, получивший широкое распространение в массах благодаря своей дешевизне. Иными словами, в начальный период русского завоевания слово «торго» употреблялось со значением — привозная ткань, материя вообще. В языке яку­тов сохранились многочисленные следы такого словоупотреб­ления: «торго тангас, бумаагы торго, кёлёпюне торго, торголоох сон, кённюёс торго» и т. д.

Северные якуты и тунгусские племена до сих пор упо­требляют слово «торго» в широком значении — привозная ткань вообще. У тунгусов по Ниж. Тунгуске и илимпейских «туорга» (моя запись), у тунгусов по Витиму «торга»— аршинный товар, мануфактура. (См. Титов. Тунгусско-рус­ский словарь. Иркутск, 1926 г., стр. 144). Титов, зарегистри­ровав у витимских тунгусов слово «торга», задается вопросом, не происходит ли оно от русского «торг». Безусловно, нет, ибо слово «торго» у турецких и монгольских племен сущест­вует со времен глубочайшей древности и употреблялось для обозначения китайского шелка: торка (джаг., шорск., сагайск.), торо, торка (алт., телеут.), торга (сагайск., кюарск.), торго (лебед., татар.), торгу (уйгур., джаг.) — шелк, шелко­вая материя[18]. Урянхайский язык — торгу — шелк, шелковая материя[19]. У бурят «торгон» — шелковая ткань[20], у монголов «торга» — то же[21].

Ясно, конечно, что русский «торг» по своему историче­скому возрасту не может состязаться с древностью китай­ского шелка. Вот почему, если нужно усматривать лингви­стическое родство между русским корнем «торг» (торговля, торговать) и «торго» алтайских наречий, то как раз в обрат­ном порядке, т. е. русское понятие и слово «торг» не ведет ли свое начало от древних гуннов, хозар и болгар, которые за­несли в южнорусские степи слово, образовавшееся в окруже­нии древнего Китая?

Наличие слова «торго» у северных якутов и у тунгусских племен, обитающих в бассейне Ниж. Тунгуски, ещё более подкрепляет нашу гипотезу о посреднической роли прибай­кальских якутов в торговле Китая с охотничьими племенами северо-восточной Сибири.

3. Об очень давнем знакомстве якутов с серебром нет надобности много распространяться. Мы не имеем опреде ленных данных о том, что якуты до прихода русских могли сами выплавлять серебряную руду, но что у них сереб­ро имелось в большом количестве во внутреннем обращении и шло на всякого рода украшения и наряды, не подлежит никакому сомнению, ибо иначе не могли бы существовать особые кузнецы «кёмюс ууса»— серебряных дел мастера. Повсюду в области материальной культуры, где возникает надобность в украшениях, якут не обходится без серебра, возьмем ли мы мужскую и женскую одежду, конскую сбрую, деревянную и кожаную посуду и домашнюю утварь. Якут­ское слово «кёмюс» является общетурецким «кумуш».

Древние якуты были знакомы и с золотом —«алтан» на всех турецких диалектах[22]. Алта-алтан у монголов. Это слово у современных якутов получило новое значение — медь, но в песнях и былинах оно употребляется со значением золото. Возьмем для примера ходячие песенные обороты:

«Кёмюс тюёстээх кюёрэгэйим.

Алтан тюёстээх далбарайым!»

«Среброгрудая пташечка моя,

Златогрудый птенчик мой!»

или

«Алтан унгуохпун арангастаар,

Кёмюс унгуохпун кётёгёёр».

«Золотые кости мои на могильный помост вознеси,

Серебряные кости мои ты под­ ними!»

С. Ястремский в своих переводах якутских былин слово «алтан» также переводит через золото.

4. Переходим к последнему вопросу — о следах знакомст­ва якутов с земледелием и хлебом. Что ко времени русского завоевания земледелие было знакомо многим племенам Юж­ной Сибири, Урянхайского края и бассейна Амура в историко­этнографической литературе не вызывает сомнения. О древно­сти хлебопашества говорят многочисленные археологические остатки, находимые в Минусинском крае, около озера Байкал и в верховьях Амура: жернова, сошники и даже следы оро­сительных сооружений.[23] Историк бурятского народа М. Н. Богданов пишет: «Земледелие в пределах Бурятии — весьма древнего происхождения. От доисторических времен сохранились следы оросительных сооружений. В XVII в., как мы отмечали выше, казаки доносили московскому правительству о вновь открытой «Братской землице, что хлеб у них (братов) родится просо» или «...а хлеб сеют просто...»[24].

Если якуты до бурят (или оттеснив их) проживали около Байкала, то знакомство их с земледельческой культурой не представляло бы ничего особенного.

Древнейшим злаком, известным турецким и монгольским племенам, по-видимому, является просо — тараан (алт., телеут.), таран (бараб., тат.), тараган (тел., куманд.), тары (тобол., каз., тат., кирг., команы), таруу (тел.), терик (таркс., тат.) — ибо слова пашня, пахать, сеять, земледелец образуют­ся от того же корня. Тары (уйг., алт., тел.) — пахать, тари (джаг.) — пахать, сеять, тери — (тарск., т.) — пахать. Тарык, тарыклык, тараир (уйг.) — пашня, тарик (джаг.), тарим (от.), тарлаг, тарлау (сагайск., тобол., казан., кирг., коман.), тарла (осм., адер., крым.) — тоже. Таранчи (джаг., тар.) — земледелец, тарыкчы (уйг.).[25]

Тот же корень мы находим и в монгольских наречиях: тараа — хлеб, пашня, посевы[26], тария — нива, пашня, посев, тариячи — земледелец, пахарь[27], у бурят тараан — хлеб на поле, пашня — тараалан.[28]

Якуты, переселившись в бассейн Лены, конечно, не мог­ли бы сохранить слово «таран» в его прямом значении — просо, хлеб, пашня и т. д., ибо при отсутствии самого пред­мета не может быть и ясного понятия о нем, но зато не исключена возможность бытования того же слова в каком- либо переносном значении. И, действительно, мы находим в якутском языке слово «тараан» со значением многочис­ленное потомство: «тарааннаах киси»— человек с большим потомством. Здесь слово «тараан» обрело новое значение, ибо «хлеб» не может служить образцом естественного размно­жения от одного семени. Утраченное значение «просо — хлеб» более ярче выступает в ходячей поговорке «тараан буолан таргаммыт, юрээн буолан юккюрээбит»—(он) как тараан распространился. (Вторая часть фразы — поэтическая тавтология). Тараан, как символ размножения, есть уже бес спорный хлеб. Теперь мы с большей уверенностью можем утверждать, что предки якутов когда-то кушали просяную кашу и выменивали просо на тунгусских соболей.

Кстати о каше. Самая обыденная пища старинных якутов, в особенности бедноты, носит название «юёрэ»— род каши или похлебки. Юёрэ — общее название «каша», она определя­ется точнее в зависимости от того, какой род съедобной пищи составляет гущину каши. По-пекарскому, якуты раз­личают следующие виды юёрэ:

Бэс юёрэ — похлебка в виде лапши из сосновой забо­лони.

Тиит ”— окрошка из лиственничной заболони.

Балык ”— рыбный суп.

От” — похлебка из съедобных трав.

Сыма ”— похлебка из квашеной рыбы.

Юют ”— похлебка из пресного молока.

Эт” — похлебка из крошеного мяса.

Ытыйыы ”— похлебка из разного крошева.

Пекарский установил и первоначальное тюркское значе­ние слова «юёрэ», а именно, «югрэ, юрэ»— суп из мелкой крупы, жидкая каша. (Слов. 3148 ст.). Это общетюркское значение якутского слова «юёрэ»— суп из мелкой крупы, само по себе достаточно устанавливает, что разновидности якутской каши ответвились из древней мучной или крупяной каши.

Наши читатели, может быть, все ещё сомнительно пока­чивают головой, никак не соглашаясь с тем положением, чтобы предки якутов когда-либо могли удостоиться чести кушать просяную кашу. Однако, со всякими сомнениями необходимо покончить, ибо Э. К. Пекарскому, при всей исчерпывающей полноте его лингвистических изысканий, не удалось зарегистрировать ещё один вид «юёрэ», который существует в преданиях и в других произведениях народ­ной словесности якутов. Это именно «тараан юёрэ». На мой вопрос, что это за «юёрэ», старики наставительно поясняли: «Так, мол, старинные якуты называли «бэс юёрэ»— кашу из натолченной или нарезанной сосновой заболони». (Западно-Кангал. ул. и южный Вилюй). В данном случае память старикам, конечно, слегка изменила и не могла не изменить. Но мы невольно поражаемся большой памятливости якутов, ибо они в понятии «тараан юёрэ» сохранили точное назва­ние «просяной каши».

Вот почему, оказывается, якуты до недавнего времени с особенным рвением запасали сосновую заболонь, высушива­ли, толкли её в ступах в муку, варили кашу... и воображали, что едят просяную кашу своих отдаленных предков. По степени популярности позднего суррогата мы можем судить о том, в какой мере просяная каша в Прибайкалье была в широком употреблении у якутов.

Итак, мы имеем вполне достаточное основание утвер­ждать, что в эпоху проживании якутов около Байкала карти­на международной торговли и обмена китайских фабрикатов на собольи шкурки ни в коем случае не могла уступать тому порядку, который застали русские завоеватели в первой половине XVII стол. Даже напротив, посредническая роль якутов в международной торговле того времени должна была быть более интенсивной, чем у поздних бурят, ибо якуты имели обширную промысловую колонию на Вилюе и, как выходцы из южных степей, наверное, имели постоянные и прочные связи с манчжурскими и китайскими торговыми центрами.

Объякученные оленеводы, переселившись на Вилюй, не могли прерывать свой привычный торг с прибайкальскими якутами, ибо он затрагивал самые жизненные интересы охотничьего населения. Соболиные шкурки сами по себе не могли представлять ценности для оленеводческого народа. Если спрос на них родился для удовлетворения запросов от­даленного китайского рынка, то продолжение соболиного промысла имело бы смысл лишь при наличии торгового посредника. Затем оленеводы должны были нуждаться в по­стоянном возобновлении своего охотничьего инвентаря, глав­ным образом, железного оружия и орудий. Привыкнув в прошлом опираться на производство южных якутских кузне­цов, они и по переселении на Вилюй не могли бы обойтись своим собственным, более примитивным производством. Они могли иметь кузнецов, умеющих производить текущий ре­монт, но выплавка железной руды и массовое производство новых вещей вряд ли им было доступно. Тот, кто привык ло­вить рыбу сетями из белого конского волоса, не может удов­летвориться сетями из тальникового лыка. Опять-таки рож­дается необходимость товарообмена с южными якутами.

С другой стороны, и сами прибайкальские якуты, вытес­нив свое оленеводческое ответвление на дальний север, не могли не ощущать большого недостатка в охотничьем сырье.

Такие товары, как мягкая ровдуга, лосина, шкуры оленей, заячьи и беличьи шкуры в те времена, несомненно, принадле­жали к категории «ширпотреба». Мы не говорим уже о пре­кращении их посреднической роли в торговле соболиными шкурками, которые доставлялись объякученными оленевода­ми. Иными словами, прибайкальские якуты со своей стороны должны были стремиться к продолжению прежнего экономи­ческого обмена со своими оленеводами, переселившимися на Вилюй.

При наличии оленной тяги регулярное общение Вилюя с южной якутской метрополией не представляло бы никакой трудности. От Качугской пристани в верховьях Лены до Сунтара — всего лишь 1622 км.

Чтобы охватить расселения современных якутов, нужно их центра и поселений описать окружность радиусом в 1500 км, но и тогда наиболее удаленные жилые пункты оста­нутся за пределами этого круга с диаметром в 3000 км. Например, от г. Якутска до Среднеколымска — 2315 км, от Якутска до озера Есей — около 2000 км, а поселения туруханских якутов — по Хатанге, Анабару и на Таймыре ещё дальше. При таком размахе колонизационных способностей якутов мы не находим ничего невероятного в том, что они в древние времена, живя в верховьях Лены, поддерживали постоянную связь со своими вилюйскими оленеводами. Ви- люйские якуты до недавнего времени постоянно ездили на оленях к озеру Есей для скупки там оленей и пушнины, преодолевая расстояние около 2000 км в одном направлении. Туда же выезжали и якуты Мытахского и Одунинского наслегов Западно-Кангаласского улуса. Не меньший размах имели торговые разъезды и якутских пушников, из центра Якутского округа совершавших наезды на Индигирку, Колы­му, в Охотск, в Удский край и на Неман (название района в верховьях Зеи и Бурей, левых притоков Амура).

Кроме того, разрешая вопрос о наличии проторенных дорог между южными якутами и Вилюем, мы должны иметь в виду ещё одно обстоятельство, которое должно было облег­чить общение между ними. К моменту прихода русских казаков кочевья бурят-скотоводов не простирались вниз по Лене ниже устья р. Куленги (недалеко от с. Качуг). К якут­скому народу, раскинувшему свои отряды вплоть до берегов Ледовитого океана, на восток до Колымы, на запад до Тай­мырского полуострова, нельзя применять бурятские масшта бы. Размах современного расселения якутов и овладение ими льдистыми просторами северо-восточной Сибири сами по себе служат доказательством того, что не только сами якуты, но и их скот прошли весьма суровую школу приспособления к самым неблагоприятным географическим и климатическим условиям. Большая предприимчивость и инициативность, оче­видно, искони были господствующими чертами якутского национального характера. Без этих качеств якуты не сумели бы заселить обширные просторы «гиблого края» с его тре­скучими морозами и вечной мерзлотой, не утрачивая взаим­ных связей, степной культуры и хозяйственных обыкновений.

Из изложенного вытекает, что якуты-скотоводы в период заселения ими Приангарского края отнюдь не топтались на одном месте там, где кончаются Бурятские степи. Их после­дующая передвижка на север ясно свидетельствует о том, что они и тогда забросили свои крайние жилые пункты вниз по Лене намного севернее бурят. О местах тогдашнего расселения якутов по системе рек и речушек верхней Лены и правых притоков Ангары с захватом и верховий Ниж. Тун­гуски, по нашему мнению, нужно судить по расселению русских крестьян, ведущих здесь скотоводческо-земледель­ческое хозяйство при наличии сильно развитого охотничьего придатка. Там, где мы находим теперь небольшие кресть­янские деревушки, заброшенные среди тайги по берегам рек, могли жить и якуты-скотоводы, сильно налегая на охотничий промысел. Если реставрировать картину распространения якутов в то отдаленное время, когда главная масса их занимала южные уезды б. Иркутской губ. (Иркут­ский, Балаганский, Нижнеудинский и Верхоленский уезды), по современному русскому масштабу, то окажется, что неболь­шие оазисы якутов-скотоводов, распространяясь вниз по Ле­не, по Илиму, по Киренге и верховьям Ниж. Тунгуски, почти смыкались с территорией вилюйских оленеводов.

Река Киренга, по-видимому, имеет достаточно пастбищ и лугов, чтобы питать население небольшого якутского наслега. Ниже г. Киренска долина самой Лены значительно расширя­ется и образует на протяжении нескольких десятков кило­метров хорошие луговые места. (Отсюда в царские времена постоянно возили на Бодайбо сено). Тут же под боком мы находим долину верхнего течения Ниж. Тунгуски, тоже с прекрасными луговыми местами. От г. Киренска до деревни Подволочной на Ниж. Тунгуске всего 90 км. От Подволочно го по руслу Тунгуски до села Эрбогачон считается 450 км. На этом протяжении живут крестьяне б. Преображенской волости во многих селах, деревнях и выселках. (Ныне эта волость называется Преображенским подрайоном, если не переименована ещё). Жилых пунктов насчитывается до Эрбогачона 36. Населения в них было около 3 800 д. об. п.

Вот список населенных пунктов Преображенского подрай­она: 1. д. Подволочна, 2. Лиственнична, 3. в. Антоново, 4. в. Байкал, 5. д. Соснино, 6. в. Федорково, 7. в. Болваненко, 8. д. Лагашино, 9. д. Гажинка, 10. в. Жумун, 11. Амбарская, 12. с. Непа, 13. д. Данилова, 14. с. Мартынова, 15. д. Потемино, 16. в. Кокорина, 17. Верхне-Калинина, 18. д. Боковиково, 19. Хахалина, 20. д. Нижн. Калина, 21. д. Юрьево, 22. с. Преображенское, 23. д. Мога, 24. д. Красноярово, 25. д. Жданова, 26. в. Порог, 27. с. Ерема, 28. в. Борок, 29. д. Лушки, 30. Кривое, 31. с. Оськино, 32. в. Камешок, 33. д. Курья, 34. Нюнюк, 35. д. Анкула, 36. в. Шивера. Дальше с. Эрбогачон.

По словам одного очень сведущего старожила этого края, опрошенного мною, особенно обширны луга около Соснино, Лагашино, Гажинки и Непы. К сожалению, в данный момент мы лишены возможности установить количество скота у крестьян Преображенского подрайона. Во всяком случае, ко­лонизационная емкость долины верховий Ниж. Тунгуски и применительно к якутскому скотоводческому хозяйству пред­ставляется не маленькой. Она, по всей вероятности, раза в три-четыре превосходит реку Чону, где ныне по соседству с описанной долиной Ниж. Тунгуски обитает один якутский наслег. (В Чонском насл. Хочинского улуса в 1917 г. значи­лось 546 д. об. п.). От с. Эрбогачон до начала поселений вилюйских якутов по р. Чоне считается всего 90 км. В на­стоящее время чонские якуты стали проникать в долину Ниж. Тунгуски и селиться ниже русских выселков. При моем проезде через Ниж. Тунгуску якутских переселенцев там бы­ло 3-4 семьи (в 1925 г.), а теперь их, наверное, больше.

Описанные места до начала якутских переселений на Лену могли прокармливать небольшое количество окраин­ных якутских родов, сдвигавшихся вниз по Лене от земель­ной тесноты на юге. Якуты-скотоводы почти повсеместно привыкли селиться хуторами в одну, две, три четыре юрты в одном пункте. Эти навыки обусловливают чрезвычайную раз­бросанность якутских поселений, но зато дают им возмож ность использовать каждый клочок удобной земли. Поэтому в эпоху занятия якутами верховьев Лены, мы вправе допустить наличие довольно сложной сети мелких жилых пунктов как по её главному руслу, так и по мелким боковым речкам, где имеются небольшие луга и пастбища. Точно также и вод­ная система Илима могла приютить особую группу окраин­ных якутских родов.

Поселения якутов-скотоводов, сдвигаясь вниз по долине Лены, после заполнения луговых мест ниже г. Киренска должны были перекинуться в долину р. Нюи, где мы и теперь находим значительную группу якутов-скотоводов, из которых при Советской власти образовался Ленский округ.

Таким образом, самые северные ответвления якутов-ско­товодов в ту историческую эпоху, которую мы назвали ран­ней стадией колонизации Вилюя, должны были продвинуть­ся по двум направлениям — по Ниж. Тунгуске и по Нюе, почти вплотную к вилюйским оленеводам. Это обстоятель­ство не могло не облегчить сношение южной метрополии с вилюйской колонией и усилить утечку лишнего населения вглубь Вилюя как летом, так и зимой. Торговые караваны могли проходить значительную часть пути даже на верховых конях, сменяемых в пунктах проживания оседлых якутов. В те времена должны были существовать особые вьючные тро­пы с промежуточными опорными пунктами. В летнее время путь на Вилюй, конечно, облегчался благодаря использова­нию дарового передвижения вниз по Лене до Нюи.

Торговый интерес прибайкальских якутов в оленеводческо-промысловом Вилюе должен был сосредоточиваться, главным образом, в сборе дорогой пушнины. Мы позволим себе в подтверждение нашей гипотезы привести один весьма интересный легендарный сюжет, сохранившийся у поздних вилюйчан. Рассказывается, что у Быркынгаа-Боотура, одного из трех братьев прародителей вилюйских якутов, после пере­селения на Вилюй родились два сына — Тюмюк и Эчик. Эчик позже едет в Якутский край (сказитель, конечно, разу­меет Якутский округ) и, пожив там в работниках у старика Хангаласа, он увел с собой дочь-красавицу. Старик Хангалас в данном случае, несомненно, олицетворяет главу большого Кангаласского улуса, который, по народным легендам, при­знается родовой вотчиной общеякутского царя Тыгына.

Эчик возвращается в родной Вилюй и поселяется около озера Чонгкууда. Однажды осенью, когда Эчик проживал в местности Боруу, прибыли три сына старика Хангаласа. «Увидев свою сестру, они были поражены ее видом и бед­ностью всей домашней обстановки. Она страшно похудела, была одета в короткое пальто из шкуры теленка, совсем не прикрывавшее её ног; ноги были босы, не имела и «джабака», [29] чтобы прикрыть свои волосы. Жили в круглом шалаше «холума», заваленном дерном, и питались исключительно рыбой...». Братья спрашивают у сестры:

«Где твой муж, куда он отлучился?» Она говорит: «Навер­ное, на охоте». Вечером Эчик вернулся домой. Братья спрашивают у него:

«Зачем же ты увел нашу сестру?»

Эчик внес две кожаных сумы, перетянутых веревкой, подбросил их к ногам трех братьев и сказал: «Вы бесе­дуйте не со мной, а вот с этими пустяками». «Старший брат в гневе одним пинком разодрал сумы. Оттуда вывалились шкуры чернобурых лисиц и соболей...».

«Братья, пожив и отдохнув несколько дней, поехали об­ратно, навьючив на трех верховых коней разную пушнину с нежной белой и черной шерстью». (Элл. § 246).

Сюжеты народных легенд, как мы отмечали раньше, ин­тересны тем, что в них находит свое отражение не единичное событие, а типическое и часто повторяющее явление. Поэто­му в качестве научно-исторического источника, они нередко принесут больше пользы, чем даже летописные сообщения, в которых могут описываться и случайные явления.

В приведенном сюжете оттеняется большой контраст ма­териальной культуры метрополии и вилюйской колонии. По­сле переселения якутов на Лену культура Якутского и Ви­люйского округов, конечно, не могла быть столь контрастной. Очевидно, этот сюжет идет с того отдаленного времени, когда сопоставлялась якуты-скотоводы Прибайкалья и от­сталые обитатели далекого промыслового Вилюя.

Одновременно историк, интересующийся причинами древ­них переселений якутов с юга на север, на основании приведенного легендарного сюжета, должен будет укрепиться во мнении, что первые якуты-колонисты, забирающиеся в вилюйскую даль, могли увлекаться, по преимуществу, пре­увеличенными слухами о её богатых промыслах, где «рыба гниет по берегам озер», а лисицы и зайцы бегают по дворам...

Рассмотренная легенда, в связи с бросающейся в глаза коммерческой выучкой якутов, убеждает нас в том, что они в прибайкальский этап своей истории очень долго, весьма возможно, в течение пяти-шести столетий, упражнялись в эксплуатации пушного богатства сначала верховьев Лены, по­том бассейна Вилюя с прилежащей к нему Нижней Тунгус­кой и, наконец, территории Якутского округа. Попытаемся уяснить значение пушной торговли в деле дальнейшего раз­вития якутской колонизации в бассейне Лены, начало кото­рой положили объякученные оленеводы и якутская беглая вольница.

Правые притоки Лены — Витим и Олекма искони веков имели тугнусское население, находящееся в торговых связях с верховьями Амура, где оперировали выходцы из Северной Манчжурии. Близость к центрам манчжурского империализ­ма, применявшим систему объясачения мелких племен, в связи с легкостью доставки китайских фабрикатов и де­ятельность довольно развитой сети частной торговли, должна была вызвать истощение соболей в области правых притоков Лены. Поэтому мы вправе утверждать, что в ту эпоху бассейн Вилюя, область среднего течения Лены и Амгино-Ленского плоскогорья имели более нетронутое пушное богатство.

Пушные операции прибайкальских якутов в бассейне Ле­ны, как всякое живое явление, должны были пройти разные стадии органического роста. Эксплуатация вилюйских олене­водов, находящаяся сначала в руках северного окраинного ответвления якутов, по мере обнаружения больших выгод, должна была перейти в якутские центры и вызвать усилен­ный приток промышленного элемента. Якутские охотники мог­ли вливаться лишь по старым проторенным путям ранних вилюйских колонистов, ибо в деле своего питания и пере­движения они имели в налаженном хозяйстве последних готовую опору.

Пушному промыслу и торговле на Лене, как бы сильно они ни были развиты, мы не можем придавать значение основной причины будущих якутских переселений на север. Эти причины нужно искать на юге в общих условиях сущест­вования и образования якутской народности. Мы остановим­ся на них в следующих главах, а более подробно — во вто­ром томе наших очерков.

Развитие ленского пушного промысла и тяга на север под­вижного промышленного элемента в истории якутских переселений важны как предварительные условия, облегчавшие будущие массовые сдвиги народа. Уход на север объякученных оленеводов и бродячей вольницы мог образовать замет­ную течь в окраинных якутских родах в том же направлении, но они не в состоянии были вызвать обратное движение, что­бы давать южным якутам ясную информацию об условиях жизни на Лене, об объеме её колонизационных фондов. Эту задачу могло выполнить лишь развитое торговое обще­ние севера с югом. Кроме того, мы не исключаем возможно­сти возникновения среди прибайкальских якутов и своеоб­разного отхожего промысла вглубь Лены для временной охоты. Эти якутские аргонавты за мягкой и ценной пушни­ной, проведя на Лене несколько лет бродячей жизни, могли возвращаться к себе на родину. Эти бывалые люди преувели­ченными рассказами о своих приключениях, богатствах края, возможности осесть там с якутским скотом и т. д., должны были обрабатывать в известном направлении якутское созна­ние и общественное мнение. Вместе с тем старые неопреде­ленные слухи о богатой и тихой Лене постепенно должны были превращаться в ясное и практическое знание о лен­ских далях, без чего целый народ, привыкший кормиться от рогатого и конного скота, не мог бы сдвигаться с наси­женной родины, где леса, горы и долы, реки и озера были полны заветных воспоминаний.

Второе важное значение якутского пушного промысла в бассейне Лены заключается в том, что многочисленные от­ряды охотников должны были выполнить роль разведчиков и ходоков, которые задолго до переселения скотоводов от­крыли все важнейшие угодья обширного края, годные для эксплуатации скотоводческим народом. Каждый человек, осведомленный по экономической географии Якутского края, конечно, знает, что в его необъятных просторах полезная для скотоводства площадь представляет ничтожный процент. Она разбросана маленькими клочками или даже точками среди необозримой тайги. Даже простой процесс выявления их предполагает очень длительный срок и затрату значительного труда на практическое ознакомление со всеми медвежьими уг­лами, которые в дальнейшем приняли небольшие группы якут­ских переселенцев. Вот почему довольно численный скотовод­ческий народ, неожиданно столкнутый вглубь Ленского бассей­на, рисковал бы потерять 90% своего скота прежде обнару­жения годных для хозяйственной эксплуатации угодий. Если этого не случилось, то якуты всецело обязаны этим своим охот­никам и рыбакам, которые пунктами своих разбросанных посе­лений заранее, так сказать, маячили поздним переселенцам, где им можно обосноваться.

Мы думаем, что обширные колонизационные фонды Якут­ского округа были открыты в период расцвета пушного про­мысла и торговли со стороны Вилюя. Вместе с этим откры­вался самый важный период в истории якутских переселе­ний, а именно, прямое движение из Предбайкалья вниз по Лене вглубь отдаленного Якутского округа. Эти страницы пе­реселений якутов на Лену должны были последовать вслед за заполнением Вилюя скотоводами.

Единичные и массовые переселения якутян могли совер­шаться в летнее время на плотах. Рогатый скот и верховых коней перевозить на плотах, конечно, не представляло боль­шой трудности. Для этого достаточно было обеспечиться небольшим запасом корма, заготовленным заранее в верховь­ях Лены или по пути в определенных пунктах. В некоторых местах могли и останавливаться на несколько дней, чтобы откормить скот или запастись свеженакошенным сеном. Многочисленные табуны конного скота было бы мудрено поместить на плоты. Их должны были гнать по старым проторенным путям древних вилюйских переселенцев, выби­рая определенное время года, удобное в смысле обеспечения скота подножным кормом или до снега свежими пастбища­ми. В южном Вилюе отощалым табунам должны были давать передышку и возможность откормиться. Выше по Лене доли­на Нюи и Петропавловский район ниже г. Киренска, обеспе­ченные лугами, тоже могли служить опорными пунктами для переселенцев. Другая дорога на Вилюй идет по долине Ниж. Тунгуски с поворотом от современного Эрбогачона на Чону. Эти места, имевшие в начале развития вилюйской колониза­ции свое старожильческое население, в эпоху повальных якутских переселений могли и опустеть, ибо не имело бы смысла оседать там, где проходящие толпы будут постоянно поедать заготовленные запасы сена и истощать пастбища.

При изучении преданий якутов об их древних переселе­ниях нужно иметь в виду то, что более поздние исторические факты обычно заслоняют древнейшие. При этом нужно отли­чать предания якутян и вилюйчан. Первые, переселившись большею частью на плотах в позднюю эпоху, само собой разумеется, не могут дать нам материал, освещающий ранние этапы колонизации Вилюя. Иное дело — предания вилюйских якутов: они при надлежащем критическом подходе дают очень много данных, подтверждающих наши общие гипоте­тические предположения.

Не надо упускать из виду, что памятники народной леген­дарной истории, хотя и могут свидетельствовать о прошлой жизни, но они — источники весьма своеобразные и постоянно нуждаются в серьезных исправлениях во многих подробно­стях и деталях. Рассмотрим один конкретный пример.

Вилюйчане свои древние переселения сплошь и рядом путают с фактами позднейших исторических взаимоотноше­ний Якутского и Вилюйского округов, а именно, с явлением беженчества из первого в последний. Это должно было слу­читься при заключительном потоке якутян из Предбайкалья, вызвавшем бегство старожилов Якутского округа обратно на Вилюй, а частью на восток в Амгино-Ленское плоскогорье. Новые переселенцы, пользуясь превосходством своего ору­жия, конечно, предпочитали отбирать готовые и насиженные угодья, чем искать в неизвестной стране свободные колони­зационные фонды. Кроме того, упорная борьба центрального якутского улуса (Кангаласского) с русскими казаками, со­провождавшаяся жестокими усмирениями повстанцев, тоже развила беженчество на Вилюй, хотя и не столь значитель­ное, как представляется это старым якутоведам. Вот почему вилюйчане всю свою легендарную историю повернули лицом к Якутскому округу, не различая ранних и поздних бежен­цев, прибывших с разных сторон. По их современным поня­тиям, все легендарные герои прошлого бежали из Якутского округа: ранние — от притеснений якутского царя Тыгына, а поздние — от насилий русских завоевателей.

Но, однако, при внимательном изучении героического эпоса поздних вилюйчан легко обнаруживается анахронистичность их легендарных представлений. Дело в том, что древнейшие насельники Вилюйского края и праотцы народа Быркынгаа-Боотур, Босхонг-Бэлгээти и Тойук-Булгудах, хотя и бегут на Вилюй, якобы, из Якутского округа, но какими-то судьбами плывут на плоту вниз по Вилюю и нападают с юга на старожилов края — тунгусов, обитающих в современной Нюрбе. (Элл. § 307). Другие сказители, стараясь по-своему объяснить элементы древних сказаний о раннем заселении южного Вилюя, заставляют своих предков сначала бежать из Якутского округа в Олекминский край, а потом приводят их в район Хочинского и Сунтарского улусов, совершенно не задевая население северо-восточного Вилюя. (Элл. §§ 244, 283 и 305). Таким образом, легендарное сознание поздних вилюйчан подтверждает наш основной тезис, что колони­зация Вилюя шла по течению реки сверху вниз и что северные вилюйчане переселились раньше юго-западных. С другой сто­роны, устанавливается и тот факт, что старинные предания вилюйских якутов подверглись новой обработке со времени перемещения якутян из Прибайкалья в Якутский округ.

Знакомясь с героическим эпосом поздних вилюйчан, не­трудно убедиться, что они историческое бытие своих предков привыкли ориентировать, опираясь на личность центрального героя общеякутских сказаний Тыгына, представляемого по­велителем всего народа. Названные выше патриархи вилюй­чан раньше живут совместно с Тыгыном и его народом. Следовательно, где пребывает якутский Тыгын, там же долж­но быть и местожительство вилюйских героев. Вот почему с переселением Тыгына из Прибайкалья на Лену и ось враще­ния вилюйской легендарной истории должна была переме­ститься в Якутский округ. Кроме того, вилюйчане, как пред­ставители первобытного скотоводческого народа, целиком проникнутого идеями патримониального родового быта, дол­жны интересоваться, прежде всего, своими родственными связями с народом. Территория, занимаемая им в тот или другой исторический период, конечно, есть вопрос второсте­пенный. Поэтому, если главный отдел якутов, когда-то выде­ливший из своей среды предков вилюйчан, позже в силу каких-то причин очутился на Лене в пределах Якутского округа, то на каком основании носители вилюйских легенд имели бы право отрицать свое родство с якутянами? Иными словами, при доказанности позднего перемещения южной метрополии в Якутский округ легендарное воспоминание ви­люйчан об их исторических связях с якутянами отнюдь не противоречит нашей гипотезе о переселении их прямо из Предбайкалья.

Однако, переселение прибайкальских якутов в область средней Лены в вилюйских легендах получило своеобразное отражение. У вилюйчан сохранилось воспоминание о том, что якутский царь Тыгын с войском преследовал их предков вплоть до Вилюя и после перестрелки через реку или речку ушел обратно. (Элл. §§ 242, 266, 270, 283, 299 и 306). В сю­жете погони Тыгына и победоносной борьбе с ним вилюйчан мы усматриваем позднейшее извращение рассказов о прохождении тыгыновых отрядов через южный Вилюй на Лену. «Если Тыгын какими-то судьбами добрался до Вилюя и не осел здесь, то, значит, он вернулся назад, испугавшись наших героев». Так должно было рассуждать позднее поко­ление легендистов. Вот что значит нечленораздельная устная историография. Легенда, как общее правило, не может соб­люсти правильной исторической перспективы ни во времени и ни в территориальном размещении давно прошедших собы­тий: позднее мешается с ранним, дальнее — с близким. Современники событий, например, эпохи переселения Тыгы­на из Приангарья на Лену, конечно, прекрасно понимали суть всего совершающегося, но их поздние потомки при устной передаче преданий не могли не спутать истори­ческий горизонт, мешая старое и ветхое с новым. Нашествие русских, проведя в легендарной памяти народа ещё более свежие и сильные борозды, должно было окончательно за­темнить контуры давно прошедших исторических событий. Беглецы, нахлынувшие из Якутского округа, должны были перемешаться с более ранними героями.

В преданиях поздних вилюйчан ко всему Вилюю присва­ивается весьма характерное название «Кыйаар», что в пере­воде значит — беспредельная, безграничная даль. Приведем наиболее характерные места из наших записей.

Жена Быркынгаа-Боотура говорит:

«Тыгын, наверное, не снесет этой обиды и убьет тебя. Нам лучше заранее бежать в Кыйаар». В те времена, как рассказывают, Вилюй называли «Кыйаар», добавляет от себя рассказчик. (Марх. ул., Элл. § 240.)

Другой сказитель выражается несколько иначе:

«В те времена Вилюй считался далекой окраиной — «Кыйаар сир». (Марх. ул., Элл. § 242.)

В третьем рассказе встречаем ту же характеристику:

«Нам необходимо бежать отсюда Кыйаарга. Так называли Вилюйский край». (Нюрб. ул., Элл. § 269.)

В четвертом варианте сами герои перед бегством на Ви­люй говорят: «Когда мы открываем дальнюю дорогу, когда предстоит пред нами господин дальний путь...» (Хочин. ул., Элл. § 299.)

В сказаниях вилюйчан, подобная же характеристика Ви­люя вкладывается в уста и других героев. Тыгын, убиваемый русскими, перед смертью успел сказать:

«Если бы с нами был мой брат, уехавший в Кыйаар, я бы так не умер». (Мар. ул., Элл. § 264.)

В другом случае враги Тыгына, узнав о прибытии к нему на помощь вилюйского героя Быркынгаа, говорят:

«Вот досада! Прибыл к ним старший брат, живущий на краю земли». (Сунт. ул., Элл. § 280.)

Герой ранних вилюйчан, Тюрбюй-Боотур, тоже «ехал вер­хом из Якутской стороны в Кыйаар». (Элл. § 259.)

В легендах якутян понятие о Кыйаар встречается, но оно непосредственно не увязывается с Вилюем. В одном рассказе этим словом характеризуются беспредельные просторы тун­гусских кочевий —«Кыйаар тунгустара». (Кангал. ул., Элл. § 79.) По легенде якутов Таттинского улуса, один вояка, некто Кэнгис-Боотур, потерпев поражение в одной битве, со стыда удаляется в Кыйаар — беспредельную даль и поселяет­ся там в глухой тайге. (Элл. § 195.)

Приведенные характеристики Вилюя — беспредельная даль, далекая окраина, край земли, откуда не может добыть своих врагов даже сам царь якутов Тыгын, не приложимы к Вилюю со стороны Якутского округа. Они были бы уместны лишь в устах прибайкальских якутов. Среди обитателей древнего Прибайкалья отдаленная вилюйская окраина, дейст­вительно, могла слыть беспредельной далью, краем земли, своего рода тартарары, попасть куда ещё можно (по Лене), но откуда нет возврата. Позже, когда появилась цепь проме­жуточных якутских поселений по Лене и поездки на Вилюй взад и вперед стали заурядным явлением, приведенная характеристика Вилюя, вероятно, уже казалась устарелой. В настоящее время сообщение между Якутским и Вилюйским округами не представляет никакой трудности и возможно во всякое время года. Дорога пролегает по равнинной мест­ности, где не имеется никаких естественных преград. Окраин­ные же поселения якутян непосредственно смыкаются с жи­лыми пунктами Верхневилюйского и Средневилюйского улусов.

Более сильное доказательство того, что старожильческое население Вилюя переселялось не из Якутского округа, а прямо из Предбайкалья, заключается в относительном распо­ложении ранних и поздних вилюйчан. Последние занимают юго-западную часть Вилюя, а первые — его северо-восточную часть, непосредственно примыкающую к Якутскому округу. Если бы древние переселения вилюйских якутов совершались из Якутского округа, то более примитивный отдел их оттес­нялся бы поздними выходцами вверх по Вилюю. Сравнив героический эпос ранних и поздних вилюйчан, нетрудно убе­диться, что последние по своему культурному развитию, сплоченности и общественной организации стояли намного выше ранних вилюйчан, которые до сих пор сохраняют ясные признаки культурного и этнического родства с северными оленеводами. Отсюда получается бесспорный вывод: якуты северо-восточного Вилюя переселились задолго раньше юго- западных вилюйчан.

Формулируем наши заключительные выводы. По поводу перехода якутов из зоны южного скотоводческого хозяйства в зону северного оленеводства, мы настаиваем на правиль­ности нашего конститутивного положения, что перемещение большого скотоводческого народа на такое дальнее расстоя­ние могло совершиться безболезненно лишь при условии почкования колоний от основного ствола народа, который в своей главной массе очень долго оставался неподвижным. Ранние колонизаторы края переселялись на Вилюй и в силу крайней необходимости, чаще без скота и каких-либо средств к существованию, ввиду чего они должны были вести пара­зитическое существование за счет местных оленеводов с их примитивными промыслами. Позднее вольные колонисты-про­мышленники, несомненно, прибывали обеспеченными как провизией и средствами передвижения, так и всеми необхо­димыми орудиями промысла. Прибыльная пушная торговля должна была усилить и завоз якутского скота как для нужд промышленных артелей, так и в качестве валюты, взамен ценной пушнины, вывозимой из колонии.

Необходимым условием органического роста северной ко­лонии мы признаем наличие оживленного сношения её обита­телей со своей метрополией, ибо при допущении полного отрыва ее от материнского ядра не могло быть никакого роста. Колония росла от постоянного прилива новых сил в виде людей и скота. Если в колонии от неблагоприятных климатических условий и неумения пришельцев приспосо­биться к местной обстановке погибала часть скота, то южная метрополия могла доставить новые кадры его. Если бы пере­селение якутов на Лену совершилось катастрофически, пусть даже в два-три приема, с окончательным отрывом уходя­щих и остающихся, то первые вряд ли сумели бы сохранить в целости свой скот и всю свою культуру.

Якутский язык, как неоднократно отмечалось лингвиста­ми, несмотря на чрезвычайную разбросанность своих носите­лей на огромной территории, не образовал диалектологиче­ских различий, нет в нем даже слишком обособившихся говоров. Их обычаи и нравы, устное народное творчество и религиозные представления дают одну цельную картину с едва заметными лишь для опытного глаза вариациями и тонкими переходами. Как мы указали раньше, исключение от этого правила составляют одни оленные якуты полярного Севера, численность которых едва составляет 3, 5% всего якутского населения. Все это свидетельствует о том, что переселение народа в начальной стадии совершалось испод­воль, из года в год, из века в век в порядке медленного почко­вания. Конечно, могли быть отдельные периоды усиления потока переселенцев, когда обрывались значительные масси­вы и неслись на север, но и эти волны, по-видимому, на новых местах находили уже подготовленную почву в смысле отыскания новых колонизационных фондов или заполучения от старожилов уже насиженной территории. Новые пришель­цы, неожиданно столкнутые вниз по Лене, могли бы и по­гибнуть, если бы они не находили на месте своих сопле­менников, уже освоившихся с местными условиями. Старо­жилы, даже и лишившись своих угодьев в пользу пришельцев, могли находить выходы из создавшегося положения, ибо долгое проживание на месте должно было закалить как их самих, так и их скот. Они должны были сдвигаться и тесниться, занимая и культивируя окраинные места.

Цельность всей якутской культуры, полная сохранность всех её существенных элементов заставляют нас высказать­ся за очень длительный срок развития якутской колониза­ции на Лене с необходимыми интервалами во времени, чтобы передние ряды могли расчистить дорогу для идущих сзади в смысле выработки полезных хозяйственных навыков, изуче­ния края, обнаружения её скрытых богатств, пищевых запа­сов и т. д. Гипотетически мы можем признать, что темп якутских переселений постепенно нарастал, шел crescendo. Каждая новая волна переселений могла происходить с силой, превосходящей предыдущие, если же интервалы были значи­тельны, то легко переносили наплыв новых людей и скота, которых нужно было прокормить.

Само собой разумеется, переселение скотоводческого на­рода в гиблую страну, как бы оно ни было растянуто на сотни лет, не является условием для его процветания. Оно, несомненно, должно было сопровождаться частичной ломкой хозяйственного быта. Те навыки, которые были усвоены раньше, не могли годиться на новой родине. Народу нужно было перевоспитать себя, отучиться от старых привычек и приобретать новые. Резкая перемена климата должна была сопровождаться усиленным падежом скота.

С переселением на север якуты лишились стад много­численных баранов, для которых климат Якутского края был абсолютно непереносим. В якутском языке мы находим следы былого обладания стадами баранов. Так, например, в якут­ском языке мы находим название войлока, в производстве которого, как известно, главную роль играет овечья шерсть. У степных халха-монголов войлок — «ишигэй», у бурят — «игхигэ, эгхэгэ, гхиги, гхэги»[30]. Слово «исэгэй» известно и якутам, но с несколько измененным значением. Старики-якуты по поводу этого слова, часто встречающегося в религиозных алгысах (молитвы) и в преданиях, обычно поясняли: «Это — запутавшаяся шерсть, когда грива или хвост коня образуют клубки». Часто говорят —«исэгэй буолбут сиэллээх»— имеет гриву, запутавшуюся в клубок. Но нередко в молитвах этому слову придают ещё значение какой-то божественной благодати, которая символизируется в белом скотском волосе или шерсти. Пекарский в своем словаре слово «исэгэй» реги­стрирует со значением «всклокоченный, запутавшийся, пере­плетшийся» (о скотской шерсти)[31]. Ясно, что исэгэй — назва­ние забытой кошмы, которая в быту степных народов не­заменима. Характерно и то, что якутское название войлока более сходствует со словом степных монголов, нежели бурят.

Остальные турецкие племена барана называют «хой» (кхой). В якутском языке сохранилось турецкое название барана в очень популярной поговорке «Кёй курдук элбэх». Так говорят, когда хотят выразить удивление по поводу мно­жества чего-либо: «О, великое множество, точно кёй». Но было бы напрасно спрашивать у якута, что это за «кёй», служащий мерилом множества. Но тот, кто видал на юге стада баранов, наверное, не удивится тому, что многоголовые стада баранов могли наделить скотоводческие народы приве­денной поговоркой. «Кёй», по-видимому, есть нечто иное, как палатализированная (смягченная) форма древнего «хой». (Здесь м. б. повлияло смешение с понятием «кёй салгын»). В другой поговорке «Хой баса тыл» — неразумные, не идущее к делу слово, мы находим более точный пережиток названия барана. Таким образом, древняя ругань «Эх ты, баранья башка» до сих пор живет, приблизительно, с тем же значением.

Вопрос о том, какую часть народного богатства могли составить у прибайкальских якутов стада их баранов, можно бы разрешить, обратившись к составу стад современных монголов. По данным, добытым монгольской экспедицией Центросоюза (Союз сибир. коопер.) 1991 г., во Внешней Монголии в среднем на одно хозяйство приходилось 7, 1 ло­шади, 1, 5 верблюда, 1, 7 рогатого скота и 44 овец и коз».[32]

Майский пишет, что в Монголии при раскладке податей разные виды скота переводятся к одной условной единице, а именно, на быков. Причем лошадь приравнивается быку, верблюд двум быкам, баран одной десятой быка[33]. По такому расчету 44 барана должны быть приравнены 4, 5 быкам или почти тем же 7 головам рогатого скота. Иными словами, у современных номадов стада овец по своей ценности и удельному весу в хозяйстве почти равняются рогатому скоту. Бурятские цифровые данные о соотношении разных видов домашнего скота мы считаем не характерным и для той эпо­хи, о которой идет речь. Со времени прихода русских как бурятское землепользование, так и формы хозяйства пре­терпели большие изменения, что не дает нам возможности сравнивать их хозяйство со стародавним якутским.

Итак, одна утрата баранов у древних якутов при пере­селении их на среднюю Лену дает уже убыль одной трети богатства, что, в конечном итоге, не могло не ослабить прирост населения.

Это переселение не могло также не вызвать большого сокращения и падежа конного и рогатого скота, как при преодолении трудного пути, так и по прибытии на новую родину с её резкими климатическими отличиями, с разницей в качествах травы и воды. Старожилы колонии могли иметь пастбища и луговые места, рассчитанные только на их соб­ственный скот. Ясно, конечно, что до поры до времени старожилы и новые переселенцы должны были продоволь­ствовать весь свой скот лишь на старом, уже выявленном и приготовленном фонде, рассчитанном на меньшие потреб­ности. Затем, как мы знаем, старожилы, обычно, сгонялись новыми пришельцами вглубь дикой и некультивированной страны. Очевидно, массовые переселения скотоводческого на­рода в условиях и обстановке Ленского края по их роковым последствиям нужно расценивать как наивысшие формы стихийных бед, сопровождающихся неизбежным обнищанием и вымиранием. Вот когда якуты должны были научиться кормить свой скот мерзлыми тальниками взамен сена. Эти встряски хозяйства Ленской колонии, при неожиданных на­плывах в значительных массах новых переселенцев, должны были наносить народу в целом такие уроны, которые вряд ли возможно было залечить в какие-нибудь 10—20 лет. Если народ лишился в баранах одной трети своего богатства, а в рогатом и конном скоте, вместе взятом, ещё одной трети, в итоге этих потерь остается лишь одна треть того, что имелось раньше. Но и это процент убыли богатства мы находим очень оптимистическим, особенно в эпохи переселе­ния из Предбайкалья целых улусов. Вероятно, бывали и та­кие моменты, когда экономические потери старожилов и но­воселов выражались в более ужасающих процентах. Для номадов скот есть все — основной нерв их жизни. Сокра­тился он наполовину, значит, в скором будущем сама жизнь подведет уравнительные итоги. Народ вымрет почти на такой же процент от недоедания, умножения болезней и обострен­ных форм борьбы за существование и т. д. Допустить же, что массовые переселения якуты переносили без всяких последствий, что все это сходило с них, как с гуся вода, ко­нечно, было бы с нашей стороны явным недомыслием.

Мы должны признать, что переселения якутов на север в позднюю стадию, когда сдвигались с места целые улусы, не­сомненно, сопровождались колоссальными потерями в народ­ном благосостоянии, не только приостановками роста населе­ния, но и каскадными падениями и явлениями общего рег­ресса. Вопрос о том, могли ли якуты позже наверстать целиком все свои утраты, весьма проблематичен. Можно бы ещё согласиться с тем, что они могли приостановить резкие падения тонуса своей жизни, но думать, что они на новом месте начали благоденствовать, значило бы забывать элемен­тарные факты из области экономической географии Восточ ной Сибири и ту простую истину, что кони и коровы питают­ся травой, растущей в большем изобилии на юге, чем на севе­ре с её подпочвенной мерзлотой и кратким вегетационным периодом. Так, например, историк проф. H. Н. Козьмин пи­шет:

«История тюрков дает многочисленные примеры, когда небольшое племя усиливалось... и, наоборот, народ после пе­ренесенного разгрома низводился до размеров небольшого племени... напротив, сахалар-якуты превратились в особый народ на наших, можно сказать, глазах»[34]. В другой работе он же пишет про якутов: «Но это был небольшой народ и, предоставленный самому себе, он не мог выдержать борьбу за свою самостоятельность против бурят...»[35]. Очевидно, по мнению проф. Козьмина, если всех якутов с их скотом пе­реселить ещё дальше на север за Полярный круг, то они стали бы ещё более благоденствовать.

Нет ничего мудреного в том, что народы, которые пере­двигались от холода к теплу, от сухих и континентальных мест в более влажные, легко перенеся невзгоды начальной эпохи, начинали, действительно, благоденствовать. Так, на­пример, турки-османы, включив в свой состав много миллио­нов оседлых туземцев, образовали обширную монархию, хотя по своей численности и удельному весу в эпоху древних кочеваний по степям, может быть, они далеко уступали пред­кам якутского племени. (Основное ядро осман — турки- огузы, которые в первой половине XIII века под начальством хана Сулеймана перекочевали из Хорасана (провинц. Пер­сии) в Малую Азию, насчитывали лишь 50 тысяч человек).

По затронутому вопросу наш вывод таков: больше дан­ных говорит за то, что якуты до своего переселения на дальний север были народом более многочисленным, физи­чески здоровым, рослым и богатым, чем они есть теперь.

Если переселение якутов на Лену было растянуто на долгий срок и поддается периодизации, то и основные причины, вызвавшие их, должны быть весьма разнообраз­ными. Его начальные фазы могли происходить при одной исторической обстановке, срединные при другой, а заключи­тельные фазисы ещё при иных условиях. Вот почему мы признаем абсолютно неверным и непродуманным весьма часто повторяющееся заявление историков: вот, мол, якуты около XIV—XV вв. нов. э. под давлением бурят или монголо- бурят двинулись на Север и заняли места на среднем течении Лены, оттеснив старожилов края тунгусов. Если бы якуты в полном составе когда-либо вздумали переселяться на север, в неведомую для них тунгусскую территорию, то их жалкие остатки влачили бы существование рыбаков и охотников, наподобие современных карагассов или северных оленных якутов. Народ в целом не может не обладать чув­ством самосохранения и простым здравым смыслом, чтобы не кидаться за своими стадами в такие дебри. Если пред наро­дом возникают иногда такие трагические моменты, то массы обычно предпочитают признать власть победителей, хотя бы они были иноплеменниками, а вожди её, когда нельзя ожи­дать милости победителей, погибают в неравной борьбе или бегут одни с небольшой кучкой своих ближайших привер­женцев.

Массовое переселение якутов из Предбайкалья в бассейн Лены мы не можем и представить себе без предварительно­го образования там их вилюйской колонии, сложившейся путем эволюционного процесса в течение очень долгого срока. Объякученные оленеводы занесли на Вилюй якутский язык и якутское культурное влияние, а ранние и поздние вилюйчане — якутский скот. Вилюйские якуты задолго раньше массовых переселений должны были выработать все те приемы и отличительные признаки местного хозяйства, которые мы наблюдаем у якутов и теперь. Кроме того, они, несомненно, развили и расширили торговые связи Вилюя со своей южной метрополией и местный пушной промысел, в результате чего южные якуты получили исчерпывающую ин­формацию об условиях жизни на Севере.

Вот почему, когда на юге в монгольских степях эра владычества турецких племен уже приблизилась к полному закату и началось возвышение монголов, прибайкальские якуты в два-три приема с интервалом в 150—200 лет в пол­ном составе переселились на Лену, на территорию современ­ного Якутского округа. Но и эти заключительные переселе­ния, по-видимому, носили характер планомерной эвакуации, а не панического бегства, ибо в героическом эпосе якутов мы не находим никаких следов страшного военного пораже­ния. Окончательный исход якутов из Предбайкалья совер шился несколькими десятилетиями раньше выступления на историческую арену знаменитого Чингис-Хана, т. е. до нача­ла XIII в. нов. эры. Доказательству этого положения будет посвящена отдельная глава во втором томе наших очерков.

В процессе образования вилюйской колонии необходимо подробно остановиться на массовых переселениях поздних вилюйчан, положивших начало и колонизации Якутского округа.