Иллюстрации. 1. Типы макроэволюции по Элдреджу и Гулду (Вишняцкий 2002б: 82, рис

1. Типы макроэволюции по Элдреджу и Гулду (Вишняцкий 2002б: 82, рис. 25).

2. Фотопортрет Роберта Даннелла (Malina 1981: 678, слева).

3. Схемы филогенетического древа в биологии и развития в культуре (Shennan 2002: 85).

4. Оптимальная стратегия поисков пропитания и кормления птенцов у птиц - учтены количество добычи, расстояние охоты, время на охоту, время на доставку (Shennan 2002: 26).

5. Среднее дневное производство и потребление энергии у человека (охотники-собиратели) и шимпанзе. Верхняя таблица – самки и женщины, нижняя – самцы и мужчины. У человека: сплошной линией – производство, пунктирной линией – потребление, у шипанзе – жирным пунктиром – производство, бледным пунктиром – потребление. По вертикальной оси отложены калории в ден, по горизонтальной – возраст. Графики показывают общее превышение показателей человека над шимпанзе и особенно резкое преобладание производства у мужчин (Shennan 2002: 39).

6. Зависимость между плотностью населения, степенью оседлости и показателями развитости. В качестве последних взяты: а) экономическая роль хранения припасов (верхняя таблица), б) степень социального расслоения (нижняя таблица). Обобщены данные разных групп охотников-собирателей (Вишняцкий 2002б: 202, рис. 48 и 49).

7. Колонные секвенции. Стрелка справа показывает направление времени. Прямоугольные ячейки обозначают культуры. Стрелки, соединяющие их, отображают иллюзорную преемственность, лишь в некоторых случаях совпадающую с реальной (Клейн 1999, рис. 1)).

8. Трассовые секвенции. Стрелки, которыми связаны культуры, обозначают традиции, а жирные соединительные линии обозначают основные линии преемственности. Культуры, объединяемые в одну секвенцию, связаны этими линиями и показаны одинаковым тоном заполнения (Клейн 1999, рис. 2).

Возможные дополнения.

Маркс был неправ, утверждая, что орудия опережают в развитии все другие категории вещей. Монтелиус показал, что наиболее мобильны не орудия, а украшения. Но это как раз и свидетельствет, что развитие материальной культуры не так жестко привязано к адаптивным функциям, что материальная культура может изменяться независимо от них. Если украшения и привязаны к какой-то адаптивной функции, то к сексуальной.

Глава 44. Заключение: итоги и перспектива.

1. Характер и ход истории археологического мышления. Начиная этот курс, я рассматривал целый ряд способов его построения соответственно разным методологическим схемам истории дисципины: биографической (индивидуализирующей), социокультурным, а среди них кумулятивной, спазматической (революциями и парадигмами), контроверсной и др. Из моего изложения, надеюсь, ясно, что я не придерживаюсь какой-либо одной версии, а стараюсь использовать все, поскольку каждая отражает некую часть реального хода истории. В какие-то периоды можно выделить преобладание одной из версий, в другие – другой. Но главную часть развития я рассматриваю как протекавшую контроверсно – в борьбе конкурирующих школ, так что у археологов всегда был выбор.

Основные противоречия в историографии обычно кристаллизовались между кумулятивным и спазматическим (парадигмальным) воприятием процесса, основные споры шли по этой линии. Контроверсное рассмотрение, не снимая этого противоречия, делает его менее важным, потому что критические рубежи не означают общую смену теоретических воззрений. Пост-процессуалистский нажим на историографию внес в нее настоенную на марксизме " критическую теорию", а это сразу же поставило на первый план противоречие между социокультурным и биографическим (индивидуализирующим) подходами. Причем пост-процессуалисты со своей благосклонностью к индивидуализации и отрицанием объективности в познании прошлого, как раз тяготеют к упору на субъективизм и биографический компонент в анализе. Это входит в противоречие с " критической теорией". Вот пост-процессуалисты и не представили значительных историографических трудов.

Лучше всего зависимость проявлений любого -изма от социальных условий. от классовых экономических интересов и политических движений видна в том, что едва ли не каждый -изм выдвигал одновременно двух, а то и трех лидеров, то в одной стране, то в разных странах. Эволюционизм в археологии одновременно развивали Мортилье и Питт Риверс. Скандинавский диффузионизм отмечен парной деятельностью двух соперников – Монтелиуса и Софуса Мюллера. В германском миграционизме аналогичное соперничество осуществляли Косинна и Шухардт. Трансмиссионизм проповедовали два друга – Риверс и Эллиот Смит. Таксономизм развивали Городцов, Ирвинг Рауз и Франсуа Борд. Контекстную археологию зачинали сверстники Уолтер Тэйлор и Гордон Уилли. Неоэволюционизм в Америке продвигали две фигуры: Лесли Уайт и Джулиан Стюард. У начала американской Новой Археологии стоят Бинфорд и Флэннери, у начала британской – сверстники Дэвид Кларк и Колин Ренфру. И так далее. Пост-процессуалисты Шэнкс и Тилли даже пишут часто вместе. Вроде бы ясно: если условия созрели, люди на исполнение роли проводников идеи найдутся.

С другой стороны, взять Мортилье и Вирхова. Начало их биографий было на редкость схоже – оба естественники, революционеры, преследовались режимом. Но в разных странах, в разных социальных условиях их развитие пошло по-разному. Один стал родоначальником археологического эволюционизма, от другого выводится антиэволюционистское развитие. Неоэволюционизм в США достиг ранга ведущего течения и сменил партикуляризм Боаса, а во Франции талантливые усилия Леруа-Гурана развивать это течение оказались тщетными: никто его идей не подхватил, условия не созрели. В Англии энвайронменталисты Крофорд, Фокс и Грэйем Кларк, сменяя друг друга, подняли это течение до высокой степени профессионализма, а в советской России все видные представители этого течения были репресированы, и никакого развития, естественно, не получилось.

И всё же я не нахожу особых затруднений в признании значительной роли личностей в определении путей развития археологии. Как бы ни обусловливали социально-экономические сдвиги общую направленность идейного развития, темпы, форма и яркость формирования концепций и их успех зависели от того, кого судьба поставит на этом пути и какой контекст образует. Антропологический фукнкционализм был развит в Англии гораздо больше, чем в Америке, в англичанами были основные лидеры этого течения – Малиновский и Рэдклиф-Браун. Но прямое археологическое соответствие этого течения – контекстуализм – появился в Америке и не имел сколько-нибудь заметного соответствия в Англии. Вряд ли это из-за социальной среды, просто среди англичан не нашлось яркой фигуры, которая бы аккумулировала эти идеи в археологии подобно Тэйлору. Наоборот, в Англии пост-процессуализм получил яркого и популярного лидера в лице Яна Ходдера, а в Америке, хотя среда была столь же подготовленной, равнозначный лидер пост-процессуализма не появился. Ну, не нашлось достаточно яркого таланта.

Плюрализм подходов относится и к анализу движущих сил развития археологии и археологического мышления. Как исследователь, сформировавшийся в марксистской среде, я, конечно, привык значительную часть событий в науке объяснять в духе экстернализма – воздействием внешних факторов: влиянием смежных наук и в конечном счете сдвигами в социально-экономической сфере. Это всегда кажется мне логичным, естественным и часто достаточным. Но в силу моего изначально критического отношения к марксистским догмам, да еще пережив общий крах социалистического лагеря и кризис марксизма, я, разумеется, не могу всегда считать это достаточным, прибегаю и к другим объяснениям – интерналистским, а больше – автономистским, еще чаще интеракционистским (объяснение взаимодействием личностей в определенном контексте).

2. Альтернативные археологии. В своей классификации школ и течений я более близок к Даниелу, проводящему дробную разбивку, чем к Тригеру, который пишет свою картину широкими мазками. Это стремление сгруппировать национальные археологии в крупные блоки, выявить несколько основных типов национальных археологий Триггер предложил в статье 1984 г. " Альтернативные археологии: националистские, колониалистские, империалистские" (Trigger 1984).

Статья очень интересная и часто цитируемая. В ней не только показана возможность деления по этим трем рубрикам, но и четко выступают основания для этого деления – социальная обусловленость археологичеких концепций.

Большинство археологических традиций Триггер считает националистскими по своей ориентации. Я пишу " националистских", чтобы не применять здесь оценочные термины современного русского языка – заведомо негативный (" националистические") и заведомо позитивный (" патриотические"). Но оба можно было бы применить. Это значит, что в этих археологических традициях находят выражение патриотические чувства населения, в основном среднего класса, который Триггер считает наиболее тесно связанным с археологией, и тенденции к национализму в политических устремлениях. Историки и археологи акцентируют внимание на периодах и культурах, связанных с преобладающей нацией государства, прославляют ее историю, ее прошлое. В одних случаях это вызвано национальным унижением, в других стремлением к национальному объединению, в третьих конкуренцией на рынках с другими нациями. В большинстве случаев эти настроения историков и археологов встречают поддержку и даже прямое стимулироание со стороны правительств. Триггер приводит в пример датских археологов, создававших систему трех веков, Наполеона III, с его кельтским энтузиазмом, израилькое внимание к освободительному востанию зелотов против римлян и т. д.

Вторую группу Триггер называет колониалистской археологией, поскольку это традиции, развившиеся в колониальных и зависимых странах. Я употребляю здесь вслед за Триггером термин " колониалистская" вместо термина " колониальная", потому что " колон альная" – это просто археология колониальных стран. В принципе она могла бы быть любой, в зависимости от уровня культурности и политических настроений, да и национальной принадлежности археологов. Но имеется в виду, что в этих странах колонизаторы развивали археологию, не связанную с населением этих стран и его прошлым. Она либо третировала его памятники как неинтересные, либо подчеркивала их примитивность, а те, которые выбивались из низкого уровня, приписывала каким-либо завоевателям, но никак не местному населению. Ее выводы должны были оправдывать зависимое положение местного населения и превосходство пришлого. Классическим примером является американская трактовка " строителей холмов".

" Империалистской " Триггер называет третью группу археологических традиций. Империалистская археология развилась в небольшом числе государств, которые обрели экономическое и политическое доминирование над огромными территориями современного мира. Она рисует ход мирового прогресса так, чтобы объяснить и по сути оправдать доминирование своей нации в мире. Археологи этой горстки наций оказываются самыми влиятельными в мире, их трактовки оказывают " диспропорциональное" влияние на всю археологию мира. Первый пример такой археологии – исследования британских эволюционистов; британские диффузионисты действовали в том же ключе, намекая на то, что именно на Западе Европы оказываются истиные неследники Древневосточной цивилизации. На мировую историческую миссию своей страны претендовали и советские археологи Сталинской эры, не менее претендовали они и на собственную учительскую роль в археологическом сообществе. Имелось в виду, что только они знают истину, до которой далеко буржуазным археологам. Ныне темы, методы, теории и настроения навязывает всем американская археология. Словом, тут у Триггера полное согласие с теорией археологического антиглобализма, научное обоснование его критической части.

В этой общей констатации Триггера несомненно подмечены важные тенденции современной археологии. Но оставленные в таком грубом приближении они не кажутся верными.

Во-первых, эта схема построена на убеждении, что всё определяется настроениями среднего класса. Но в России весь начальный период своего развития археология прошла как наука, обслуживающая аристократию и двор, да и значительная часть археологов происходила из аристократов. В Англии и Франции также был такой период. В Советском Союзе тон в археологии задавал никак не средний класс, а бюрократия – это, конечно, тоже класс, но никак не средний, а по положению – верхний, по происхождению кадров - самый нижний.

Во-вторых, сам же Триггер отмечает, что археология ряда стран переходила из одной категории в другую. Так, археология США перешла из колониалистской в империалистскую. Более того, часто археология имеет черты нескольких типов сразу: археология Израиля – одновременно националистская и колониалистская. Сочетание разных археологий можно найти в ряде стран. Я бы даже сказал, что в одой и той же стране наличие разных археологий зависит еще и от политических настроений тех или иных археологов. И Триггер признает, что лучше считать его альтернативные археологии только " идеальными типами" (Trigger 1984: 368). Значит, лучше в каждой национальной археологии отмечать признаки одного, другого и, может быть, третьего типов.

Наконец, если уж Триггер поставил свою класификацию в зависимость от политических целей государств и от настроений населения, то почему только три типа? У археологий коммунистических государств были специфические черты, археологии фашистов с расовой и геополитической идеологией имели свою специфику. Археология скандинавских стран была националистской, была и колониалистской, но какая она сейчас? Эти темы ее очень мало волнуют.

3. Дробить или объединять? В классификации научных школ и течений Триггер тоже предпочитает крупные блоки, выражая достаточно заметную тенденцию среди западных ученых. Эту теденцию он проводит в своей " Истории археологической мысли" 1989 г. Так он сливает расизм и эволюционизм в " имперский синтез", связывая их с колониальной политикой, а в таблице сюда же подверстывает и Буше де Перта с Ларте. Многие к эволюционистам причисляют и создателей системы " трех векров". Антропогеографическое направление от Ратцеля до Боаса, диффузионизм (трансмиссионизм) и миграционизм Триггер объединяет в культурно-историческую археологию. Сопрягательный подход Тэйлора, марксистские работы Чайлда, экономические интересы и энвайронментализм Грэйема Кларка, а также " археологию поселений" США он сводит в функционализм. Бинфорда с его Новой Археологией прямо причисляет к неоэволюционистам.

Наиболее рациональным из этих объединений представляется мне объединение ряда течений в культурно-историческую археологию. Этот блок действительно связан рядом общих черт, он имеет не только хронологическую, но и содержательную связность и в общем держится. Другие объединени Триггера гораздо более натянуты. Он в сущности объединяет школы по их генетическим корням и связям. Но у каждой школы есть не один корень и много связей.

Так, расизм и эволюционизм действительно имеют обусловленность в числе прочего и в колониалистской политике, у каждого из них есть свои связи с биологией, но очень разные. Их никак нельзя объяединять в рассмотрении, разве если очень нужно принизить эволюционизм. Один основан на грубой биологизации социокультурных явлений и шовинистических настроениях, другой извлекает из биологии только ее принципы и методы, а шовинизму противопоставляет принцип физиологического и психического единства человечества, и лишь в тонких нюансах реализации этого принципа (в вопросе о темпах развития) можно уловить сознание превосходства своей нации.

У Тэйлора, Грэйема Кларка, Чайлда и Уилли действительно можно уловить идеи, происходящие из функционализма Малиновского, но у Малиновского – тот же Триггер улавливает идеи, выведенные из социологизма Дюркгейма, а у Дюркгейма идеи, взятые у Маркса. Не стоит ли тогда на этом основании объявить все эти течения по большому счету марксистскими? Нет, так далеко Триггер не идет. Но тогда почему он не остановился раньше? Ведь Тэйлора в не меньшей мере вдохновляли Линтон и Клакхон, Чайлда – Косинна и Маркс, Крофорда, Фокса и Грэйема Кларка – Градман.

Бинфорд много получил от неоэволюциониста Уайта, но также от Тэйлора и Сполдинга. Центр тяжести его исследований лежит не там, где у неоэволюционистов. Тех интересовали доказательства эволюции и прогресса. Бинфорда – причины изменений и причины разнообразия, законы, этим ведающие, и принципы археологического познания.

Есть все основания рассматривать все эти школы и течения порознь. Если у них окажутся общие черты, они будут отмечены, но не потеряются и другие связи и сходства, а также не уйдет от внимания и специфика.

4. Эпохи и традиции. Если бросить общий взгляд на историю археологического мышления, на весь ее ход, можно выделить в ней три больших отрезка с точки зрения напрашивающейся группировки материала.

Сначала эпохи были очень протяженными, так что смена представлений успевала распространиться по многим странам, по крайней мере, по наиболее развитым, которые и определяли общую картину. Не только развитие определенных идей, но и развитие некоторых типичных споров успевало уложиться в одну эпоху. Для этого отрезка – а он продолжался до XIX века – естественно рассматривать развитие археологического мышления по эпохам. Для этого отрезка идея парадигмы получает некоторый смысл, хотя и не полную применяемость (ведь полного и повсеместного признания строгой системы правил тогда не бывало).

Второй отрезок – с середины XIX века - характеризуется значительным ускорением общего прогресса, короткими сроками развития и быстрой сменой эпох. За время каждой эпохи научные течения не успевали сменить друг друга, разные школы развивались параллельно, нередко в течение нескольких эпох, и боролись друг с другом. Для этого отрезка истории рациональнее делить исторический материал не на эпохи, а распределять его по школам. Иначе при рассечении его по эпохам потеряется логика развития каждой школы, ее будет трудно проследить. Для этого отрезка идея парадигмы пасует, если не иметь в виду ее локального признания в некоторой среде (но такое ограничение противоречит самой идее парадигмы).

С последних десятилетий ХХ века наступает третий отрезок, когда эпохи развития науки сменяются очень быстро (иной раз отводя на эпоху до десятилетия), но и за столь короткое время благодаря глобализации увлеченность той или иной значительной теорией успевает охватить обширные пространства, на которых развивается мировая археология. Так обстояло дело с Новой Археологией, бихевиорной археологией и пост-процессуализмом.

Прогресс археологии в прошлом некоторые историографы (Кунст, Триггер) пытались уловить по размещению биографий выдающихся личностей на хронологической шкале. В одном случае (Триггер) бралась вся жизнь археолога – от рождения до смерти, в другом (Кунст) отмечались точками главные работы. Если откорректировать этот способ (отмечая у каждого прежде всего период его наибольшей творческой активности), то этот способ может помочь наглядно представить хронологические соотношения разных школ и виднейших археологов (рис. 1). Но размещение биографий в строго хронологическом порядке нарушит распределение ученых по школам, а распределение по школам нарушит хронологическую последовательность биографий.

Более рациональным мне представляется другой способ, в котором каждая школа будет представлена обобщенно – блоком, возможно, ладьевидным (с учетом изменения ее влиятельности), занимающим некоторое место на хронологической шкале, с изображением линиями ее связей с предшествующими и последующими школами. Это позволит проследить традиции (рис. 2).

Теперь, когда каждая школа определена во времени и пространстве, можно по-новому взглянуть и на задачу периодизации того отрезка (второго из трех основных), который здесь представлен сплошным массивом. Начало его падает на 50-е - 60-е годы XIX века, когда началась дивергенция античной археологии, а в первобытной появились археологический эволюционизм в Западной Европе (Питт Риверс, Лаббок и Мортилье) и вирховианская археология в Центральной Европе, означавшая начало обширного фронта культурно-исторической археологии. В 1870-е годы к ним присоединились Шлиман со своими гомеровскими цивилизациями, скандинавский диффузионизм Монтелиуса и Софуса Мюллера и коминационизм Кондакова. Что это за рубеж в культурно-историческом смысле? Какое событие определило этот идейный сдвиг? Это, по-видимому, революция 1848-49 годов, прокатившаяся по значительной части Европы.

Следующее деление приходится на рубеж XIX и XX веков, когда эволюционизм утратил свое влияние и был побежден антиэволюционизмом Буля и Брейля, когда скандинавский диффузионизм, сочетавший диффузию с эволюцией, перестал задавать тон, когда отгремела слава Шлимана, а осторожный миграционизм Вирховского толка уступил место оголтелому миграционизму Косинны и инвазионизму Флиндерса Питри. Место Шлимана заняли Эванс и Вулли с их моноцентрическим диффузионизмом. Вскоре возник панегипетский гипердиффузионизм Эллиота Смита и панвавилонизм Делича и Винклера. Начало века также характеризуется появлением таксономических трудов Городцова, а затем и американцев, а также энвайронментной археологии Крофорда. Это была заметная смена идейных ориентиров.

Видимо, она была обусловлена той переменой природы капитализма, которую Ленин определил как переход на " высшую стадию капитализма" (монополистический капитализм) и неудачно назвал империализмом. Создание империй – это характеристика политической истории, присущая разным эпохам, а для ХХ века как раз скорее характерен распад сложившихся в предшествующие века империй (Турецкой, Австро-Венгерской, Российской, а затем и Французской, Британской). Централизация капитала вывала ответную организацию рабочего класса. Конфликты, возникавшие в связи с этим, налагались на напряженность, обусловленную завершением раздела колониальных земель и территориальными притязаниями держав друг к другу. Державы усиленно вооружались и развивали империалистическую идеологию. Это определяло новую атмосферу и немало способствовало кризису теорий развития и расцвету территориального подхода к изучению культуры.

Менее заметное деление падает на Первую мировую войну и последовавшие за ней революции в Восточной и Центральной Европе. После них возникли теория стадиальности и родственные явления в России, структурализм в немецкой античной археологии и умеренный диффузионизм Чайлда.

Более заметный рубеж приходится на 30-е годы ХХ века. Приход нацистов к власти в Германии и террористическая диктатура Сталина в России изменили лицо Европы. Это время, когда внезапно прервалось развитие теории стадиальности в России, и одновременно сошли на нет инвазионизм, гипердиффузионизм, моноцентрический диффузионизм, комбинационизм – словом, многие ведущие течения археологической мысли. Именно в это время вспыхнул неоэволюционизм Чайлда, Уайта и Стюарда.

Следующий рубеж падает на середину века – окончание Второй мировой войны. Это время кризиса и коллапса умеренного диффузионизма (радиоуглеродная революция), в это же время возникают эмергентизм в Германии, гиперскептицизм в Англии и Америке, контекстуализм в Америке и сциентизм во Франции и Швеции. Десятилетие спустя знамя сциентизма перехватывает Новая археология 1960-х.

Затем на некоторое время вроде бы восстаналивается картина смены парадигм – процессуальная археология, бихвиоральная, постпроцессуальная. Но это только видимость. Под шапкой процессуальной кроются гемпелианская, аналитическая и серутанская, да еще присоединяется бихевиорная, а под шапкой пост-процесуальной – целый сонм археологий – интерпретативно-символическая, критическая марксистская, контекстная, феминистская и т. п., а в те же 80-е годы присоединятся третий эволюционизм с его Дарвиновской археологией разного сорта, когнитивная археология, теория актвности.

Это тот багаж, с которым мы подошли к современности.

5. Кандидаты на внимание. В конце ХХ века попеременно только самые мощные центры археологических исследований, не обязательно традиционные, выдвигали концепции, способные стать лидирующими, - богатые университеты США, Кембридж. Надо ли ожидать следующую непременно оттуда же?

Учитывая опыт Новой Археологии, которая, не зная того, повторяла многие идеи советской археологии 20-х – 30-х годов, опыт бихевиорной археологии, разрабатывавшей те идеи, которые уже раньше ввели Вале и Эггерс, опыт пост-процессуальной археологии, откровенно жившей багажом структуралистов, контекстуалистов, гиперскептиков и культурно-исторической археологии, можно ожидать, что и новая лидирующая с претензией на общность теория как-то возобновит ту или иную из теорий прошлого. Какая именно привлечет внимание молодежи, трудно сказать. Можно лишь перечислить те, которые сохранили живучесть поныне, и те, потенциал которых по каким-либо причинам не был использован вполне.

1) Это прежде всего продолжающий развиваться эволюционизм, а современный эволюционизм в лице Дарвиновской археологии, селекционизма и ему подобных – это теория, сближающая культуру с биологическими общностями. Я не имею в виду идеи полного уподобления этноса биологическому виду, как у Гумилева. Нужно четко различать, что в культуре и в природе общего и в чем они различны, и только на основе этого различения проводить сближение. Но не нужно и игнорировать их общность. Генетическая информация и культурная информация различаются многими параметрами, и это сказывается на реализации, но та и другая передаются и наследуются, подчиняясь одним и тем же общим законам.

2) В числе выживших старых концепций, стремящихся реализоваться в археологии, можно также назвать марксизм, который оказался очень живучим. Будучи одной из утопических идеологий, он развил обширную систему научного обоснования социалистических идей и привлек симпатии беднейших масс населения, а также идеалистической интеллигенции в разных странах. Эти симпатиии всё время подпитываются обострениями бедствий и недовольством беднейших слоев населения. Соответственно, то одни, то другие стороны марксизма находят выражение в увлечениях молодых ученых. Ведь марксизм поставил на службу революционной идеологии разные научные гипотезы, в нем отложились разные взгляды. Вот и выдвигается на первый план то одна идея, то другая. То это материалистическая струя, в частности в " критической теории", то диалектика.

Как раз на территории бывшего социалистического блока найти убежденных марксистов среди известных археологов и преисториков сейчас трудно, потому что марксизм здесь был обязательным и навязанным (но есть, например, Юрий Семенов). А вот среди западных археологов марксистами после Чайлда быть не зазорно, и марксистами являются очень видные и заметные археологи – Брюс Триггер, Кристиан Кристенсен, Майкл Роландс, Филип Коул, Марк Лиони.

3) Индивидуалистическая тенденция, хоть она и имеет своих сторонников в современной археологии (" теория активности", интерперсонализм) кажется мне менее перспективной. Уж очень она не соответствует природе археологического материала, по неизбежности связанного с массовыми процессами. Кроме того, пока не было примеров ее впечатляющей и широкой реализации в методах.

4) Информационный подход к культуре – вот еще один возможный источник новых идей. Мне представляется, что совершенно не использованы потенции теории коммуникации в применении к археологическому изучению культуры. Культура как объем информации и культурно-исторический процесс как система коммуникации – это, по-моему, благодарные идеи для разработки, очень современные, они просто напрашиваются, и я очень удивлен, что до сих пор нигде ничего подобного моим разработкам этой темы не появилось.

Возможно, кому-то общий ход и характер истории археологического мышления, как он предстал перед нами в итоге этого курса, поможет определить перспективную теорию.

6. Проблема взаимодополнительности. Одно важное явление, выступающее с последнего десятилетия ХХ века, отметил Брюс Триггер – осознание того, что многие противоположные подходы к анализу археологического материала являются не исключающими друг друга, а взаимодополнительными (Trigger 2003).

Пути сотрудничества и общий язык пытаются найти процессуальная и пост-процессульная археологии. Так, в 1991 г. пост-процессуалист Роберт Прусел (R. Preucel) выпустил в Америке книжку " Процессуальная и постпроцессуальная археологии: разные пути познания прошлого". В 1999 г. Кристина и Тодд ВанПулы (Chr. and T. VanPool) составили сборник " Научная (scientific) природа постпроцессуализма" (научными в этом плане считались только процессуальные работы). В другом сборнике ВанПулов, 2003 г., Тимоти Покетэт предлагает этакую теоретичскую амальгаму, которую он называет " исторически-процессуальной археологией". В том же году Мишель Хегмон в статье " Отставляя теоретические эго" комбинирует идеи из разных направлений под названием " процессальная-плюс археология". Активно стремятся " навести мосты" бехевиорные археологи – Майкл Шиффер в статье " Некоторые отношения между бихевиорной и эволюционной археологиями" (1996 г.) и в книге " Социальная теория в археологии: наведение мостов" в одноименном сборнике (Schiffer 2000). Кристиан Кристиансен в статье " Гены и активные индивиды. Дискуссия о расширяющемся теоретическом разрыве в археологии" (Kristiansen 2004) предлагает возобновить теоретические дебаты, но в поисках общих понятий и с сознанием взаимодоплнительности. Свой призыв к толерантности постпроцессуалист Мэтью Джонсон иллюстрирует двумя картинками: на одной состояние архелогической теории 1988 г. изображено Саймоном Джеймсом как сплошная драчка всех со всеми (рис. 3), на другой через 10 лет Мэтью Джонсон лично рисует на этом месте трогательную пастораль (рис. 4).

Конечно, не всё проходит в этом деле гладко. Чаще всего просто приверженцы одной теории, выступая за объединение, просто надеются абсорбировать другие теории в свою – превратить их в подразделения своей теории. Такой подход особенно характерен для пост-процессуалистов. Дарвиновские эволюционисты вообще не идут ни на какие уступки.

Да и насколько это возможно? Рассмотрим ситуацию множественности теорий и проблему выбора.

7. Выбор и полемика. Надеюсь, мне удалось показать, что концепция парадигм применительно к развитию археологии последних столетий неверна. Всё это время в каждый период существовало по нескольку основных концепций, из которых каждый археолог мог и был вынужден выбирать, чего придерживаться. То эти концепции выступали в виде образцовых конкретных иследований (как у Брёйля или Косинны), то находились теоретики, бравшие на себя смелость и труд сформулировать принципы нового направлекния (как Тэйлор), то это удавалось, хотя и редко, объединить в одном лице (как у Софуса Мюллера), бывало, что практика и теория лидирующего археолога не совпадали (как у Монтелиуса).

Многих практиков эта ситуация множественности предлагаемых теорий нервировала, особенно если в лидерах преобладали теоретики. Тогда археология начинала напоминать практикам плохой фильм, в котором на экране одни говорящие головы, которые всё говорят, говорят, проповедуют, а надо бы показать действие. В " Шотландском Археологическом Обозрении" так и назвали критическую статью: " Говорящие головы" (Peyor 1983).

Еще больше нервировало практиков (а таже и некоторых теоретиков) сосуществование разных терминологических систем в археологии. Что ни труд, то свой терминологический " глоссарий". Они требовали созвать всемирную конференцию и голосованием утвердить единую терминологическую систему, чтобы все археологи по крайней мере разговаривали на едином языке. У нас такие мечты высказывал Б. Б. Пиотровский, а в теоретических статьях проповедовал в Москве Ю. Н. Захарук. Близок к этим требованиям был и Ж.-К. Гарден, который ведь и предложил единую систему описания вещей. Что касается единой системы описания вещей, то тут единство возможно и необходимо. Но вот чем выше по уровням интерпретации, тем перспектива унификации затруднительнее.

Ведь единый набор терминов предполагает единую систему понятий, в том числе теоретических. А понятия образуют именно систему, которая отражает специфику определенной концепции. Значит, для унификации системы понятий необходимо унифицировать взгляды археологов, обязав их придерживаться одной единственной теоретической концепции. Это было естественно для марксизма, для всякого тоталитарного режима, но совершенно неестественно для либерально-демократической научной традиции, для которой характерен именно плюрализм идей, трактовок и свобода мнений, свобода выбора. Она составляет необходимую основу для движения развития науки.

С другой стороны, терминологический и понятийный разнобой действительно затрудняет взаимопонимание и рискует раздробить исследования на бесчисленные нагромождения частностей. Здесь нужно отделить те части науки, в которых единство и унификация возможны и нужны (описание артефактов и памятников и соответствующая номенклатура, методы работы), от тех частей, которые тесно связаны с теоретическими конструкциями. Но и в этих последних кое-что можно сделать для упорядочения, а именно: выделить универсалии, т. е. общеупотребительные понятия, выделить понятия, объединяющие несколько теорий, пусть и не все, классифицировать все теории по некоему единому критерию и соответственно упорядочить существующие в этих блоках понятия.

8. Телеконнексия и источники новаций. Уже давно историки науки подметили, что развитие разных дисциплин переживает одни и те же этапы, что в них проявляются (с модификациями, конечно) одни и те же течения, и что контакты между дисциплинами часто имеют следствием перенесение идей из одной дисциплины в другую. Сходства и связи между разными дисциплинами принято называть телеконнексией (" дальней связью"), а проникновение идей из одной дисциплины в другую – " методологической экспансией ".

В истории археологии многие отмечали, что эволюционизм сперва проявился в биологии и вообще в естествознании, потом в культурной антропологии (этнологии) и лишь затем в археологии (это отмечали и сами первые эволюционисты-антропологи и археологи). Миграционизм, конечно, выявляли прежде всего в лингвистике, хотя надо бы – в зоологии (миграции животных), потом в физической антропологии, а уж затем в археологии. Ранние проявления диффузионизма отмечали в фольклористике, потом в географии, лишь после нее в археологии. Достижения Новой Географии ставили себе в образец и сами " новые археологи".

Но только при анализе пост-процессуализма как ответвления постмодернизма критики стали охватывать большую систему наук. Полнее всего это осуществил английский археолог Джон Бинтлиф в работах 1986 – 1993 гг. (Bintliff 1986; 1988; 1991a; 1991b; 1993). Он пришел к общему выводу:

" …если мы анализируем развитие идей в археологии, начиная последней части XIX века, совершенно ясно, что для периодов в десятилетие или больше те же самые основополагающие концепции и интеллектуальные подходы характеризуют наш предмет, которые могут быть найдены в других дисциплинах; но обычно интеллектуальные движения во всех этих предметах не совпадают по фазе. Время диффузии для крупной новой концепции, например, из социологии в археологию, может занять столько, что к тому времени, как ее потенциал прокламирован … [в археологии], социологи уже исчерпали ее ценность, нашли в ней серьезные недостатки, и, возможно, уже переходят к новому концептуальному подходу" (Bintliff 1991b: 2).

Бинтлиф собрал эти данные для доказательства изначальной слабости пост-процессуализма в археологии, но ясно, что при более осмотрительном применении идеи из смежных дисциплин могут быть использованы как источники инноваций в археологии. И они не раз использовались в этом плане.

Еще в мои студенческие годы, когда я, занимаясь на двух факультетах Университета одновременно – филологическом (фольклористикой и языкознанием) и историческом (археологией), проходил историю этих дисциплин, - я обратил внимание, как схожи этапы развития этих дисциплин, как одни и те же идеи получали в них выражение в одной и той же последовательности. Впоследствии к этим наукам добавлялись другие, к которым приходилось обращаться – философия, социология, биология, география. Я даже составлял сравнительные таблицы, чтобы выяснить, нет ли в них пустых ячеек – нельзя ли предсказать возможность появления в той или иной науке идей, которые уже проявились в других, а в этой еще не использованы. Такие таблицы не лишены этого смысла и сейчас (рис. 5).

Поэтому я с большим удовлетворением встретил выкладки Бинтлифа и воспринял их не только как аргумент критики.

На этом вписывании хода археологического мышления в общее развитие науки я заканчиваю свой курс истории археологического мышления.

9. " Использование теорий" и Клаус Рандсборг. Это был именно курс истории археологического мышления. Я не назвал его историей археологической мысли, как у Триггера, потому что я стремился прослеживать не столько историю самих идей, общие линии их происхождения и развития, сколько их реализацию в конкретных концепциях, методах, деятельности школ и течений, а также в творчестве конкретных археологов, отбирая наиболее значительных. Поэтому, надеюсь, мой курс будет полезен и для археологов-практиков, которых в нашей науке, естественно, гораздо больше, чем теоретиков.

У практиков обычны два типа отношений к деятельности ведущих теоретиков археологической дисциплины.

Практики первого типа проявляют полное игнорирование. Отношение этих археологов к теоретикам сводится к простой сентенции: всё, что делают эти высоколобые мыслители нас совершенно не касается, для нашей работы бесполезно, и тратить время на ознакомление с этой заумной болтовней незачем. От истории науки, если она вообще их интересует, они ожидают только сведения о накоплении фактов, о важнейших раскопках, культурах, археологах. На деле эти археологи-практики, даже проводя самые примитивные и фрагментарные операции, вынуждены применять методы, понятия и терминологию, выработанные в каких-то теоретических концепциях, только выбирают их по случаю, обычно из старых концепций, частенько устарелых и не всегда состоятельных.

Археологов-практики второго типа, не работая самостоятельно над теориями, проявляют, однако, живой интерес к тому, что делается в теоретической археологии и, понимая, что продукты теоретической работы приходится применять всем и всегда, хотят быть в курсе и в состоянии разобраться. Они внимательно читают теоретическую литературу, посещают дискуссии, симпатизируют одним лидерам археологической мысли, критически относятся к другим и активно используют те или иные идеи и методы, появившиеся в этой работе.

Видным представителем этого второго типа является датский археолог Клаус Рандсборг, многолетний заведующий Институтом (кафедрой) археологии Копенгагенского университета. Ровесник Кристиансена, он был его другом в молодости, потом они рассорились по какой-то личной причине, так что два головных археолога Дании десятилетия не разговаривали друг с другом, но работы их во многом схожи. Рандсборг тоже полученные обобщением данные предпочитает выражать числами, статистикой, графиками, картами. Он тоже интересуется экономикой и социальными отношениями, социальной стратификацией, иерархией. Его хронологические штудии конца 1960-х – начала 1970-х годов по бронзовому веку Южной Скандинавии и Северной Германии послужили основой для его же исследований социального раслоения в раннем бронзовом веке и для исследований Кристиансена по экономике бронзового века. Несколько книг начала 1980-х годов посвящены викингам и природе их рейдов по Европе. В 1991 г. Рандсборг издал обобщающий труд по Европе и Средиземноморью первого тысячелетия н. э. – о распаде Римской империи и образовании европейских наций и государств. Труд, в котором почти нет обычных археологических описаний находок и культур, зато много статистических анализов соотношений между природными условиями и экономикой, между деревнями и городами, между городами разного ранга и размера. Рандсборг препарирует археологическое прошлое, как естествоиспытатель. Пожалуй, это не принадлежность к определенной теории, но это стиль.

На протяжении конца века (и тысячелетия) и начала следующего Рандсборг увлекается дальними археологическими экспедициями – раскопками в Восточной Европе и Африке, продвигая туда передовую методику и технику раскопок. Он выдающийся практик полевой работы, обработки материалов и обобщения данных.

Но в 1980 г. он принял участие в конференции ТАГ в Саутэмптоне наряду с крупнейшими теоретиками археологии – Бинфордом, Ренфру, Роулэндзом, Фридменом, Кристиансеном, Дораном, и ему было что сказать. Труды конференции опубликованы в 1982, в них статья Рандсборга " Теоретические подходы к социальным изменениям: археологическая точка зрения", но лучше ее суть выражена в названии первой, основной, из трех глав: " Использования теории".

В этой главе можно найти свидетельства готовности автора применять разные конкурирующие между собой методологические концепции, разные теории. Он констатирует, что за последние 10 – 15 лет археология испытала значительный рост концепций, теорий и методов, относящихся к динамике обществ прошлого (имеются в виду, несомненно, Новая Археология и родственые сциентификаторские течения). Как разобраться в этом изобилии? Ахеологи теперь ищут в своих материалах конфигурации, в которых могут отражаться социальные системы и их изменения, они также штудируют антропологическую литературу в поисках конфигураций поведения, способных отразиться в археологических остатках. Всё это ставит вопрос о материальных коррелятах действий социальных систем (тут затронута, конечно, бихевиорная археология Шиффера и родственные концепции Бинфорда). Но оказывается трудным определить общие линии человеческого поведения: археологические источники слишком фрагментарны и многозначны, а разнобразие культурного поведения ничего не объясняет без учета адаптации к природной среде (это подвижка в сторону энвайронментализма).

" Когда оценка оказывается такой ужасной задачей и проблемой, важно обеспечить детальное знание контекста исследования" (Randsborg 1982: 424) (это можно расценивать как признание основного принципа контекстуализма). Тут же есть и еще более четкие выражения отчаяния: " На деле археология, в которой отсутствуют связная методологическая структура и набор обобщений, является открытым полем для гипотез, которые трудно проверить на опровержение. … Нынешняя ситуация несколько шизофренична". Он видит это в том, что Новая Археология спешит в поисках единых законов, а твердой демонстрации их наличия нет. " Невозможно провести хоть какое-нибудь археологическое исследование вне теоретических рамок, но неопределенность нынешней ситуации призывает к постоянному скептицизму и релятивизму в действительной работе" (Ibid.) (Это явное сближение с гиперскептицизмом).

Затем Рандсборг рассуждает так:

" Представляется, однако, важным рассмотреть природу и использование теорий в археологии. Нужно подчеркнуть, что теории абстрактны, " рукотворны", создаются, меняются и специально используются только при ряде обозначенных условий. Теории, из которых выводятся определенные закономерности, нельзя рассматривать как материализованные тем, что проверены ожидания, выведенные из них, - в частности потому, что дедуктивная проверка если что и может, то только опровергнуть, а не подтвердить некий случай. При нынешнем состоянии дел надежнее продвигаться индуктивно, используя разные теории как показатели возможных дальнейших направлений исследований и формировать подходы, а не догматические, статичные рамки…" (Randsborg 1982: 424 – 425). (Тут уж выступают опора на эмпиризм и явная приверженность эклектическому принципу).

Но дальше и эти предложения подвергаются сомнению: " С другой стороны, в " либеральном" подходе таится и большая опасность, ибо важный аспект использования теорий в археологии – это как оценить их, а для этой цели годится только точная нацеленность".

И следует очень важный вывод:

" В нынешний период, когда преобладает неопределенность, либо из-за характера данных либо из-за слабости нынешних теоретических подходов, решающим делом является установить системы оценки для разных теорий, то есть фактически то же самое, что установить границы (применимости) любой данной теории" (Ibid.).

Я также давно придерживаюсь этого принципа, только у меня он имеет вид необходимости находить границы действия выявляемых законов – тогда они становтся небанальными и основанные на них теории получают релевантность – резонную применимость (Klejn 1972). Тогда многие из этих теорий вступают с другими в отношения взаимодополнительности, а создатели новой теории могут позаботиться о придании ей статуса более общей и о включении в нее старых теорий как частных случаев (Клейн 1972; 1981).

Таким образом, Рандсборг, как бы выступая от лица всех археологов-практиков, сформулировал очень важные и повсеместно приемлемые принципы для них в вопросе об отношении к теоретическим проблемам археологии - к тому, что в моем курсе обозначено как движение археологической мысли. Принципы эти могут быть сведены к трем:

1. Считать своим основным долгом добывание археологического материала – твердых фактов археологии и их обработку с опорой прежде всего на индуктивный метод.

2. Придерживаться здорового эклектизма в том смысле, что стремиться найти во всех теориях рациональное зерно, использовать их интересные идеи, применять разработанные ими понятия и методы, поскольку они не противоречат друг другу. Ведь именно теории определяют пул проблем, на которые нужно искать ответы в раскопках и формируют инструментарий для обработки материала.

3. Относиться ко всем теориям с изрядной дозой скептицизма, особенно в аспекте их генерализации. Стремиться найти пределы, в которых их основные положения справедливы, а лежащие в их основе закономерности действительны.

Приведя во второй главе некоторые конкретные примеры для иллюстрации своих соображений, Рандсборг в третьей главе сумирует свои мысли в метафоре, однажды уже использованной в другом контесте Мортимером Уилером - это сопоставление археологии с железной дорогой. " Если мы сравним социальное и культурное поведение в целом с железнодорожной системой, - пишет Рандсборг, - то мы можем принять поезда за культурные ячейки, сопоставимые с культурами, традициями или даже обществами в их исторически специфической форме". Рельсы напоминают Рандсборгу " законы", определяющие путь и возможность поездки, но не когда какой поезд проходит – это определяется " расписанием". Можно найти в археологии, чтó соответствует пропускной способности системы, пассажирам или проносящимся мимо пейзажам. Но

" проблемы описания и понимания системы покоятся не в самих поездах или даже не в направлении и характере рельсовых путей…, а в расписании, поведенческом компоненте. В археологии поиски порядка в этой области не ушли очень далеко. Часто простое представление, что поезда идут, это почти все, что можно сказать. В нескольких случаях добавочно включаются сравнения с другими системами рельсов – как в эволюционных моделях" (Randsborg 1982: 429).

Всё, что можно делать, полагает Рандсборг, это

" устанавливать соотношения – типов поездов, их возможных встреч, пересадок, целей поездок и даже путей. Важно моделировать это, но равно важно установить ограничения любой теории, предотвращая веру в предвзятые " законы" поведения, которые могут оказаться окаменевшими теориями. Единственная область, в которой мы можем иметь дело с отношениями, напоминающими естественнонаучные законы, это область рельсов, " механическая", где ничего не говорится о специфически исторической ситуации" (Ibid.).

Это суждение поясняет предпочитаемый Рандсборгом стиль исследования – опора на твердые факты о природной среде, экономике, на графики и статистические таблицы.

Использование этой метафоры Уилером было более простым. Тот подставлял под " расписание" стратиграфию, последовательность, а культуры трактовал как " поезда". С культурами как поездами Рандсборг не отходит от Уилера, а законы и соответственно теории в сущности Рандсборг делит на два ряда: один определяется " рельсами" – законами типа естественнонаучных, то есть универсальных и почти вечных, и на них Рандсборг считает возможным опереться. Другой ряд состоит из законов и теорий, сопоставляемых с " расписанием" и представляющих " поведенческий", исторический компонент. Тут желанный порядок в археологии не установлен.

Осмелюсь предположить, что если речь идет о порядке, сопоставимом с расписанием поездов и соответственно с железными рельсами для их прохождения, то такой порядок в археологии не будет установлен никогда, потому что тут метафора хромает. Законы в социальной антропологии и в культуре, в том числе материальной, большей частью вероятностные, то и дело сочетаемые со случайностью. События и процессы лишь в общем и целом определяются этими законами, а на осуществление воздействует столько разных факторов, что скепсис Триггера относительно предсказаний справедлив. Уточним: предвидение возможно лишь в очень общих чертах и на сравнительно небольшое время, а точное предсказание невозможно. История в каждый момент оказывается в открытой ситуации, из которой возможны разные выходы. Любое расписание поездов, действующее в таком духе, немедленно привело бы к ряду крушений.

История скорее напоминает регулировку на дорогах, где потоки автомашин предсказуемы лишь частично, колеблются, где пробки образуются по разным причиным, в том числе и из-за аварий по вине пьяных водителей или недисциплинированных пешеходов.

Но археология всё же в лучшем положении, потому что она должна не предсказывать ход истории, а только восстанавливать уже прошедший, а здесь к услугам археолога не только совокупность законов (их было бы недостаточно для устранения неопределенности), но и оставленные следы. В этом смысле археолог сопоставим не с начальником железнодорожной станции, призванным наладить движение при шатком расписании, и даже не с автоинспектором на шоссе, а со следователем, прибывшим к месту автопроисшествия и обязанным установить, что произошло и по какой непосредственной причине. В его распоряжении есть следы, часто остатки (нередко, к сожалению, останки) и опыт разбора предшествующих инцидентов. А с чем здесь сопоставимы теории? А с теориями, которых и в криминалистике достаточно. Метафоричность метафоры снимается, и остается простое сравнение. Сравнение археологии с криминалистикой на мой взгляд не случайно и коренится в самой природе археологии (Клейн 1992; 2004: 136 – 163).

10. Самооценка и " критическая теория". Заканчивая свой труд и окидывая его критическим взглядом, я понимаю, что труд этот далек от совершенства. Сделав его более детальным, чем аналогичный труд моего уважаемого коллеги Брюса Триггера, я не смог добиться такого же всеобъемлющего, истинно глобального охвата, какой характерен для его труда. Тут мне не хватило знакомства с различными ветвями мировой археологии за пределами европейской и североамериканской, опыта работы в разных регионах мира. Возможно, и в затронутых моим анализом регионах я просмотрел какие-то важные фигуры, а для последнего времени – и целые школы и течения. В последние годы я был прикован болезнью к дому, а в Петербурге его великолепные библиотеки именно в последние годы слабо пополнялись, многие ведущие археологические журналы, особенно новые, не поступали ввиду недостатка ассигнований. Это компенсировалось дружеской поддержкой многих археологов, присылавших мне свои книги и оттиски, но неизбежно ограничивалось кругом моих друзей и знакомых.

Вполне возможно, что в дальнейшем кто-то, а может быть, и я сам, мог бы вписать в мой курс дополнительные главы или разделы.

Наверняка в моем труде обнаружатся и другие изъяны. Не все будут согласны с моими трактовками ряда историографических сюжетов. Для других в моем труде недостаточно проявлены мои собственные позиции – Крис Тилли (Tilley 1991) упрекал в этом мои предшествующие историографические труды. Он писал, что я слишком стремился соблюсти баланс, что всё время взвешивал: " с одной стороны…, с другой стороны…", а то еще и " с третьей стороны…". Что стремился угодить и нашим, и вашим, тогда как нужно выбрать четкую линию, ее и придерживаться, чтобы всем было ясно, каких от меня пристрастий ожидать, что разоблачать. Марксист, так марксист, процессуалист, так процессуалист, миграционист – и это сгодится, лишь бы было четко. Поскольку социальная зависимость и идеологическая ангажированность (пусть и подсознательная) неизбежны, и пусть это будет видно другим и себе.

Мне представляется, что Тилли не понял специфики историографической работы, во-первых. Историограф, да еще университетский преподаватель, должен прежде всего с максимальной объективностью изложить рассматриваемые концепции, их обоснования и критику, сообщить все плюсы и минусы (Klejn 1991). Идеальная объективность не всегда достижима, возможно, и вовсе недостижима, но максимальная может к ней приближаться. Собственной точки зрения по сути каких-то концепций у историографа может и не быть. Было бы смешно, если бы решительно по всем вопросам археологии историограф пытался разработать собственную точку зрения. Но в тех случаях, когда она есть (и когда историограф считает уместным ее изложить в общем курсе), он должен представить ее на равных правах с другими точками зрения, сообщив ее аргументы, но не умолчав о ее слабых местах.

Во-вторых, Тилли не учел того, что реальные археологи далеко не всегда соответствуют нормам " критической теории". Я уж не говорю о том, что они меняют свои взгляды на протяжении своей жизни, даже не сменив социальных и политических симпатий. Риверс был эволюционистом, а стал диффузионистом. Даниел был диффузионистом, а стал гиперскептиком. Но они вдобавок нередко сочетают в своих воззрениях идеи разных археологических школ. Диффузионист Чайлд стал лидером неоэволюционизма, не отказываясь от диффузионизма, и вдобавок развивал марксистские идеи. Леруа-Гуран комбинировал неоэволюционные взгляды с контекстуализмом и структурализмом. Поскольку пост-процессуализм отличается небывалой эклектикой, у самого Тилли можно найти идеи марксизма, пост-структурализма, контекстуализма и бог весть чего еще.

В-третьих, Тилли не понял моей основной позиции. Она ему (как пост-процессуалисту и стороннику " критической теории") слишком чужда. Заключается она в убеждении, что теории обычно выделяют некий фрагмент реального мира и абсолютизируют некую сторону действительности, что выявляемые ими закономерности не универсальны. Поэтому они не исключают друг друга, а оказываются взимодополнительными, и нужно эту взаимодополнительность нащупать и выявить.

В этом моя позиция близка позициям Рандсборга, Ренфру и Триггера. Подобно Рандсборгу, я ищу возможность использовать и сочетать разные теоретические концепции. Подобно Ренфру (а в прошлом Чайлду), я считаю, что " археология одна" и нужно ликвидировать " Великое Разделение" (выражение Ренфру – Renfrew 1980) двух традиций – классической (а также ориенталистической) археологии, с одной стороны, и первобытной (а также средневековой) - с другой. Я также действовал в этом духе и ныне объединил историю обеих археологических традиций в моем курсе. Подобно Триггеру, я был убежден в необходимости работать над сближением двух враждующих археологических наук – западной и " реального социализма", когда мир был расколот, и мы работали с двух сторон " железного занавеса" над достижением этой задачи – задачи сближения. Я не забыл, что когда моя " Панорама" 1977 г. вышла в свет Триггер публично обрадовался тому, что советский археолог обращается к западным " теперь уже не с другой планеты" (Trigger 1978), а когда КГБ инициировал мой арест, Триггер расценил это в печати как " тяжелый удар по диалогу Восток – Запад" (Trigger 1984b: 91). Ход истории снес " железный занавес" и разрушил почти все тоталитарные империи, но раскол мира не исчез, и задача сближения двух или даже трех миров осталась.

Мне около восьмидесяти. Я не знаю, сколько мне еще осталось жить, знаю лишь, что немного. Поэтому я не могу больше ждать, пока у меня накопится больше знаний и еще какие-то недостатки моего труда выправятся. Приходится издать его в том виде, какой достигнут к этому моменту. Меня утешает сознание, поддерживаемое моими студентами (за что я им бесконечно благодарен), что труд мой будет и в таком виде полезен. Есть у меня и тайное подозрение, что написать достаточно детально историю мировой археологии, мирового археологического мышления, сегодня в России не смог бы никто, кроме меня. Значит, я должен был это сделать.

11. Некоторые уроки. Как в конце каждой главы, предложу некоторые частные уроки, на сей раз из всего курса.

Перед нами прошла вся история мировой археологии, по крайней мере, в ее ведущих очагах. Самые разные люди находили в ней свое призвание. Не забудем, что не всем удавалось его реализовать. В этом курсе мы встречали только тех, кто сумел это сделать – оставить заметный след в истории науки. Однако история науки складывается не только из этих достижений. Да они были бы и невозможны, если бы одновременно тысячи скромных работников не делали сотни тысяч не столь заметных, но необходимых вкладов – накапливали материал, обрабатывали его, реализовывали идеи великих творцов. Но из этих творцов лишь немногие были преисполнены сознания собственного величия и стремились к этому статусу – Буше де Перт, Косинна, возможно, Рейнеке. Чаще из таких личностей получались свихнувшиеся фанатики вроде Ле Плонжона или фальсификаторы типа Деникена. Обычно выдающимися творцами становились не они, а те, кто ставил интересы науки выше собственных, кто был готов трудиться на этом поприще и без шансов на скорую и большую удачу, но – и это самое важное – кто всегда был к ней готов. Поэтому всегда стремился выполнять свое дело на высочайшем уровне мастерства и ответственности. Как Софус Мюллер, Грэйем Кларк или Михаил Ростовцев.

Второй урок, который вытекает из обобщения всего курса и разнообразия личностей, прошедших перед нами, это противоречие между их значением в истории дисциплины и стандартным набором способностей, считающихся для нее необходимым. Роли в ней очень разнообразны, и всё дело в том, чтобы суметь правильно оценить свои способности и найти им правильное применение. Чайлд был слабым полевым археологом, плохим лектором и скверным организатором. Но он был выдающимся систематизатором и именно этим занялся в археологии. Монтелиус мало копал, но был отличным типологом – и стал " королем археологии". Генералы Питт Риверс и Мортимер Уилер неохотно занимались теорией, но были отличными организаторами и прирожденными полевыми археологами. Если Шиффер плохой раскопщик, на что намекает Флэннери, но сумел отличиться как теоретик, хвала ему: он правильно определил свою функцию в археологии. Выполнил ее – и ушел из археологии.

Третий урок во многом печальный. Что характерно для всех выдающихся деятелей археологии – это их материальное бескорыстие. Богатые люди среди героев археологии были – граф Кэлюс, Шлиман, Питт Риверс, Уолтер Тэйлор. Но это богатства, использованные для археологии, не богатства, добытые археологией. Археология богатства не приносит. В лучшем случае успехи в ней могли принести скромный достаток и благополучие – в благополучной стране, где профессоров ценят. В большинстве случаев археологи всё время в поиске денег. Некоторым этот поиск удавался. Ларте нашел своего Кристи, Ренфру – своего МакДоналда. Кристиансен умел мобилизовать деньги разных фондов. Теперь и российские археологи узнали искусство этого поиска, но пока еще не поднаторелись в нем. Казус Шлимана, когда прирожденный и осознавшией свои задачи археолог полжизни копит деньги, а полжизни копает, - это всё-таки красивая сказка. На деле просто богач, разочаровавшийся в смысле жизни, решил сам заняться археологией. Иногда талантливые люди, не найдя себя в науке и не в силах выдержать экономический стресс, уходят из археологии в бизнес и промышленность. Это было в Англии (ученики Хиггса), бывает и у нас. Надеюсь, что читающие эти строки, коль скоро они всё это читают, свой выбор сделали, и сделали осознанно.

Четвертый урок из истории археологических знаний можно выразить так. История эта показывает, что археология и ее отрасли неоднократно менялись. Не нужно считать, что современное состояние той или иной отрасли археологии, да и всей дисциплины вечно. Нужно смотреть вперед и равняться на требования будущего, насколько их можно увидеть. Не оправдывать свое наплевательское отношение к передовым требованиям пессимизмом, неверием в будущее. Будущее очень быстро становится настоящим, а затем и прошлым, которое можно изучать. Все мы живем под объективом истории. Это не стоит забывать. Не знаю, как вы, а я давно уже это ощущаю, и это ощущение не оставляет меня ни на минуту.

Пятый урок, если можно так сказать, политический. На протяжении всей истории археологического мышления можно было убедиться, что несмотря на материальную незаинтересованность, археологи всё же всегда оставалась наукой, задевающей людей за живое. Но это происходило по причинам идейным, поставляя доказательства и опровержения для идеологических концепций религиозных, расовых, национальных, классовых и государственных. Эта партийная ангажированность археологии чувствовалась и чувствуется всегда, давя на личность археолога и переходя в материальную заинтересованность (путем издания книг, финансирования раскопок, создания ставок в учреждениях и т. п.). Порою эта сторона археологической активности приводила к интенсификации работ на каком-то участке (и всегда стоит спросить qui prodest – кому это выгодно?).

Но история науки поучительна: в конечном счете в таких случаях за временным и частным успехом всегда следует громкий провал, разоблачение и скверный долго не проходящий осадок. Близость Ворсо и Монтелиуса скандинавским королям носила сравнительно безобидный характер, но близость Курциуса Вильгельму II была явно политическим прислужничеством, а Теодор Виганд готов был выполнять просто функции германского разведчика (чтобы не сказать шпиона) на Востоке. Британскими разведчиками были Ролинсон, Вулли и Лоренс Аравийский. Косинновская археология вызывает больше усмешек и горечи, чем признания. Много советских работ 20-х – 30-х годов читать смешно и стыдно. Писать их можно было только под пистолетным дулом малограмотного политинструктора. Но и многие высказывания британских археологов дышат национальным высокомерием колонизаторов (это показал Триггер); в идеях французских эволюционистов и антиэволюционистов звучит борьба клерикалов с секуляристами; между многими странами идет война на археологических картах; и т. д. Вместо участия в ней лучше всего выявить ее причины и показать несостоятельность самих археологических целей этой войны. Не то важно, кому принадлежала та или иная территория в древности, а то, что из этого ничего не вытекает.

История науки показывает, что в свободных странах открытую ангажированность научная общественность встречает с презрением; скрытой ангажированности (предвзятости) избежать гораздо труднее; но в любом случае приверженность строгим методам и критериям доказанности позволяет выявить, показать и откорректировать отклонения от объективного изложения. Есть прямая связь между строгими методами и достоинством ученого. В археологии, как ни в какой другой науке, важны честность и честь.

Вопросы для продумывания:

1. Есть ли у вас собственный кандидат на роль лидирующей среди концепций археологии новейшего времени?

2. Возьмем методологические концепции, применяемые на практике к трактовке хода истории дисциплины в данном курсе. Как бы Вы расположили их в порядке значимости их дл