Иллюстрации 4 страница

Можно задуматься о том, насколько в своем кембриджском периоде Ренфру действовал вообще в духе Новой Археологии. От автохтонности он отошел в сторону диффузии, от социальных проблем – к этническим, от объяснений – к вопросам и этическим оценкам. Но в 70-е – 80-е годы и другие " новые археологи" отошли от важных принципов Новой Археологии в пользу бихевиорной археологии, потом пост-процессуализма, в 90-х Новая Археология и вовсе захирела, как, впрочем, и пост-процессуализм.

Если же подытожить в теоретическом плане, чем занимался Ренфру в это время, то это одна долго игнорируемая в археологии задача – историко-археологический синтез. То есть интеграция археологических данных с данными смежных дисциплин – прежде всего из письменных источников, геологии и палеонтологии (включая палинологию), лингвистики, антропологии. Активизация в решении этой задачи не раз вспыхивала в археологии: успехи геологии и антропологии (учение об антропогенезе) были задействованы в становлении эволюционизма; Мух и Косинна пытались соединить лингвистическую индоевропеистику с первобытной археологией, а Косинна и расовую антропологию; Эггерс и Гахман разрабатывали методику синтеза с письменными источниками. Ренфру использовал сначала успехи в радиохимии для пересмотра хронологии (" радиоуглеродная революция" - это был тоже акт синтеза), а в 90-е годы обратил внимание на выдающиеся достижения палеогенетики, революционицировавшие палеоантропологию, и на смелые прозрения советских и американских лингвистов вглубь времен (" ностратическая теория" и т. п.). Соединив то и другое с археологией (насколько удачно – другой вопрос), он добился общего внимания к этой теме и нового принципиального прорыва в проблеме синтеза.

2. Российское соответствие. Две решаемых Ренфру взаимосвязанных проблемы имели существенное соответствие в российской археологии – проблема этногенеза и проблема историко-археологического синтеза.

Проблема этногенеза в российской археологии особенно занимала исследователей со времени подготовки к Отечественной войне и до Хрущевской разрядки, т. е. примерно с середины 1940-х гг. до середины 1950-х, когда прошедшие испытания и последовавшая холодная война подстегнули национальное самосознание, а власти усиленно подогревали чувства патриотизма. Пока теория стадиальности не была устранена, а оборонительная позиция была главной в политике, вопросы этногенеза решались в плане автохтонности. Каждому народу предписывалось сидеть вечно на одном и том же месте, на своей нынешней территории, а миграции признавались только в случае недвусмысленной и полнейшей фиксированности письменными источниками, да и то трактовались как поверхностные, затрагивавшие только верхний слой населения.

С ростом влияния Советского Союза в мире после победы в Отечественной войне и со сменой внешней политики СССР на завоевательную, с расширением территории СССР и формированием ряда государств-сателлитов, сменилась и ведущая концепция этногенеза. Теория стадиальности в 1950 г. была отброшена, восстановлена в правах индоевропеистика, и популярность в России получили взгляды Косинны о миграциях праязыков и пранародов. Только центром была объявлена не Центральная Европа, а Восточная, но методы исследования были типично косинновские. Кстати, эти же взгляды были в это время популярны и в Западной Европе, но по иной причине: там в это время муссировалась идея извечной угрозы с Востока.

С 1956 г., после разоблачения тирании Сталина и возвращения репрессированных народов проблемы этногенеза отошли на второй план, уступив место проблемам социального развития, но не исчезли с повестки дня. Некоторая либерализация режима во время Хрущевской " оттепели" и разрядки, а затем, после свержения Хрущева в 1964 г., прокламируемая борьба с Хрущевским субъективизмом облегчили ученым применение кое-где объективных методов исследования. Стало возможно прослеживать миграции не только с территории СССР на запад, но и извне на территорию СССР, сначала с территории славянских и социалистических государств, потом с любых. Концепция автохтонного славянского этногенеза на территории СССР (преимущественно Киевской Руси, т. е. Украины) теперь уже не была единственно допустимой, но еще сохраняла преимущественную поддержку властей и доминирование. Оно продолжалось до падения советской власти в 1989 г.

Для прогресса науки имела значение не столько разработка нескольких концепций происхождения славян, а также происхождения других народов России, сколько то, что в ходе этих исследований неминуемо вставали теоретические и методические вопросы, с этим связанные. Что такое этнос? (А после устранения культа Сталина этот вопрос приобрел форму: можно ли удовлетвориться частичным перенесением на этнос сталинского определения нации?). Обязательно ли язык совпадает в своих территориальных границах с археологической культурой? Если нет, то вправе ли археология решать вопросы этногенеза – не есть ли это чисто лингвистическая проблема? А что такое археологическая культура? Каковы критерии установления миграции? По этим вопросам в советской археологии накопилась огромная литература (сводка этой литературы по середину 1970-х приведена в моей " Панораме" – Klejn 1977: 13 – 14, 21, 29; позже – в моей " Археологической типологии" 1991 г.; см. также Долуханов 2000).

Вопросы о том, что такое этнос, не является ли основным показателем этничности особый язык и как выражается этничность в материальной культуре, относится скорее к ведению этнографии (Бромлей 1973). Но вопросы эти оборачиваются вопросом об этническом распознавании археологических культур. Этот вопрос первыми поставили немцы на базе критики Косинны (прежде всего это работы Эрнста Вале, 1941 г., и Ганса-Юргена Эггерса, 1950 г.). Критика Косинны всегда была мила сердцу советских археологов и стала особенно актуальной, когда методы Косинны были заимствованы ведущими фигурами советской археологии. Большая работа с анализом и критикой методики Косинны была мною опубликована в ГДР в 1974 г.. В Советском Союзе существовала обширная литература 1950-х – 70-х годов о соотношении культуры и этноса (работы Третьякова, Артамонова, Брюсова, Сорокина и многих других). Есть и мои статьи и обобщающий их большой раздел в " Археологической типологии".

Вопрос об этническом распознавании археологичеких культур теснейшим образом связан с вопросом об этнической преемственности, то есть с вопросом о миграциях и автохтонности. В 1973 г. я подготовил доклад на IX Международный конгресс антропологических и этнографических наук в Чикаго об археологических критериях обнаружения миграций. Ни на какой конгресс я, конечно, не поехал, а доклад был напечатан в Москве, правда, крохотным тиражом. Потом последовала целая серия советских работ о миграциях в разные эпохи. Мои предложения были использованы, даже терминология, мною придуманная, использовалась, но без ссылок на меня, потому что я к тому времени был уже в тюрьме. Переиздал я эту работу в сильно расширенном виде уже в 1999 г. в " Стратуме".

Вопрос о том, не ищем ли мы, прежде всего, происхождение языка, говоря о происхождении народа и совпадает ли языковая преемственность с преемственностью в материальной культуре, ставит вопрос о путях интеграции лингвистики с археологией. Это один из вопросов историко-археологического синтеза – органического соединения разных видов источников. Тут тоже застрельщиками были немцы – Эггерс и Гахман. Я первым перенес эту проблематику в советскую археологию. В 1974 г. году я опубликовал две работы, посвященные анализу в книгах Гахмана проблемы синтеза, а особенно заметно я поставил эту проблему своей книгой 1978 года " Археологические источники".

В конце 70-х у меня уже была готова и специальная обобщающая работа, посвященная проблеме синтеза в исследованиях этногенеза. Я послал доклад на эту тему на конференцию в Сыктывкар, но опубликована она не была, так как в начале 1980-х я был арестован. Работа эта вышла только в эпоху " перестройки", в 1988 г., в головном советском этнографическом журнале. Суть этой статьи состояла в выделении особых явлений в реконструируемой культуре – интеграторов, - которые по своей природе способны иметь многосторонние выражения – в нескольких сферах культуры, то есть, найдя такое явление одном виде источников, нужно поискать в других видах. Например, войны и воцарения имеют большую вероятность отразиться в письменных источниках, но также и в археологии (первое) и в нумизматике (второе). Смена населения отложится в языке, антропологии и, возможно, в материальной культуре. И т. д.

Таким образом, к тому времени, когда Ренфру, а с ним английская археология, занялись проиcхождением языков и народов Европы и мира, в советской археологии и лингвистике существовала обширная литература по этим проблемам, большей частью совершенно недоступная англичанам ввиду языкового барьера. Только ностратическая теория и английские выжимки из труда Гамкрелидзе и Иванова оказались использованы Ренфру. Проблемой же историко-археологического синтеза в советской археологии занимался, кажется, только я, а эти занятия были пресечены. В Англии же получили дальнейшее развитие (в 90-е годы).

3. Переход к постижению прошлого. Но продвижение к историческому синтезу, к интеграции наук, связанное с отступлением от важных принципов Новой археологии (назад к диффузии и т. п.), - лишь одна из сторон позднего творчества Ренфру. Он также развивал в это время свою когнитивную археологию, как ему казалось, по линии усовершенствования процессуальной археологии – как когнитивно-процессуальную археологию, но на деле это было не так. С самого начала когнитивная археология означала сближение с целями символической археологии пост-процессуалиста Ходдера. Со временем это сближение только усилилось. С начала 90-х занятия когнитивной археологией, казалось, приостановились.

В 2003 г. вышла новая книга Ренфру – " Постижение: кто мы, откуда мы? Параллельное видение художников и археологов". Это роскошное издание, на мелованной бумаге, со 175 иллюстрациями, из которых 55 цветных. Под художниками Ренфру имеет в виду не людей искусства вообще, не художников тех эпох, к которым относятся археологические памятники. Нет, он имеет в виду сугубо современных скульпторов и художников, авангардных, тех, кто придерживается абстракционизма, кубизма, символизма, концептуализма, примитивизма, кто делает поп-арт, инсталляции, кто размывает рамки искусства, превращая его в шоу, а всякую деятельность – в искусство.

Ренфру признает, что поначалу сам не воспринимал это искусство как искусство, не понимал его. Но постепенно заинтересовался некоторыми художниками, подружился с ними, стал посещать выставки, устраивать их в своем колледже в Кембридже и коллекционировать это искусство сам. Он называет знаменитые имена – Ричарда Лонга, Альберто Джакометти, Эдуардо Паолоцци, Константина Бранкузи, Уильяма Тёрнбалла и др., приводит их картины и скульптуры. Действительно, часто налицо поразительное сходство с дремуче древними изображениями. " Меловая линия" Ричарда Лонга (выложенная в 1979 г. из кусков мела прямая полоса) действительно очень напоминает каменную выкладку в раскопанной Ренфру могиле Куонтернесс на Оркнейских островах (рис. 6). Оркадский круг Лонга (рис. 7) во дворе колледжа Иисуса (выложен в 1992 г.) вполне похож на кромлехи. Произведение того же Лонга " Круги грязных рук с реки Эвон" в колледже Иисуса в Кембридже (рис. 8) отличается от палеолитических и более поздних отпечатков рук только техникой выполнения (негатив/позитив) и размещением. Кикладская мраморная голова (рис. 9), датируемая серединой III тыс. до н. э., весьма смахивает на маску (рис. 10) работы Уильяма Тёрнбалла 1982 г. и, несомненно, повлияла на ее форму. Еще яснее прямое воздействие первобытного искусства видно в работе Пабло Пикассо " Бронзовая голова женщины" 1930 – 32 гг. (рис. 11а) – ее оригинал, маска (рис. 11б) племени Нимба из Гвинеи (Африка), находился в коллекции Пикассо и ныне хранится в его музее.

Часть этих сходств, несомненно, объяснима подобными влияниями, часть, однако, приходится действительно объяснять общими тенденциями современных художников с первобытными мастерами – тягой к простоте, к элементарному самовыражению, свободному от догматизма школ. Ренфру это показывает на примере " нечаянной скульптуры" – он сравнивает отливки человеческих тел из Помпей (рис. 12) со скульптурами Джорджа Сегала (рис. 13). Сходство действительно есть.

Но идея Ренфру в ином. Он полагает, что тут не простое сходство, не просто аналогия. В 1999 г. Марк Дайон провел видимость археологических раскопок на берегу Темзы (рис. 14 – 15), а затем имитировал с собранным мусором (рис. 16) археологические исследования – документировал, зачерчивал, классифицировал, проводил анализы и, наконец, сделал выставку в галерее Тейт (рис. 17). Ренфру сопровождал эту имитацию (очень похожую на эрмитажную выставку " Болотного золота" Белкина) своей квалифицированной лекцией.

" Всё это, - утверждает он, - явно выглядит очень похоже на археологию, и когда встречаешь энтузиазм некоторых добровольцев, чувствуешь себя тоже, как там. Но есть ли это археология? Это подобно тому, что Марк Дайон называет себя художником, а конечный продукт оказывется на выставке в галлерее Тейт (и потом был приобретен галлереей), но есть ли это искусство? … Право, археология – то, что делают археологи" (Renfrew 2003: 85 – 86, 88).

Дайон делал всё, что делают археологи – копал, аккуратно собирал, чертил, классифицировал, выставлял. Правда, он не имеет археологического образования и не является членом археологического учреждения. Но по сравнению с классическими раскопками сэра Мортимера Уилера середины века, работы Дайона, отметил Ренфру, выглядели гораздо более похожими на его собственные, профессора Ренфру, археологические раскопки, чем кесонный метод Уилера! Ренфру здесь не отмечает только одного существенного отличия: Дайон не ставил перед собой задачу отыскать древности и понять по ним прошлое, тогда как Уилер и Ренфру преследловали именно эту цель. Ренфру лишь замечает: " Мы раскапываем прошлое, не правда ли? " (Renfrew 2003: 88). Более важным представляются Ренфру не цели, а процесс археологического исследования. Как у современного искусства – тот же Ричард Лонг бродит по свету и делает не очень трудоемкие, но заметные изменения на местности, и этот процесс есть для него искусство.

Правда, для Дайона этот процесс – как археологического исследования, так и искусства - всего лишь забава, пародия, шутка. Но критерии научности археология привыкла воспринимать всерьез, и размывание этих критериев – на берегах ли Темзы или на берегах Невы - может для нее оказаться рискованными шутками.

Еще важнее для Ренфру другое. Схожими представляются ему в принципе оба вида познания - археологическое проникновение в прошлое и постижение современного изобразительного искусства современными зрителями. В обоих случаях предметы познания фиксированы в материале, в вещах. В обоих случаях нам предлагается какая-то информация, какое-то сообщение. В обоих случаях нам непонятно, что за информация, как ее расшифровать. Но вот современное искусство мы, оказывается, можем понять! И из этого следует вывод: наш опыт постижения современного искусства может помочь нам понимать непонятные археологические материалы.

Можно подумать, что перед нами последний акт когнитивной археологии. Но нет, это не когнитивная археология, и уж никак не когнитивно-процессуальная, как ее называл Ренфру. В ней ведь Ренфру как процессуалист занимался выявлением проблем археологического познания символических систем и задавался обнаружением механизма объективного решения этих проблем. А эта книга скорее в русле историко-археологического синтеза, интеграции дисциплин, из которых синтезируется преистория. На сей раз это две дисциплины, которые изначально, в античной археологии, были синкретично связаны. Теперь Ренфру восстанавливает это старое сопряжение двух наук, потому что, по его убеждению, в одной из них появился новый опыт понимания, способный обогатить другую.

Что это за опыт? Какую методику он привносит в археологию?

Оказывается, это опыт постижения мира через чувства, через переживание личного контакта с материалами. Особой методики никакой, о критериях объективности и речи нет. Не объяснение, не открытие причин по признакам, а постижение (figuring it out), т. е. интуитивное схватывание, озарение, " понимание". Это несомненный постмодернизм, с которым Ренфру так долго и успешно воевал. Последний из лидеров Новой Археологии полностью перешел на сторону противника. Совсем как вождь иудеев Иосиф бен Маттиас, руководивший защитой крепости Иотапата в Иудейской войне, который после гибели всех защитников сдался на милость Веспасиана Флавия и стал римским сенатором под именем Иосифа Флавия, а впоследствии знаменитым историком. Только Ренфру стал знаменитым археологом до своей Иотапаты.

То, что это постмодернитская книга, лезет изо всех щелей. Неоднократно Ренфру в ней заявляет, что наше понимание прошлого очень ограничено (Renfrew 2003: 3), мотивы изготовления статуэток мы не знаем и, вероятно, никогда не узнаем (с. 77). Это совершенно не вяжется с гносеологическим оптимизмом Новой Археологии. Ренфру считает, что нужно придать ранг революции введению оседлости (с. 115). Это уже до него провозгласил Ходдер в своей " Доместикации Европы". Как бы для более полного уподобления Ходдеру, Ренфру признает, что после введения оседлости (" доместикация") и земледелия символическая роль артефактов стала основной (с. 136). Совсем как Ходдер, Ренфру сетует на то, что в своих отчетах мы подавляем свои непосредственные впечатления и чувства, оставляя сухие факты и соображения (с. 42).

" Ну, я вполне сознаю, - пишет Ренфру, - что это может быть названо " феноменологическим" подходом. Это основано на нашем познании мира чувствами. Но славная вещь состоит в том, что мне незачем применять слово " феноменологический", чтобы воспринять и понять его. Вовсе незачем мне ухватываться за философию Хайдеггера (о котором Джулиан Томас и, разумеется, Крис Тилли написали в своих богатых информацией сочинениях на эту тему). Ибо вместо того я сам был там и уже чувствовал это. Я говорю из личного опыта. И я почувствовал это, по крайней мере, частично, потому что меня привела к этому пионерская работа Ричарда Лонга" (Renfrew 2003: 39).

Вопрос, однако, не в том, как к этому пониманию пришел лично Колин Ренфру, а в том, воспроизводим ли этот опыт. Всякий ли археолог, насмотревшись современного искусства и проникнувшись впечатлениями, сможет повторить выводы, к которым пришел Колин Ренфру, или он придет к совершенно другим выводам или вообще ни к каким. Если Ренфру сумел поставить современное искусство на службу археологии, книга должна показать археологам, как это делается.

Боюсь, что это неосуществимо. Кроме несомненного сходства с археологическими древностями, произведения современного искусства имеют и кардинальные отличия от них, а об этом в книге – ни слова. Создатели древних памятников отличались от современных художников прежде всего тем, что создавали свои изделия по определенным правилам, преследуя очень определенные цели, имевшие общественную значимость. Как это делают современные народности первобытного образа жизни. Они знали, что они делают, для кого и зачем. Мы этого можем не знать, но они-то это знали. Поэтому их изделия столь стандартны (рис. 18 – 19) и, даже те, которые уникальны, имеют стандартные детали, обработку и контекст. В этом основа для их типологического изучения и нашего продвижения на пути их познания. Мы можем пересказать, хотя бы в качестве гипотезы, ту часть их смысла, которую мы выяснили. Художники прежних времен во многом были схожи с остальными мастерами – они добавляли к этому лишь критерии изобразительного мастерства и эстетики.

Современные же художники, принадлежащие к модным направлениям, отличаются от прежних тем, что критерии непохожести и уникальности стали у них главными, изобразительное сходство с реальностью утратило всякую цену, а общественное понимание смысла их созданий их совершенно не волнует. Не очень требуется даже наличие такого смысла вообще. Художник может и сам не понимать, что он делает, если то, что вышло, имеет декоративные качества или может быть расмотрено как акты самовыражения. Когда говорят, что кто-то стал понимать того или иного современного художника, это не значит, что этот зритель может пересказать его произведение, а значит лишь, что он начал испытывать наслаждение от лицезрения вещей этого художника, может быть, даже начал рождать какие-то мысленные ассоциации.

При таких условиях возможны лишь отдельные совпадения психологических мотивов актов современных художников с первобытными мастерами (их и выявляет Ренфру). В целом же восприятие современных произведений искусства и попытки их истолкования – это совершенно иной процесс, чем стремления понять назначение и смысл древнейших памятников.

Толкуя современные произведения, мы вправе воспользоваться свободой понимания, а если автор скажет, что он имел в виду совсем не то, это никого не взволнует. Другой зритель может понять совершено иначе, и в этом также ничего страшного. А вот размышляя о древних памятниках, мы должны понять, каковы были реальный смысл и назначение этих вещей, и доказать свое понимание анализом материалов и контекстов. Если появляется другая гипотеза, нужно либо столкнуть аргументы и выбрать решение, либо найти возможность сочетания взглядов.

Я также отмечал в своем собственном творчестве идеи, которые оказываются в духе постмодернизма. Но это были отдельные идеи, а не вся методологическая программа. С другой стороны, и в книге Ренфру есть несомненные отличия от писаний таких радикальных ревнителей постпроцессуализма как Шэнкс, Тилли и Томас, и не только в стиле написания. Они обычно восходят в теоретизировании до высоких уровней абстракции и теряют связь с конкретным материалом, Ренфру же оперирует конкретными вещами. Тилли и его товарищи так подчеркивают уникальность вещей, что сравнительный анализ становится невозможным, тогда как Ренфру занимается именно сравнительной археологией, оперируя целыми категориями вещей. Он не приемлет многих философских гуру пост-процессуализма, но, правда, феноменологическую философию разделяет с ними. А главное, Тилли и его соратники не разрабатывают специальную методику для осуществления своих идей, тогда как Ренфру предлагает свои феноменологические идеи только как идеи, как генератор для порождения гипотез, которые далее должны поступить на проверку и проработку в механизм обычной методики. Но поскольку в книге нет этой проверки и проработки, нет этого механизма, он как бы выведен за скобки, читателю очень трудно уловить эти тонкие различия между Ренфру и пост-процессуалистами.

Значение этой книги Ренфру не только в обнаружении одинаковых проявлений в первобытных культурах и современном искусстве и в предположении одинаковых психологических мотивов за тем и другим (оставить следы, найти простейшие формы выражения естественных эмоций, и т. п.). Значение этой книги еще и в том, что она стала сигналом о полной смене курса британским лидером Новой Археологии, о его подчинении веяниям, увлекавшим британскую археологическую молодежь в Кембридже два десятилетия. Когда Новая Археология отошла в историю, а молодежь два десятилетия соревновалась в постмодернистских упражнениях и вроде бы иссякла, Ренфру как бы захотел показать, что и он это может делать не хуже молодых, а даже лучше. И сделал – смело, ярко и масштабно, - оказавшись опять лидером, хотя и совсем другого ополчения.

С позиций уже отжившей Новой Археологии он перешел на позиции более молодого но, увы, также отжившего течения. Можно ли увидеть в этом акте принципиально новую тенденцию? Разве что тягу к интеграции наук, к историческому синтезу в археологии.

4. Теория приспособления к материалу. Интеграция археологии с искусствознанием была лишь одной попыткой синтеза и одной стороной развития когнитивной археологии. За когнитивную архелогию вообще Ренфру взялся вновь несколько раньше – на самом рубеже веков. Однако на сей раз он озаботился приложением ее к материальной культуре. Можно было бы подумать, что это естественное побуждение материалиста и что его вдохновил пример советских археологов 20-х – 30-х годов, которые даже археологию намеревались заменить историей материальной культуры. Но у него был более близкий пример – Ян Ходдер, которого материальная культура занимала совсем в другом плане – более семиотическом.

В 1998 Колин Ренфру и Крис Скарр были соредакторами сборника " Познание и материальная культура: археология накопления символов", в котором опубликованы труды конференции 1996 г. Сборник открывался небольшой статьей Ренфру " Разум и материя: когнитивная археология и внешний символизм". Под внешним символизмом он имеет в виду материализованные символы, символы-вещи и действия. В 2001 г. Ренфру поместил в сборнике Яна Ходдера " Археологическая теория сегодня" статью " Символ перед понятием: материальное приспособление и раннее развитие общества". Идея этих статей такова: в развитии человечества материализованная символика выступает всякий раз до того, как на этой основе возникает понятие. То есть сначала материя, потом – понятие. Идея вполне материалистическая. Здесь впервые выступает это ставшее затем излюбленным выражение: " material engagement". Его очень трудно перевести на русский язык, да и на английском понять его нелегко. У слова " engagement" много значений: 'встреча', 'свидание', 'помолвка', 'сцепление', 'подладка', 'дело', 'бой' и т. д. Но из контекста выясняется, что имеется в виду " human engagement with the material world" – как человек подлаживается, приспособляется к материальному миру, к вещам. Какие он при этом развивает в себе способности, какие знания приобретает и т. д. То есть буквальный перевод был бы " материальное приспособление" или " материал-приспособление", но так по-русски не говорят. Наиболее адекватной передачей представляется мне: " приспособление к материалу, к материальному миру".

В том же 2001 г. Ренфру дал журналу социальной археологии (" Джорнал ов соушел аркеолоджи") интервью, озаглавленное " От социальной археологии к когнитивной". Он пришел к выводу о необходимости создания " теории приспособления к материалу" (material engagement theory), и чуть ли не весь коллектив института МакДоналда в Кембридже был мобилизован на разработку этой теории. Особенно радовали мэтра своими успехами его ученики Элизабет ДеМаррэ (Elizabeth DeMarrais) и грек Ламброс Малафурис (Lambros Malafouris). Вместе с ДеМаррэ Ренфру читал студентам курс о своей " Теории материального приспособления". В 2003 г. в Институте была организована конференция на тему " Переосмысляя материальность: приспособление разума к материальному миру" (в 2004 ее труды вышли под совместной редакцией Элизабет ДеМаррэ, Криса Госдена и Колина Ренфру в серии монографий Института МакДоналда). О том, насколько важной для Кембриджа и Ренфру считается эта теория, говорит тот факт, что когда сотрудники Института в 2004 г. поднесли Ренфру юбилейный сборник к выходу на пенсию, название сборника оказалось " Приспособление к материалу (Material engagement): исследования в честь Колина Ренфру" (Brodie and Hills 2004).

В итоговом сборнике конференции " Переосмысляя материальность" помещена ключевая статья Ренфру " Towards a Theory of Material Engagement" – " [Движение] К теории приспособления к материалу", " За теорию приспособления к материалу". В этой статье Ренфру так формулирует суть и задачи новосоздаваемой теории:

" Теория приспособления к материалу занимается отношениями между человеком и материальным миром и сосредоточивается на использовании и статусе материальных объектов (главным образом произведенных объектов или артефактов), которые применяются как посредники во взаимодействиях между индивидами и между людьми и их средой. Цель – облегчить анализ и понимание изменений в культуре. Теория сформулирована частично как ответ на то, что сформулировано [мною] как " парадокс сапиентности" – это загадка, заключающаяся в значительной протяженности времени между возникновением и широким распространением нашего вида [homo sapiens] и взрывом инноваций в области материальной культуры, широко наблюдаемым в раннем голоцене, с возникновением оседлой жизни, производства пищи и ускорением изменений. Приписать решительную причинную роль в этих изменениях полноразвитому овладению языком и вполне человеческому самосознанию наряду с внутренними способностями человечества к использованию символов, вряд ли убедительно, коль скоро следствия этих новых причин не прослеживаются в течение этак тридцати тысяч лет" (Renfrew 2004: 23 со ссылкой на Renfrew 1996).

Как значится в аннотации на обложке сборника, авторы ушли от " спора о первичности материи или сознания", а в своей статье Ренфру выражает надежду, что " когнитивно-процессуальная" археология, постулируя материальные корреляты социальным и политическим реалиям, позволяет " избежать некоторых ловушек раннего, 'диалектического' материализма" (Renfrew 2004: 23). Впрочем, на практике, решая вопрос о том, что раньше – материализованный символ или чистое понятие, - Ренфру решает вопрос в пользу первого и даже упрекает свою единомышленницу ДеМаррэ в том, что ее прежняя, 1996 г., работа (совместная с другими соавторами) о материализации идеологии власти создавала впечатление, будто материальный объект вторичен по отношению к понятийному.