Иллюстрации 7 страница

Я был молод, и, столкнувшись с необходимостью завоевать внимание аудитории, я решился на публичное выдвижение волновавших меня идей, в то время представлявшихся очень смелыми. Обстановка в стране была напряженная, хрущевская " оттепель" сменялась заморозками (Хрущев ссорился с либеральной интеллигенцией на выставках в Манеже), и эта атмосфера затрагивала меня и моих студентов. Мы начинали думать и даже говорить о вещах, представлявшихся многим запретными и опасными. Мы подвергали сомнению, не формулируя это прямо, устои марксизма. С точки зрения марксизма, природа человека не существенна – человек формируется социально-экономическими условиями и только.

Я начинал свои лекции подробным описанием современых безмотивных преступлений у нас и за границей, подводя студентов к мысли, что причины кроются не в общественном строе, а в природе человека. Затем говорил об главных болезнях современного человека, которыми дикие животные почти не болеют. И т. д. А затем раскрывал основу этого.

Дело в том, что человек сформирован эволюцией (естественным отбором) в приспособлении не только к природной среде, но и к социокультурной среде времени формирования. Чтобы пользоваться орудиями, нужна цепкая рука – и большой палец отходит от остальных. За последние 40 000 или даже 100 000 лет человек фенотипически и генетически не изменился. Его психофизиологические особенности остались те же, что были в эпоху формирования последнего типа человека – ископаемого homo sapiens sapiens, то есть кроманьонца. Кроманьонец отличается от нас расовыми особенностями, но не уровнем физического и психофизиологического развития. С тех пор социокультурное развитие прошло огромный путь, много этапов, а сдвига в генетической эволюции еще не произошло. Ведь социокультурная эволюция и генетическая эволюция развиваются разными темпами, поскольку темп генетической ограничен созреванием поколений. Но это значит, что наши психофизиологические особенности адаптированы к условиям жизни кроманьонцев – к охотничье-собирательскому образу жизни, к охоте на крупную дичь, к жизни маленькими коллективами на природе, к тогдашним семейно-бытовым отношениям и т. д. То есть территориальность, азарт погони, солидарность только с небольшим коллективом, выделение лидеров и прочее - это наша природа.

За тысячелетия технического прогресса и социального развития общества накопилось огромное расхождение между социокультурным уровнем человечества и его психофизиологической настроенностью. То есть сложилась дезадаптация человечества к его нынешней культуре (об этом писал Фрейд в 1930 г. – см. его работу " Неудовлетворенность культурой"). Эта дезадаптация (Клейн 1996) проявляется в ряде болезней (которыми дикие животные почти не болеют – рак, сердечно-сосудистые, психические расстройства) и в психологических и социальных неурядицах. А в культуре сформировались некоторые механизмы, нацеленые на компенсацию этого расхождения и этой напряженности (например, гладиаторские бои, бокс, футбол, хоккей, алкоголизм, наркотики). Я понимал, конечно, что, думая об этих проблемах, выхожу за пределы археологии, но преистория и проблема ее значения для современности тут очень близко.

Лекции проходили в напряженной тишине, в аудиторию сбегались студенты других курсов, а некоторые слушатели спустя десятилетия говорили мне, что могут повторить многие места моих лекций слово в слово. Курс читался несколько лет, потом меня тихо отстранили от него.

Через почти два десятилетия, когда международная " разрядка" окончилась, я оказался в тюрьме и лагере (1981 – 1982), где получил повод продолжить и развить дальше свои размышления на эту тему. Я сидел в лагере как раз когда Бойд и Ричерсон задумывали свою книгу. Изучая криминальный мир в лагере, я установил в нем ряд потрясающих сходств с первобытным обществом (система татуировки, жестокие обряды инициаций, трехкастовая структура, всевластие вожаков и обычаев, примитивность речи и прочее). Это системное сходство я объяснил тем, что в лагере люди самоорганизуются в условиях дефицита современной культуры. При этом они следуют не принципам культуры, а своей природе. Я не хочу сказать, что человек по природе зол и преступен. Но он по природе дикарь. От природы он наделен только теми свойствами, которые были нужны кроманьонцу для жизни в условиях палеолита. Все остальное наращено культурой, воспитанием. Там, где дефицит современной культуры, изнутри человека выскакивает дикарь. Там, где людям с дефицитом культуры предоставляется возможность самоорганизации, возникают подростковые банды, воровские " масти" и дедовщина.

Опубликовать эти идеи я смог только на исходе советской власти и после ее падения, в своих лагерных наблюдениях и в докладе " Мы кроманьонцы" (Самойлов/Клейн 1989; 1990; 1993; Клейн 1996; 2005). По этим работам возникла дискуссия в литературе. Таким образом, я пришел к этим выводам более чем на двадцать лет раньше американцев, но в условиях тоталитарного режима эти идеи не могли быть опубликованы и не получили у нас в стране своевременного развития.

7. Экология поведения человека. Еще одна школа дарвиновской археологии именует свою теорию экологией поведения человека (human behavioral ecology). С одной стороны, после Второй мировой войны на стыке этологии и экологии животного мира развивалась экология поведения животных. В 1970-е годы этот круг интересов стал подвигаться в сторону человека. Уже в 1976 г. в Берлине вышел сборник " Экология поведения и социобиология". С другой стороны, экология человека сложилась в русле неоэволюционизма Джулиана Стюарда, поскольку многолинейная эволюция рассматривала культуру как средство адаптации человека к природной среде, и экология человека была существенной частью механизма адаптации.

Затем некоторые американские археологи-эволюционисты подхватили эту линию рассуждений, коль скоро адаптация к среде есть и цель естественного отбора, как генетического, так и культурного. Но, учитывая сближение экологии и социобиологии с этологией, они приняли также во внимание гибкость культурной программы поведения по сравнению с генетической программой - способность человека оценивать изменения среды и принимать сознательные решения, как на это реагировать, а затем взвешивать преимущества и невзгоды принятых решений и изменять их. Очень мало вероятности, что такие решения уведут культуру далеко от целесообразного выбора стратегии – отклонения возможны, но под действием естественного отбора они будут небольшими и быстро сойдут на нет. Анализ человеческого поведения (behavior) и придал этой теории специфический колорит.

Таким образом, эпитет " поведенческая" (behavioral) имеет здесь не тот смысл, который он получил в психологии и вокруг нее. Там он означал перенос внимания иследователей с неуловимых мотивов особи на ее очевидное реальное поведение. А здесь это акцент на индивидуальные сознательные решения, отклоняющие поведение от обусловленной генами и традициями программы.

В 1978 г. в США вышел сборник под редакцией Джона Кребса и Николаса Девиса (John Krebs, Nicolas Davies) " Экология поведения: эволюционный подход"; в 1984 вышло его второе издание. В 1993 г. Дж. Р. Кребс и Н. Б. Девис выпустили книгу " Введение в экологию поведения". Эрик Олден Смит, Брюс Уинтерхолдер (Eric Alden Smith, Bruce Winterhalder) развивают эту тему в ряде книг и статей, в частности в сборнике 1992 г. " Эволюционная экология и человеческое поведение". Эта же тематика составляет изрядную часть книги Стива Шеннана (Steve Shennan) " Гены, мемы и человеческая история" (2002).

Конкретным выражением этой линии рассуждений археологи этого толка считают " теорию оптимального собирательства " (optimal foraging theory). Эта теория учитывает взаимодействие ряда факторов: расстояние до ресурсов, время, потребное на добывание пищи, на ее доставку домой и т. п. Она была разработана в экологии поведения сначала применительно к животным (рис. 4), а к 1980-м годам применительно к этнографическим популяциям – статьи на эту тему представлены в сборнике 1981 г. " Добывающие стратегии охотников-собирателей", но среди них есть уже и статьи о приложении этой теории к археологии.

Другим выражением этой линии рассуждений является " теория жизненного цикла " (life history theory), разработанная в биологии в 1930-е – 50-е годы Рональдом Фишером, а к этнографии примененная в в 1980-х – 1990-х Х. Кэпланом и К. Хиллом. Она занимается вопросами определения, какие доли усилий падают на разные отрезки жизненного цикла организма (рис. 5), как он обходится с ресурсами на разных отрезках; на какие отрезки отводит воспроизведение (создание семьи, обзаведение детьми), как его организует, к каким целям стремится (сознательно или подсознательно) на каждом этапе. Скажем, у человека забота о потомстве вовсе не обязательно означает стремление к максимальному числу детей – ведь их нужно прокормить и обучить. Эволюция выбирает оптимальное число. Более того, успех вида определяется не по числу детей, а по числу их выживших и давших потомство, то есть по числу внуков. В 1990-е гг. американские антропологи изучали, как с этим обстоит дело у собирателей Парагвая (народность аче) и других первобытных народностей, у крестьян XVIII века и др. Поскольку археология обладает данными для изучения населенности и распределения ресурсов, то С. Шеннан считает, что археологам и карты в руки для применения моделей " теории жизненного цикла" к объяснению конкретных перепетий с культурами и популяциями – объяснению, включающему густоту населенности, распределение ресурсов, передвижение и взаимовлияния культур. По мнению Шеннана, " теория жизненного цикла" позволяет вообразить за крупными движениями и соотношениями определенные типы индивидуальных решений конкретных людей.

Слабостью бихевиорной экологии считают то, что она игнорирует неадаптивные признаки и случайные их изменения, из которых образованы многие стили и культурные различия. Сильной стороной ее Шеннан считает следующее: " она дает новый толчок моделям, которые видят в населении ключевой фактор в понимании культурных изменений" (Shennan 2002: 112).

8. Эколого-демографический эволюционизм. Гораздо болеев эту сторону тянет другая концепция, самая близкая к традиционному неоэволюционизму и отстаиваемая российским археологом Леонидом Борисовичем Вишняцким (род. в 1960). Вишняцкий, окончив Ленинградский университет по кафедре археологии, защитил диссертацию по палеолиту Туркмении в 1987 г. и стал работать в ИИМК. Не раз преподавал и занимался исследовательской работой в университетах США. Свои взгляды на теоретические проблемы эволюции человека Вишняцкий изложил в книгах " Введение в преисторию" (2002) и " История одной случайности, или происхождение человека" (2005), а также в статье " О движущих силах развития культуры в преистории" в журнале " Восток" (2002).

По мнению Вишняцкого, вполне объяснимо, почему биология давно в поисках движущих причин эволюции, а исследователи социокультурного развития лишь недавно задумались над этой проблемой. Дело в том, что в биологической эволюции после выведения Бога за пределы научного рассмотрения не оказалось под руками активного источника движения, тогда как для культуры творец налицо. Стремление к прогрессу мыслилось как неотъемлемое качество человека, реализация его природы. Такой психологически редукционизм был присущ классическому эволюционизму и более завулированно чувствуется у неоэволюционистов и их последователей, считающих себя последовательными материалистами. Конкретизируя источник движения, они намечают его в одной из частей самой культуры. Одни (как Лесли Уайт) считают источником движения технику (technology), другие (как марксисты) – производительные силы вообще, третьи (как неомарксисты) – ментальную сферу, идеи общества или его социополитические структуры.

По этому поводу Вишняцкий отмечает: «В какой бы области культуры ни усматривали теории такого рода ее " двигатель", остается непонятным, что же заставляло двигаться (работать) сам " двигатель"» (Вишняцкий 2002б: 21). Вишняцкий поэтому считает все эти взгляды (не исключая советский марксизм) виталистическими, то есть выдвигающими идеалистическую первопричину – некую сверхъестественную жизненную силу. Приводя марксистское убеждения, что " производство имеет источник развития в себе и потому способно к самодвижению, саморазвиию", он поясняет: " утверждение об изначальной способности производства к саморазвитию само по себе ничего не объясняет (если, конечно, не считать такую способность мистическим свойством)…" (Там же, с. 22).

Такому " прогрессистскому витализму" Вишняцкий противопоставляет подход " адаптационый" или " экологический". Согласно ему первопричины культурных изменений нужно искать за пределами собственно культуры. Одни на роль перводвигателя выдвигают климатические изменения (это энвайронментализм), но климат колеблется, а культура растет, то есть развивается направлено. Поэтому другие выдвигают на эту роль биологические изменения в самой природе человека, что весьма близко к расизму. Но, как показывает Вишняцкий, сдвиги в физической природе человека не совпадают с основными рубежами культурного развития: переход от среднего палеолита к верхнему проделали еще неандертальцы. Третьи перводвигателем считают демографический фактор – рост народонаселения. Это объяснение и предпочитает Вишняцкий.

Само по себе это не ново. Идея возникла вместе с Французской буржуазной революцией. Ее высказывал Т. Мальтус в своем " Опыте о законе народонаседения" 1798 г., потом А. Барнав во " Введении во Французскую революцию", написанном в 1792 г, и опубликованном 50 лет спустя. Далее идею высказывали многие, но расцвет идеи падает на 1960-е годы. В 1961 г. неоэволюционист Роберт Карнейро, исследуя этнографию примитивных земледельцев, пришел к выводу, что именно перенаселение при отсутствии возможности эмиграции ведет к интенсификации сельского хозяйства. В 1965 г. датская исследовательница Э. Босеруп в своей влиятельной книге " Условия сельскохозяйственного роста: экономика аграрных изменений под давлением перенаселенности" рассматривала рост населения как перводвигатель экономического развития. В 1968 г. вышла знаменитая статья Л. Бинфорда об эколого-демографических причинах перехода к производящему хозяйству на Ближнем Востоке. В последующие десятилетия о том же писали Ф. Э. Л. Смит (статья 1972 г. " Изменения в давлении населения как археологическое объяснение"), М. Н. Коэн (книга 1977 г. " Пищевой кризис в преистории") и др. В России схожие взгляды высказывали М. Ф. Косарев (1988) и Г. Н. Матюшин (1988).

Но перенаселенность чувствуется лишь в связи с возможностями данной среды при данном уровне технической оснащенности прокормить такое-то население. Поэтому определение " демографический" у Вишняцкого и дополнено определением " экологический".

Отличие Вишняцкого от его предшественников состоит в том, что он детально разработал эту концепцию и развернул ее наиболее широко в теоретическом плане. Он показал, что изобретения делались нередко до возникновения потребности в них и становились инновациями много веков и тысячелетий спустя (" отложенные инновации" – этой теме посвящено несколько его работ). Инновации появлялись не тогда, когда становились технически возможными, а тогда, когда без них уже нельзя было обойтись.

В своих книгах Вишняцкий прослеживает эволюцию человека и его культуры, причем его принципы подхода позволяют ему рассмотреть ряд проблем по-новому по сравнению с традиционными представлениями. Так, он рассматривает переход к прямохождению (высвобождение рук) не как эволюционную необходимость и сразу же благо, а как поначалу недостаток и бедствие, и полагает, что просто эта особенность была унаследована человеком от древесных предков (они вертикально лазали по стволам и передвигались брахиацией по ветвям). Он рассматривает неандертальцев не как предшественников человека, сильно уступающих ему во всем, а как параллельный вид homo sapiens, как долговременного конкурента, лишь по некоторым показателям уступившего и вытесненного. В целом же происхождение человека от обезьяны он расценивает как случайность, полагая, что при другом случайном и вполне возможном стечении обстоятельств разумные существа могли возникнуть от других животных. Но вот разум должен был возникнуть непременно – к этому вела эволюция.

Вишняцкий сумел показать, что этот вариант эволюционизма, хоть он по своим основным идеям и старше всех других, вполне работоспособен, перспективен и, возможно, более других может расчитывать на разработку в ближайшие десятилетия. От Вишняцкого не скрыты слабости эколого-демографического подхода. Но он их видит не в теоретико-методической части, а в нашем пока что неумении надежно вычислять плотность населения и прочие демографические параметры давних эпох. Это не позволяет детальнее конкретизировать общие схемы и придать им больше убедительности. Однако некоторые успехи в этом деле всё же есть. Так, Л. Кили (L. Keeley), обобщив в 1988 г. материалы по 94 охотничье-собирательным группам из разных ландшафтных зон, показал прямую зависимость между степенью давления населения на ресурсы и уровнем социально-экономического развития (рис. 6).

Мне кажется, что в теоретико-методической части этой теории тоже есть, в чем усомниться – в частности в таком категорическом отвержении всех других объяснений причин изменений. Демографический фактор несомненно важнейшая из этих причин, но единственная ли? Скажем, я бы не стал столь решительно отвергать производственный фактор, который так настоятельно выдвигался марксистами. Именно " отложенные инновации", открытые Вишняцким, говорят о том, что развитие техники всё-таки порою опережало развитие всего производства и всей культуры. Могли ли такие опережающие изобретения послужить толчками к развитию – без осознания всем обществом необходимости что-то менять? Отрицать это можно только исходя из представления об очень большой рационалистичности первобытного человека, а там ведь были и весьма иррациональные мотивы поведения, вера в мистические повеления, в божьи дары и т. п.

Климат как первопричина изменений отвергнут Вишняцким по той причине, что климат колеблется, а культура изменяется направленно, растет. Но, во-первых, для причинной связи вовсе не необходима связь причины и следствия по эффекту. Направленность может зависеть от природы объекта и среды, а не от природы воздействующего фактора: при некотором сочетании условий любые толчки будут вызывать в общем движение в одном и том же направлении (например, мяч на покатой плоскости с лунками). Важен сам факт выведения из равновесия. Во-вторых, важны климатические изменения, пришедшиеся на ключевые моменты эволюции. Так, например, ледниковый период, видимо, создал трудности, которые в общем как-то сказались на переходе человечества к более продуктивному существованию. В-третьих, и в изменении климата есть очень длительные (для существования человечества) тенденции. Наконец, географический фактор мог сказываться и помимо климатических изменений. Так, в 1997 г. английский культурантрополог Джейрид Дайамонд в нестандартно написанной книжке " Ружья, семена и сталь: Краткая история каждого за последние 13000 лет" объясняет эволюционный успех Евразии по сравнению с другими континентами ее географическими условиями, обеспечившими легкость межнациональных контактов и соединение изобретений.

9. Секвенции и теория коммуникации. У меня есть свой собственный небольшой опыт разработки эволюционной концепции и помимо идей о противоречии между природой человека и цивилизацией. Я не выбирал между внешними и внутренними факторами эволюции, не выделял из них одну-единственную первопричину движения – я просто перенес интерес в другую сферу. По сравнению с работами тех эволюционистов, о которых здесь шла речь, мой опыт значительно скромнее и гораздо неудачнее. Но поскольку он представляется мне принципиально иным, нигде более не испробованным, я уделю ему некоторое место.

Я давно подметил, что очень часто каждая новая объяснительная теория, выдвигаемая как принципиально новая и противоречащая всем остальным, отвергающая все остальные, на деле справедлива относительно какой-то части проблемы и оставляет поле для других объяснений. То есть очень разные теории только с виду противоречат друг другу, а на деле являются взаимодополнительными. И в археологии, как в физике, более глубокий уровень понимания достигается той теорией, которая включает в себя предшествующие как частные случаи. Меня обуревала идея синтеза. Я считал ее перспективной применительно к определению природы наук, полагая археологию, этнографию, письменное источниковедение и другие подобные науки дисциплинами одного ряда – источниковедческими, а историю и преисторию – науками другого ряда, нацеленными на исторический синтез. Эту идею принял от меня и Л. Б. Вишняцкий, разрабатывающий преисторию именно как науку синтеза. Но идею синтеза я счел применимой и внутри археологии – к развитию ее теорий.

В частности, критикуя в 1970-е годы миграционизм Косинны, я старался отделить политическую составляющую от научной основы учения и старался показать, что наивный автохтонизм столь же несостоятелен, как и наивный (или не столь наивный) миграционизм. Стремясь преодолеть наивный автохтонизм тогдашних советских археологов, впоследствии перенесенный на Запад, я подметил, что в обоих случаях (и в СССР и на Западе) археологи представляли автохтонизм как единственную гарантию правильного исследования движущих сил культуры, при котором будут вскрыты внутренние факторы ее развития (то есть внутрикультурные – социальные, технические и т. п.), а на место внутренних факторов часто подставляли местные факторы. Мне пришло в голову, что внутренние факторы развития культуры (и вообще всякие факторы) должны действовать в механизме ее развития в любом случае – развивается ли культура на месте, меняет ли она это место, и как она его меняет – с миграцией населения или с трансмиссией культуры посредством влияний.

Вот чтобы преодолеть иллюзии наивного автохтонизма и наивные страхи миграционизма я предложил ввести в археологический арсенал понятие секвенций. Это слово родственно английскому sequence 'последоваельность', но чтобы не путать с любой последовательностью, особенно при переводе на английский, я взял родственное слово из музыкального словаря. Там " секвенция" – это законченная логическая последовательность звуков. Под секвенцией в археологии я понимаю последовательность культур. В реальности мы имеем дело с локальными последовательностями культур, представленными в каждой местности хронологическими колонками на памятниках, стратиграфией курганов и т. п. Как бы резко ни сменяла одна культура другую, впочти всегда есть в них и нечто общее, схожие элементы, смешанные памятники и переходные звенья (даже если имела место миграция, что-то от предшестующей культуры доставалось пришельцам). Поэтому у археологов может возникнуть (и часто возникает) иллюзия автохтонного развития.

Для ясного понимания я ввел различение между колонными секвенциями и трассовыми секвенциями (трассовые я сначала назвал " генетическими", но потом убрал этот термин, чтобы не впутывать биологию). Колонная секвенция – это та локальная последовательность археологических культур, которая представлена в стратиграфических колонках и которая, так сказать, дана археологу археологическим материалом. Она соединяет в одну линию культуры разных эпох на одной территории (рис. 7). Но на деле какие-то культуры развивались на месте из предшествующих, а какие-то принесены миграцией или трансмиссией со стороны – их предшествующие стадии проходили в другом месте, и, возможно, последующие будут проходить в третьем. Вот трассовая секвенция – это та последовательность культур и представленных ими обществ, в которой проходил реальный культурноисторический процесс. Она объединяет в одну линию (или в древо) культуры не только разных эпох, но и разных местностей (рис. 8). По системе координат время – пространство она проходит не вертикально, а зигзагом (Клейн 1973; 1975; 1993: 51; 1999: 53 – 55; 2000: 136; Klejn 1973: 698 - 699; 1974: 47; 1976: 18 – 20, и др.)..

Кое-где это понятие просказывало с тех пор у других исследователей, но обширно его применил только М. Б. Щукин (1979).

У этого предложения есть слабости, и оно нуждается в дальнейшей разработке. Основная его слабость заключается в том, что в реальности часто нет единой и цельной трассовой секвенции. На деле почти каждая культура имеет немало разнообразных корней, так что скорее в реальности складывается не единая секвенция, а пучок традиций, который то протекает параллельно и взаимосвязанно (котрадиция – говорят американцы), то расщепляется на составляющие, расходящиеся в разные стороны. Формально традиция соединяет в хронологическую линию типы и моды, точно так же как секвенция соединяет археологические культуры. Я думаю, однако, что котрадиция, с которой и надо связывать трассовую секвенцию, это более богатое, плотное и частое явление, чем считают те, кто готов подменить всё существование археологических культур судьбами отдельных типов, модов и традиций. Но в истории трассовых традиций, с которыми и стоит связывать тенденции этногенеза и глоттогенеза (формирования языков), нужно предусмотреть место для традиций.

Во всяком случае, эта концепция позволяет, мне кажется, не выбирать между миграциями, влияниями и автохтонностью в определении генеральной линии развития культуры, а объединить их в единой теории, потому что трассовая секвенция по определению предусматривает все эти формы движения в пространстве и времени и рассматривается как русло для культурно-исторического процесса, в котором задействованы все факторы и всевозможные причины.

Рассматривая эти первопричины, я приходил к тому же впечатлению об их кажущейся противоречивости и реальной взаимодополнительности и к стремлению найти какую-то идею, которая бы позволила выявить более широкую основу – такую, в которую бы можно было включить разные выдвигавшиеся причины. Которая бы, по крайней мере, не исключала их.

Еще до взлета Третьего эволюционизма я выдвинул собственную теорию, объясняющую причины культурных изменений и выявляющую аспект, как мне кажется, не затронутый в трудах " третьего эволюционизма". Я нашел, как мне кажется, еще один, очень важный источник изменений в культуре – в частности и в той, которая предстает нам, археологам. Источник, не отвергающий все другие, а то включающий их, то выключающий. Для этого я использовал теорию коммуникации.

Если культуру можно представить как некий объем информации (это уже проделано до меня), то передача ее от поколения поколению выглядит как система коммуникации, только растянутая не в пространстве, а во времени (или не только в пространстве, но и во времени). Если так, то изменения в культуре суть в большой мере результат обычных нарушений в системе коммуникации. Нужно выяснить, чем вообще вызываются нарушения в технической системе коммуникации – скажем, в телефонной сети, радио и т. п. Сейчас эти критерии разработаны, а когда я выдвигал эту идею, солидных разработок еще не было (или я их не нашел), пришлось додумывать самому. Я собрал возможные причины нарушений в технических сетях: разрывы контактов, неполадки в шасси, слабость или узость каналов связи и недостаточное их количество, недостаточная повторяемость сообщения и т. п. Всё это легко выражается количественно.

Затем надо было найти, какие вещи в культуре аналогичны по природе тем или иным видам нарушений технической сети коммуникации. Я это сделал. Скажем, повторяемость сообщения – это регулярно повторяемые операции, навыки, обряды, есть их календарные циклы – ежедневный, годичный, жизненный (родины, инициация, свадьба, похороны). Часто повторяемые обряды, конечно легче запоминаются и точнее передаются молодежи. Каналы связи – это очаги энкультурации и социализации личности: семья, школа, двор, армия, литература. И т. д.

Я нацеливал свою концепцию на решение задач археологии. Например, если в миграцию отправляется не все общество, а только его воинская, молодежная фракция, то на новом месте мигранты не сумеют воспроизвести все обряды и обычаи своего этноса просто потому, что недостаточное количество раз участвовали дома в их осуществлении. Ежедневно повторяющиеся обряды они воспроизведут точно, а вот похороны вряд ли. Сколько раз им довелось участвовать в похоронах? Таким образом, шасси сокращено, часть каналов оборвана, повторяемость информации слаба. Эти обряды и обычаи (в том числе погребальный) на новом месте неизбежно изменятся без всякого воздействия других этносов или субстрата. А археологи скажут, что это не та культура!

В общем, эта теория нацелена ответить на " проклятый вопрос" археологии – вопрос о смене культур, о причинах видимых в материале изменений во времени, т. е. при передаче культурной информации от поколения поколению. Эволюционисты видели причину разрывов в лакунах, миграционисты – в приходах нового населения из белых пятен, трансмиссионисты – в культурных влияниях со стороны, и так далее. Я предложил новый ответ: увидеть хотя бы часть причин введения новшеств в разрыве с традицией из-за неполадков в самом способе передачи информации от поколения поколению. Новый ответ – это ведь новая концепция. Таким образом, начавшись в рамках неоэволюционизма (постановкой проблемы внутренних факторов эволюции, без внешних воздействий), мое предложение, в сущности, означало выход за пределы неоэволюционизма, к новому -изму. Можно ли это причислить тоже к Третьему эволюционизму, не уверен. Возможно, это вообще не эволюционизм, поскольку условия применения этой концепции вообще не требуют направленности изменений и какого-либо усложнения. Решается лишь вопрос о связности или несвязности потока изменений (любого, в том числе и эволюции) и предложены возможные причины несвязности. Поскольку вопрос поставлен в зависимость от фактов и возможно их количественное представление, это научная постановка вопроса.