Албании

В Дербенте летом жарко. Серо-синий Каспий тяжелым свин­цом лежит у сухих пыльных берегов и простирается вдаль, растворяясь в мутном мареве на востоке, откуда доносится горячее дыхание среднеазиатских пустынь. Существующий ныне город построен в основном за последние сто пятьдесят лет, после присоединения к России (в Дер­бенте русское управление существовало с 1806 г.). От древ­него Дербента осталось лишь несколько сооружений. В двух километрах от берега, на возвышенности, за которой взды­маются бескрайние горы, стоит цитадель. От нее к берегу шли две параллельные линии оборонительных стен, между которыми размещался город, включая и постройки, и ого­роды.

Дербент расположен в месте, где Кавказские горы ближе всего подходят к Каспийскому морю. Он был основан как крепость, преграждавшая путь вдоль побережья. В древние времена через это место, называвшееся «Каспийскими воро­тами», то и дело врывались с севера, из степей Предкав­казья, орды воинственных народов, разорявшие города За­кавказья. Крепость была построена персами в VI веке, в период царствования династии Сасанидов, для защиты их закавказских владений от обитавших в Прикаспии гуннов, а затем хазар. Иран тогда простирался от Индии на востоке до Византии на западе. Кавказская Албания, находившаяся на территории нынешнего Азербайджана, стала одной из персидских провинций, и северная граница империи продви­нулась до Каспийских ворот. Город был назван Дарбанд, что по-персидски значит «запертые ворота».

В 692 году Дербент был взят арабами, но первый их поход в Дагестан закончился неудачно. Окончательно закрепились арабы в Дербенте в 732 году. Ими были проведены работы по возобновлению крепости; она многократно перестраива­лась и в дальнейшем, в том числе в XVII—XIX веках. После того как арабы ушли, Дербент обычно подчинялся шир-ванским шахам, а в периоды своей самостоятельности на­ходился в культурной связи с Ширваном (т. е. Азербай­джаном).

Таким образом, исторически Дербент возник и развивался

как город не дагестанский, хотя находится в окружении

135 земель, населенных одной из дагестанских народностей —

лезгинами. Соответствующий характер имеют его традици­онная художественная культура и архитектура. Ныне, нахо­дясь в пределах административных границ Дагестанской АССР, Дербент является одним из хозяйственно-экономи­ческих центров республики. Но что касается старой, тради­ционной культуры, особенно художественной, он представ­ляет особое явление в дагестанской среде. Старое и новое соседствуют в Дербенте. На периферии го­рода возводятся массивы крупнопанельных зданий, а цент­ральная его часть, находящаяся в полосе между крепостными стенами, которые шли от цитадели к берегу моря, застроена одно-двухэтажными домами прошлого века. Мужчины в па­пахах, молодые люди с модными галстуками и транзистора­ми; женщины в платках и девушки в брючных костюмах. Одно другому не противоречит и не вызывает взаимного недоумения. В городе имеются современные промышленные предприятия, а жизнь на улицах какая-то по-азиатски сонная, и в базарный день на старинных крепостных стенах развеша­ны ковры для продажи.

Стены, которым полторы тысячи лет; дома, которым сто лет. То и другое сроднилось тем, что все это — старина. Время как будто остановилось. Но на этих домах — телеви­зионные антенны, а в древние городские ворота въезжают автомобили.

В иных городах старина лишь вкраплена в ткань нового. В Дербенте старая часть города сохранилась в прежнем виде (если не считать, конечно, асфальта, электрического освеще­ния улиц, средств наглядной агитации на стенах построек и т. п.). Дома построены из камня-ракушечника, легко поддаю­щегося резьбе. Резные каменные детали украшают почти каждую постройку. На большинстве старых зданий — плоские крыши. Общий стиль архитектуры старого Дербента, сложив­шийся к концу XIX века, своеобразен. Это стиль дореволю­ционной застройки провинциальных городов Закавказья. Те­перь он уже нигде не сохранился в таком компактном виде, как здесь.

За период Советской власти число врачей в Дербенте воз­росло с 3 до 206. Казалось бы, наглядный показатель роста культуры. Но вот другие показатели. В магазине сувениров — стандартная галантерея. А ведь какое здесь раньше делали серебро! Давно забыто производство поливной и расписной керамики, процветавшее в этих местах. В музее—ни одного изделия национальных промыслов, ни одного предмета на­ционального искусства. Музей в городе Дербенте имеет жалкий вид по сравнению с великолепным музеем в горном селении Ахты.

Когда-то Дербент был цитаделью мусульманства в языческом 136 Дагестане. Затем, при распространении ислама среди горцев,

96. Дербентская городская стена, возведенная в VI в

отсюда заимствовались и некоторые сопутствующие ему фор­мы архитектуры и искусства. Удивительно, однако, как мало было заимствовано. Сохранившиеся в Дербенте фрагменты старины отчетливо носят характер ирано-азербайджанской культуры, не находившей отклика в психологии дагестанцев. Во всем Дагестане нет ничего подобного архитектуре го­родских ворот Дербента. Вот Джума-мечеть, которая пер­воначально была построена в VIII веке, затем восстанов­лена после • землетрясения в XIV веке и перестроена в

XVIII—XIX веках. Ее типично иранская арочно-купольная архитектура так и осталась инородной на фоне зодчества Дагестана.

Вдвоем со случайным попутчиком — молодым кумыком из Буйнакска, приехавшим с коммерческой целью, в поисках предметов старины (как то делают некоторые москвичи, от­правляясь по русским деревням) — мы вошли во двор мече-

97. Городские ворота в Дер­бенте, сооруженные а XVII—XVII вв. в стиле азер­байджанской архитектуры

ти. Здесь тоже оказалось, что старое сочетается с современ­ностью: портал был пестро размалеван масляными красками. «Вот невежды», — промолвил парень, по роду своего хобби разбирающийся что к чему. Я раскрыл фотоаппарат, чтобы запечатлеть на пленке это чудо клерикального искусства второй половины XX века. Из помещения правления религи­озной общины выбежала женщина с криком: фотографиро­вать нельзя — это святое место. На фасаде мечети висит мраморная доска с надписью «состоит под охраной». Инте-

ресно, что же здесь охраняется — памятник архитектуры или цитадель невежества и религиозного фанатизма? Есть в Дербенте вещи любопытные, есть интересные. Но время, проведенное около крепости, связано с ощущением какого-то очарования. Наверное, потому, что здесь архитек­тура слилась с природой. Архитектура здесь представляется естественной, такой, какой она должна быть. А главное,

98. Резная каменная архи­тектурная деталь в Дер­бенте

конечно, — пейзаж, живописный горный ландшафт. Ощущение времени, вечности, исходящее от древней крепости (хотя и обезображена она горе-реставраторами, выпятившими на центральное место здание современного вида), сливается с очарованием вечной природы. Нам так ее не хватает. Нам так не хватает ее гармонии, мы так остро ощущаем по­требность жить в контакте с нею — ведь мы ее дети. Рядом с этим ансамблем серьезной архитектуры и вечной природы Дербент пошл и суетен. Не потому, что это провинция, а по­тому, что это обыденная искусственная среда, созданная без понимания ценности жизни в гармонии с природой. От дербентской крепости на восток, в глубь гор, на 40 ки­лометров тянется крепостное заграждение, называемое Горной стеной. Теперь можно видеть местами лишь его остатки. Оно представляло собой мощную каменную стену с крепост­цами-фортами через каждые несколько километров. Архи­тектурно-строительные особенности этих укреплений сви-

99. Цитадель Дербентской крепости

детельствуют об их переднеазиатском (а точнее—иранском) происхождении. Когда-то персидские властители переселили сюда людей из Ирана для постоянной охраны этих укрепле­ний. Жители селений, расположенных в районе Горной стены, и теперь еще говорят на староперсидском языке; их называют

татами.

В конце Горной стены, на возвышенности близ табасаранско­го селения Хучнй, стоит старая крепость, о происхождении которой трудно сказать что-либо определенное. Она распо-

ложена на продолжении Горной стены и как бы замыкает ее. Поэтому можно предположить, что эта крепость — послед­ний укрепленный пункт в системе Горной стены. Но стена на несколько километров не доходит до нее. К тому же по планировке и строительной технике эта крепость отличается от фортов Горной стены. Но по этим же признакам она не может быть отнесена к дагестанскому зодчеству. Это соору­жение имеет у местных жителей странное название—Чухун-кала, что значит «еврейская крепость». Дальше на восток есть

высокая гора, называемая Джуфудаг, что значит «еврейская гора». На ее вершине имеются остатки каких-то укреплений. Отсюда в ясную погоду обозревается весь район Горной сте­ны вплоть до Дербента.

Теперь уже трудно сказать, с чем связаны эти названия. По преданиям дагестанских евреев, они были выселены сюда персидским царем; возможно, в числе других переселенцев из Ирана они должны были охранять пограничные укрепле­ния империи. Но обитателями упомянутых крепостей могли быть и аборигены, принявшие иудаизм. В Дагестане раньше национальность отождествлялась с вероисповеданием; так, принявших христианство называли «армянами», или «греками», или даже «римлянами» (т. е. византийцами). В первых веках нашей эры, до прихода в Южный Дагестан персов и сооружения ими Дербентской крепости, где-то в этих местах, наверное, проходили границы Кавказской Алба­нии. О том, каковы были пределы этого древнего государ­ства, нет единого мнения среди историков. Некоторые счи­тают, что весь Дагестан входил в Албанию. Но нужно побы­вать в горах Дагестана и представить себе состояние этого края две тысячи лет тому назад, когда здесь не было дорог и горы были покрыты дремучими лесами, чтобы понять фан­тастичность такого предположения. Даже могущественные персидские цари, без затруднений присоединившие к своей империи албанов, ничего не могли поделать с Дагестаном. Как же сами албаны могли подчинить себе дагестанцев? Видимо, суждение о том, что будто бы весь Дагестан ког­да-то являлся частью Кавказской Албании, основано на же­лании видеть этот край в составе легендарного древнего государства (которое воевало с самим Римом!). Но ничего выдающегося это государство собой не представляло. Кав­казская Албания не была страной высокой культуры типа Армении или Грузии.

Некоторые исследователи албанской проблемы, когда речь заходит об искусстве этой страны, не находят ничего лучшего, как упоминать о средневековом искусстве кубачинцев, су­ществовавшем через тысячу лет после Албании. На равнине в 25 километрах южнее Дербента находится большое городище Топрах-Кала. Укрепления состоят из глу­бокого рва и мощного земляного вала, наверху которого сохранились фрагменты стен из сырцового кирпича и следы ворот, возведенных с применением обожженного кирпича. Су­дя по обнаруживаемым чертам планировки и строительной техники, это — раннесредневековая иранская крепость. Мо­жет быть, и правы те, кто считает ее албанским городом, но никаких элементов связи с зодчеством Дагестана у этих сооружений нет. Примерно в этом же районе, у устья р. Самур, есть городи-

ще, называемое Армен-Кала. Я осматривал его с археологом В. Г. Котовичем. Мы находили обломки керамики, которую он считал сходной с тем, что обнаруживается в Северном Азербайджане, и квадратные обожженные кирпичи, обычные в Иране, получившие распространение в средневековом Азер­байджане, но не воспринятые Дагестаном. Может быть, этот район входил в культурно-политическую сферу Кавказской Албании. В Албании часть жителей приняла христианство. Оно распространялось миссионерами из Армении. Поэтому здешних христиан называли «армянами». Отсюда и название Армен-Кала («армянская крепость»).

Можно допустить, что Южный Дагестан, населенный лезги­нами, входил в состав Кавказской Албании, ядро которой находилось в Северном Азербайджане. Но для последующей культуры лезгин это не имело явного значения. Культура лезгин родственна культуре других дагестанских народно­стей и отличается от культуры азербайджанцев.

Южный Дагестан населен народностями лезгинской группы. Это, прежде всего, сами лезгины (двести тысяч человек, поло­вина которых живет в прилегающей полосе Азербайджана), а также табасараны (сорок тысяч), агулы, цахуры, рутулы (по нескольку тысяч человек). В Северном Азербайджане, по­мимо лезгин, обитают еще более малочисленные народно­сти этой группы, населяющие каждая одно-два селения. Каждая народность говорит на своем особом языке, не по­нятном для соседей, хотя эти языки лингвистически род­ственны. Так и русский не понимает серба или чеха и даже болгарина — а ведь все славяне.

Дети любой национальности имеют право учиться на своем родном языке. Это теоретически. Но как практически реали­зовать это право для народности, которая столь малочис­ленна, что для нее невозможно издавать свои книги, не го­воря уже о том, чтобы готовить учителей, которые вели бы преподавание на ее языке? Для малых языков нет даже письменности; они так и называются — бесписьменные языки. В агульских, рутульских и цахурских селениях обучение ве­дется на русском языке. Дети здесь оказались в более благоприятном положении для приобщения к современной образованности и культуре, чем, например, у народностей андо-дидойской группы западного Дагестана. Там они, при­дя в школу, начинают учиться почему-то на аварском языке, который для них такой же родной, как для агулов лезгин­ский.

В России не знают аварцев, лакцев, даргинцев, кумыков и

т. д. Зато известны лезгины. Национальный танец любой

143 дагестанской народности называется лезгинкой. Ансамбль

песни и пляски Дагестана носит название «Лезгинка». Дело в том, что в прошлом веке лезгинами называли всех дагес­танцев. Потом это имя закрепилось за одним народом. А сами лезгины себя раньше так не называли. Происхождение же этого слова неизвестно.

Местность, где живут лезгины, примыкает к Дербентскому проходу и притом сравнительно доступна по своей топогра­фии. Здесь тоже есть горы, и довольно высокие, но склоны их не покрыты лесами, как в Чечне, не изрезаны глубокими каньонами, как в Аварии, ущелья не узки, как в Осетии, где они вследствие этого могли быть защищены фортификацион­ными сооружениями от доступа извне. Поэтому лезгинам трудно было отстаивать свою независимость. В древности они, возможно, были подчинены албанам; затем Южным Дагестаном владели персы; их сменили арабы, потом шир-ванские шахи, потом турки-сельджуки, потом дербентские правители, потом снова ширваншахи, потом снова персы, а в начале XIX века сюда пришли русские; лезгины, как и кумыки, первыми в Дагестане подпали под твердую руку Российской империи.

Такого рода исторические судьбы народа не могли не по­влиять на его национальный характер. Можно только удив­ляться тому, что это влияние в конечном счете оказалось незначительным, — во всяком случае, менее явным, чем мож­но было ожидать. Лезгины мало отличаются от других да­гестанцев. Для внешнего наблюдателя вообще практически не отличаются, и только сами дагестанцы находят какие-то отличия в оттенках национальной психологии. В архитектуре и искусстве лезгин близость к трассе Прикас­пийского пути и давние контакты с международной (в мест­ных масштабах, конечно) культурой чувствуются. Здесь нет боевых башен. Нет средневековых жилищ, которые по вну­шительности и производимому впечатлению могли бы срав­ниться, скажем, с аварскими залами. Редко встречается резьба по камню, но те образцы, которые имеются, могут свидетель­ствовать о том, что это — остатки забытого уже древнего искусства. Кстати, эти резные камни аналогичны тем, кото­рые фигурируют севернее, у даргинцев.

От эстетики, связанной с архаичными духовными концепция­ми родового быта, лезгины в значительной степени отошли, поэтому в их формах материальной культуры декор, про­исходящий от образов языческой магии, не занимает такого места, как у даргинцев, аварцев или даже живущих в при­морье кумыков. Например, камины у них обычно не украшены лепкой, а намогильные стелы в большинстве лишены резьбы. Последнее обстоятельство, впрочем, может свидетельство­вать, помимо приведенных причин, и о более глубокой специфике национальной психологии.

Ограниченный круг жанров свойствен и прикладному искус­ству, связанному с производством утвари, предметов домаш­ней обстановки и т. п. у лезгин (как и у других народностей Южного Дагестана). Здесь не имеют развития (во всяком случае, в обозримый теперь период) искусство резьбы по дереву ларей, сосудов и мебели, изготовление металлической посуды, насечка по металлу в отделке конской сбруи, юве­лирное производство, изготовление и украшение оружия — всего того, что так характерно для внутренних областей горного Дагестана, которые, будучи отдалены от внешних производственных и торговых центров, должны были удов­летворять спрос своего населения собственным кустарным производством.

В период XII—XVIII веков в лезгинском районе, который теперь находится в пределах Азербайджана, было развито производство интересной полихромной поливной керамики, но теперь оно забыто. В XIX—XX веках единственным раз­витым видом народных промыслов, имеющих художествен­ное значение, является изготовление ковров. В Южном Да­гестане чуть ли не каждая женщина занимается ковротка­чеством. Однако теперь это уже в значительной мере не творчество, а поставленная на поток работа по упрощенным шаблонам.

В Южном Дагестане почти нет лесов. Раньше, судя по мас­сивным балкам и опорным столбам в старых постройках, были, а теперь нет. Местность каменистая, неприглядная. Топлива нет. В качестве горючего материала употребляют кизяки: женщины делают их из смеси навоза и соломы с грязью и лепят на стены построек для просушивания. Лезгины еще с прошлого века стали переселяться из высо­когорий на более удобные для жизни места — на равнину в предгорной полосе и в горные долины. Одно из массовых переселений имело место после землетрясения 1966 года, при котором было разрушено и повреждено много домов в горных селениях Южного Дагестана. Мы посетили одно из них — Куква'з в Курахском районе.

Тропинка извивалась по склонам, поднимаясь все выше и вы­ше. Над хаосом возвышенностей со скудным травянистым покровом вздымались громады Самурского хребта. Когда мы проходили мимо почти отвесной скалы, проводник ука­зал вверх. На высоте нескольких сот метров над обрывом виднелись постройки. Обойдя гору, мы поднялись наверх и увидели селение. Со времени, как его покинули жители, прошло немного —два года. Постройки были почти целы, только крыши обрушились да окна и двери вырваны (дерево в этих местах — ценность). В звенящей тишине молча стояли

100. Селение Кукваз, поки­нутое после землетрясения

сбившиеся в кучу дома, глядя на нас мертвыми глазницами окон.

Когда-то здесь была жизнь, теперь она ушла в другие места. Спустившись и пройдя вниз к.долине, километров пятнадцать, мы пришли в Новый Кукваз. Среди деревьев аккуратные белые домики под шиферными крышами. Да, здесь жить лучше, несомненно. Теперь, когда постоянная военная опас­ность не заставляет людей забиваться в каменные теснины; они могут устроиться удобнее. Молодежь довольна, но ста­рики тоскуют по горам.

Я взобрался на кузов попутной машины. В ней уже было несколько пассажиров — три-четыре женщины с узлами, оде­тые в темные длинные платья и черные штаны, в черных

101. Фрагмент селения в Курахском районе; на плос­ких крышах складывают ки­зяки, используемые как топ­ливо в безлесных местно­стях

платках и мужчина в фуражке, транспортировавший откуда-то дрова. Несколько удрученный небогатым уловом в своих архитектурных изысканиях, я не склонен был общаться с попутчиками. Они же, снедаемые любопытством, погляды­вали на меня. Наконец, мужчина решил завести разговор.

— Здравствуйте.
Я ответил.

— Почему здесь едешь? (Это значило: кто я такой, куда
еду и что здесь делаю?)

— Я путешественник.

Мужчина повернулся к женщинам и своеобразно перевел ила это слово, повторив его по-русски с местным произношени­ем. Затем следовали, очевидно, пояснение и обмен мнения­ми. Они, видимо, остались не удовлетворены, потому что он снова обратился ко мне с вопросом:

— А что ты здесь путешествуешь?

102. Селение современного типа в Дагестане (с. Нижнее Казанище)

— Я смотрю местные постройки — дома, мечети...

— Зачем?

— Интересно.

— Вах! (возглас удивления, сокращение от «вай аллах»).
Он стал что-то оживленно говорить женщинам, они, смеясь,
отвечали ему в тон. Потом мне было высказано их заклю­
чение:

— Что здесь интересного? Поехал бы в Ленинград.
Действительно, в Ленинграде архитектура более видная (да-

103. Дома из сырцового кирпича в с. Куруш

же они об этом наслышаны). Но и здесь есть вещи, достой­ные внимания и изучения. Доктор искусствоведения С. О. Хан-Магомедов многократно ездил в Южный Дагестан, со­брал обильные данные о местном зодчестве, написал о нем несколько книг и целую серию научных статей. Надо уметь смотреть.

Лезгинское селение Куруш расположено на высоте 2427 м над уровнем моря — выше всех населенных пунктов на Кав-

казе. Несмотря на это, добраться до него несложно. От селения Усухчай, которое лежит в долине реки Самур, путь идет вверх вдоль широкого ущелья; довольно сносная авто­дорога извивается на зеленом склоне. Горы здесь не ска­листые, но там и сям видны груды камней. Впереди вели­чественно сияет в синем небе снежная вершина Базар-Дю-зи, самая высокая в Дагестане (4480 м), а левее, чуть пони­же— гора Шахдаг, находящаяся уже на территории Азербай­джана.

После полутора часов езды показывается Куруш — россыпь домиков, крошечных в окружении величественных горных громад. Лесов здесь нет, но травы сочные и обильные. Эта местность — рай для скотоводства, которое является тради­ционным занятием местных жителей. По их уверению, здесь можно было бы развести в десять, в сто раз больше овец, чем теперь. Да только некому этим заниматься: местность мало населена, а молодые люди не хотят быть чабанами; получив образование, они ищут себе более достойное, по их мнению, занятие.

Сто лет тому назад Дагестан был страной сплошной негра­мотности. Если и были образованные люди, то все их обра­зование заключалось в знании арабского языка, на котором они могли читать глубокомысленные средневековые трак­таты.

На меня произвел впечатление опубликованный в прошлом веке этнографический очерк, написанный молодым дагестан­цем, который учился в России и приехал на каникулы в свое родное селение¹⁶. Его отец, всей душой преданный вере предков и обычаям родного края, тем не менее пришел к пониманию того, что будущее его соотечественников — в европейской образованности. Он отправил своего сына учить­ся в Россию. И вот юноша приехал на каникулы. Отец, встре­тив сына, не подпустил его к себе, пока тот не показал ему, что не забыл мусульманских молитв. Потом, преклонив коле­на, стал вымаливать у аллаха прощение сыну и себе. Когда они прибыли в селение, молодой человек, переодевшись в местную одежду и спрятав волосы под папаху (мусуль­мане бреют голову), оставался, тем не менее, для всех чу­жим. Женщины прятались, увидев его, а мужчины относи­лись к нему настороженно. От приводил такой отзыв своих односельчан о русской власти: «Слыханное ли дело, чтобы победители и неверные обращались с нами так, как обра­щаются русские? Хотя нам и связали руки, но они не грабят нашего имущества, не уводят наших жен и детей в плен и даже защищают нас от воров и мошенников. Это недаром, тут скрывается что-нибудь страшное. В прежние времена ни шамхалы тарковские, ни уцмии кайтагские, ни ханы казикумухские не-обращались с нами так, ни даже сам Шамиль».

То было сто лет тому назад. А теперь в Дагестане человек с высшим образованием так же обычен, как в России. Не редкость селение, из числа жителей которых происходит несколько кандидатов наук. В Дагестане теперь — пять выс­ших учебных заведений, шестнадцать техникумов, пятьсот библиотек. Невольно возникает мысль: а что здесь было бы, если бы победил Шамиль?

Сто лет хозяйственного и культурного развития в условиях единства с русским народом, а затем с семьей советских народов, преобразили страну. Сто лет тому назад это был отсталый, нищий, обездоленный край, с примитивным хозяй­ством, засильем средневековых нравов и пережитков, патри­архально-родового строя. Сейчас в это трудно поверить. Дагестан по уровню своей экономики не отличается от обла­стей России, а дагестанцы, по культурному развитию, — от представителей других национальностей нашей страны. Присоединение Дагестана к России, задевая национальные чувства местного населения, в то же время положительно сказалось на хозяйственном и культурном развитии края. Были прекращены междоусобные войны, запрещена рабо­торговля, отменены внутренние таможенные пошлины. Во­шло в нормальную колею сельское хозяйство, наладилась торговля, строились мосты и дороги, появились зачатки про­мышленности. В начале XX века, в период интенсивного раз­вития капитализма в России, экономика Дагестана процве­тала, о чем, между прочим, говорит вид построек тех лет. Только после присоединения к России в Дагестане появились школы, началось изучение страны, ее природных условий, культуры, языков. Возникла национальная интеллигенция, по­лучившая образование не в духовных училищах, а в свет­ских учебных заведениях. Представители этой интеллигенции были руководящей силой в борьбе за власть Советов в Да­гестане.

В Куруше тихо. Жителей мало: кто на горных пастбищах, кто уехал по делам на плоскость. Старухи хлопочут по хо­зяйству. Сбежались дети, с изумлением смотрят на приез­жих. Громады гор высятся вокруг, сияет ярко-синее небо с неподвижными ватными клочьями облачков. Вечером, когда люди придут с работы и с поля пригонят скотину, селение несколько оживет, но шума и суеты не будет. Удивитель­ная умиротворенность в этих горных селениях. Люди нето­ропливы, степенны, держатся уверенно, разговаривают спокойно.

Мне нравилось наблюдать, как они разговаривают. Уважи­тельно, без нетерпеливости или пренебрежения. Говорящему дают возможность высказаться, не перебивают друг друга.

Горцы хорошо держатся, и речь у них поставлена хорошо. Однажды мне пришлось быть свидетелем заседания правле­ния колхоза. Не понимая ни слова, я слушал с удовольствием. Это было у даргинцев, язык которых считается в Дагестане красивым. Звучание речи мужественное, выразительное, так сказать, пластичное, речь богата интонациями. И что еще меня поразило: никакого шума, никакой суетности. Все дер­жались с достоинством и с уважением к собеседнику. А раз­говор шел, как я потом узнал, неприятный. Из-за того, что в горах тихо, а поверхность земли неровная, с человеком легче переговариваться на расстоянии, чем по­дойти к нему. Может быть, поэтому у горцев выработалась привычка говорить ясно, отчетливо, выразительно. Как-то, находясь в одном доме, я сказал, что должен торопиться, потому что мне надо попасть на машину, идущую в другое селение. Хозяин ответил: «А мы сейчас узнаем, пришла ли машина». Он вышел на террасу, окликнул соседа, тот вызвал кого-то дальше, пока на другом конце селения не поднялся на крышу человек, которого затребовали. Так они и перего­варивались из конца в конец. По-русски на таком расстоянии говорить было бы бесполезно: слов не разобрать. В Куруше тихо. Припекает солнце. Постройки неказисты. Они возведены из самана, обмазаны и побелены. Это пока­залось бы странным, если бы я не видел, что и в других горных лезгинских селениях саман преобладает над камнем, часто встречаются обмазка и побелка стен. А ведь это, в сущности, не свойственно горской архитектуре: в горах по­всюду стены сложены из камня и не обмазаны. Техника воз­ведения стен из сырцового кирпича и обмазка стен проникли в Дагестан из Азербайджана. В старых лезгинских постройках сырцовые кирпичи — азербайджано-переднеазиатского типа: квадратные и плоские.

Считается, что народная архитектура определяется местными строительными материалами и климатом. Но это не совсем так. На примере зодчества народностей Кавказа видно, что при несомненном влиянии этих факторов решающее значение в определении характера архитектуры имели другие — духов­ные мотивы.

Действительно, при одних и тех же природных условиях в горном Дагестане у разных народностей наблюдаются су­щественные различия в планировке жилищ и их архитектур­ных формах. А с XIX века по всему Дагестану распростра­нился один тип жилого дома—протяженный в плане, с галереей вдоль продольного фасада; при этом различия в климате и рельефе местности (горы, предгорья, плоскость) не играли роли. В Чечено-Ингушетии, природные условия которой не отличаются от дагестанских, жилища строились в виде башен; но с прошлого века здесь тоже стали строить

низкие продолговатые дома, как в Дагестане. В Куруше стены домов обмазаны глиной, а в селении Джаба этого же района саманные стены оставляют голыми. Саман — материал по происхождению своему равнинный, поскольку на равнине нет камня. Но лезгины, живущие в горах, строят из самана, хотя камня здесь предостаточно. У кумыков же, которые живут в условиях куда менее горных, чем лезгины, саман мало распространен. А у аварцев вы ни одного саманного дома не увидите.

Саманный дом дешевле каменного, и в нем теплее зимой. Поэтому лезгины, которые менее других дагестанцев при­держиваются старых обычаев, повсеместно перешли на са­ман— вплоть до того, что столбы и даже арки выкладывают из необожженного кирпича-сырца. Примечательна такая де­таль: в Куруше дома не имеют карнизов; крыша оконтурена невысоким парапетом, являющимся продолжением стен над ней. Однако влажному горному климату, да еще при стенах из сырца больше подходит карниз, чем парапет. Дело в том, что парапет — деталь построек в сухом климате местностей, откуда заимствованы дагестанцами саманные дома вместе с этой деталью.

В Куруше я обратил внимание на одну необычную постройку. В облике этой постройки, непритязательной и даже прими­тивной, было что-то, что заставило меня остановиться, когда я проходил мимо. Чувствовались старина, архаичность, не­посредственность. Я вошел внутрь. Это была хозяйственная пристройка к жилому дому, но раньше здесь, несомненно, было жилище: в одном из помещений находился старый, не используемый камин. Три небольшие комнатки с грубо об­мазанными глиной непобеленными стенами, заставленные глиняными сосудами, коробками, бочонками, с навешенными на стенах вязками лука и мешочками со всякой снедью, шли, как обычно в Дагестане, в ряд. Но удивляло то, что распо­ложены они анфиладой, одна за другой. Такого я здесь ни­где не видел. В Дагестане принято, чтобы помещения имели каждое свой вход с продольного фасада дома и на этом же фасаде (вдоль которого обычно идет навес-галерея) имеются окна. Здесь же входная дверь находилась в торце постройки, а окон не было: помещения освещались через отверстия в крыше.

Случайность? Но и в других лезгинских селениях есть дома с такой планировкой. Они встречаются редко, и всегда это — старые постройки. В планировке и некоторых деталях этих жи­лищ наблюдалась определенная повторяемость, закономер­ность. Севернее территории лезгин, там, где теперь живут кумыки, в прибрежных горах археологом В. Г. Котовичем

раскопан и исследован раннесредневековый город (который он считает остатками Варачана, разрушенного арабами в VII веке). В планировке построек этого городища — те же осо­бенности. Значит, не случайность. Кстати, при раскопках там было обнаружено, что в домах имелись погреба особой фор­мы — в виде колодцев, обложенных камнем; такие хранили­ща для продовольствия я видел и в старинных лезгинских

104. Тип дома, получившего в Дагестане повсеместное распространение с XIX в.

жилищах. В развалинах Варачана были раскопаны каменные подколенники, на которые устанавливались деревянные столбы; высокие каменные базы под деревянные столбы встречаются и в постройках Южного Дагестана. Значит, если в зодчестве Южного Дагестана XIX века и в постройках V—VI веков есть общие черты, эти черты не случайны, они говорят об исторической преемственности. Как мало — до обидного мало — мы знаем о прошлом зод­честве горцев Кавказа! Отдельные отрывочные факты пред-

ставляют собой точки, через которые приходится проводить пунктирные линии догадок. Что удивительного, если исследо­ватель рискует соединять точки, находящиеся далеко одна от другой, и делает рискованные предположения. Жилища по­добной планировки — их называют мегаронами— были в Древней Греции.

Слово «лезг» похоже на «пелазг», так называли древнейших обитателей Греции. Грузины называют дагестанцев «лек»; античные авторы сообщают, что в Дагестане жил народ «лег». Но древние греки называли своих предшественников «лелег» (форма множественного числа от «лег»), а в Малой Азии была страна Ликия. Фантастика? Может быть. Но если бы мы не знали точно, что далекие предки армян четыре тысячи лет тому назад вышли из глубин Балканского полуострова, а прапредки турок — из Алтая, мы такие предположения то­же считали бы фантастическими.

У лезгин распространен тип жилого дома уступчатой формы: нижний этаж шире верхнего и выступает перед ним, так что его крыша служит террасой перед верхними помещения­ми. Такие дома располагались, примыкая продольными сто­ронами вплотную друг к другу. При этом нижний этаж, имевший хозяйственное назначение, освещался благодаря на­личию в его крыше люка, через который по лестнице под­нимались наверх. А верхние этажи были обеспечены светом и воздухом, потому что, будучи уже нижних, располага­лись с разрывами.

Теперь представим себе, что эти дома разрушены и остались только фундаменты или нижняя часть стен. Археолог или историк архитектуры, глядя на узкие длинные промежутки между параллельными линиями стен, будет недоумевать: как освещались помещения? и какой смысл в столь неудоб­ной планировке? Именно такой вид имеют планы раскопок поселений в Древней Греции, озадачивающие исследователей. Но странности их планировки объясняет вид нынешнего гре­ческого сельского дома: он, как и лезгинский, имеет уступ­чатую форму и его нижний этаж шире верхнего. В Южном Дагестане — на стенах мечетей, на намогильных памятниках, на старинных рукописях — встречается изобра­жение фигуры в виде круга с взаимопроникающими спираль­ными линиями внутри; в научной литературе ее называют лабиринтом. Подобные изображения известны и в средневе­ковой Западной Европе (причем там они тоже имели куль­товое значение). Как это объяснить? Связями между одина­ково фанатичными в представлении об исключительности своей веры христианскими служителями культа в Европе и мусульманскими в Дагестане? Сомнительно. Логичнее пред­положить, что в обоих случаях изображение лабиринта восходит к дохристианской- и домусульманской языческой куль-

товой символике. Но какие были связи тогда? Об этом ни­чего неизвестно.

Помимо лабиринтов, в центре которых изображены кружок или розетка (символ солнца), есть и другой тип лабиринта, с крестом внутри (крест — тоже символ солнца). Лабиринтов такого типа во всем мире известно немного: на этрусской вазе VI в. до н. э., несколько — в Древней Греции эллини-

1 05. Старые лезгинские до­ма, обращенные торцом к улице (с. Шихикент)

стического времени (последние века до нашей эры), два-три в Скандинавии (средние века), один в Осетии и более де­сятка— на стенах построек XVII—XVIII веков в Дагестане, главным образом в Аварии. Самостоятельное возникновение в разных местах одинакового рисунка, довольно сложного по начертанию, совершенно исключено — это все равно как если бы предположить, что жители Великобритании, США и Австралии независимо друг от друга придумали английский язык.

Внутриевропейские связи Средиземноморья и Скандинавии еще как-то понятны. Но Средиземноморье — Дагестан? Как это объяснить? Пока никак — нет данных.

В дагестанских селениях устраивают представления бродячие труппы канатоходцев. На высоте пяти-шести метров натяги­вается канат. Акробат ходит и приплясывает на нем под му­зыку, причем глаза его завязаны, к ступням ног привязаны

торчащие вперед обнаженные кинжалы, на голове стоит кувшин с водой, а в руках нет шеста, помогающего сохра­нять равновесие. Но не искусство акробата поразило меня. Публику развлекал один из непременных членов такой труп­пы— шут в вывернутом наизнанку овчинном тулупе и войлоч­ной маске. Такую точно маску надевали скоморохи в Древней Греции!

В краеведческом музее Махачкалы стоят старинные дагес­танские сосуды, ручки которых не круглые, а торчащие

вверх наподобие рогов. Подобная утварь была обнаружена при раскопках Трои. До последнего времени, пока не появи­лось электричество, жилища в Дагестане освещались светиль­никами с двумя отверстиями, в одно из которых наливалось масло, в другое вставлялся фитиль. Такие светильники при­менялись в Древней Греции. У кавказских горцев есть пре­дания о Прометее, о циклопах, о нити Ариадны — причем не

106—107. Два типа символа «лабиринт» в Дагестане (резные камни в табасаран­ском с. Гуми и аварском с. Хиндах)

в Причерноморье, где они могли были быть воспринятыми у греческих колонистов, а именно у горцев. Кавказцам прису­щи такие, типичные для Европы и чуждые для Азии, обычаи, как рукопожатие, поцелуй, брудершафт, прекращение бритья в знак траура, обнажение головы в знак уважения. Как-то в Махачкалу приехала певица из Югославии. Она с удивлением заметила, что народная дагестанская музыка чем-то напоминает мелодии народов Балканского полуостро­ва. Кстати о музыке. Когда вы слушаете по махачкалинскому

радио сладко-душещипательные мелодии, сочиненные мест­ными композиторами на бакинский манер, не верьте, что это — подлинно дагестанская музыка. Если вам повезет, мо­жет быть, вы попадете на празднество в глухом горном се­лении— там услышите песни иные, с другими интонациями, представляющие подлинно местную, самобытную музыкаль­ную культуру, корни которой уходят в глубину времен. Мне приходилось такое пение слышать. Я был потрясен под­линным величием того, что слышал, — оно было сродни стилю той архитектуры, того прикладного искусства, которые дошли до нас, как и эти песни, в остатках.

Говорят, что в музыке венгров и поволжских угров есть общие черты. А ведь эти народы разошлись полторы тысячи лет тому назад, если не раньше. Если бы музыковеды занялись исследованием архаических пластов музыкальной куль­туры кавказских горцев, они обнаружили бы много интерес­ного. Если не опоздают. Потому что еще сто лет тому назад писали, что старинную музыку в Дагестане знают старики, а молодежь поет другие песни...

Читателю может показаться, что автор — фанатик древностей. Мои симпатии на стороне современности, и я ценю ее выше «доброго старого времени». Но дело в том, что при иссле­довании народного творчества (подлинно народного, не обес­цененного нарочитостью и эклектическим смешением элемен­тов, взаимно чуждых по происхождению и по смыслу) воз­никает ощущение, что соприкасаешься с чем-то настоящим, сущностным, изначальным. Цивилизация многое дала чело­веку. Но кое-чего его и лишила. Не всех, но многих. Лишила цельности и духовной ясности. Формы человеческих отноше­ний во многом приобрели характер игры. Но в условиях жизни, примитивной по нашим понятиям, приходилось ко всему относиться серьезно, по существу. Легкомысленно вы­берешь дорогу — получишь пулю в сердце или погибнешь под снежным обвалом. Заденешь чье-нибудь самолюбие — напорешься на кинжал. Будешь нерадивым в работе—пом­решь с голоду. Пококетничаешь с девушкой — можешь счи­тать себя ее мужем, а если это чужая жена — тебе и вовсе нет места на этом свете. Не будешь считаться с людьми — прогонят, и сгинешь без них. Если муж, рассердившись, сказал жене: «Ты мне не жена», он уже не мог взять своих слов обратно, и она должна была уйти от него. Все, что делалось, делалось всерьез. Это отражалось на характере всего, что делал человек, — строил дом или покрывал столб дома резьбой, лепил горшки или расписывал их узорами, вел дела с другими людьми или пел песни. Жизнь была серьезной, и таким было искусство. Не было места в жизни мишуре — не было места ей и в искусстве. Когда люди в эпоху варварства делали то, что мы теперь воспринимаем как

произведения искусства, они имели в виду решение практиче­ских (или таких, которые они считали практическими) жиз­ненных задач. Характер этих вещей не был самодовлеющим, они не имели развлекательного назначения, их жизнь была полнокровной и осмысленной.

Интеллект наших далеких предков был прост и безмятежен. Жизнь первобытная, простая, с отношениями прямыми, без зигзагов и иносказаний, порождала соответственное искус­ство. В истории искусства, в отличие от техники, необяза­тельно каждый следующий этап является прогрессом по сравнению с предыдущим. Эстетические формы на любой стадии общественного развития, в том числе и на перво­бытной, могут оказаться стоящими в ряду высших достиже­ний культуры человечества. В так называемом примитивном искусстве привлекает нечто изначальное, сущностно значи­мое, ощущение соприкосновения с первоосновами бытия. Народное искусство непосредственно связано с жизнью. Вни­кая в смысл этого незамысловатого искусства, постигаешь его преимущество по сравнению с поверхностно-развлека­тельным, украшательским, бутафорским.

Характер искусства кавказских горцев определялся и усло­виями окружающей природы. Ее сверхчеловеческая мощь, ее облик несокрушимо вечного внушали человеку ощущение суетности житейских мелочей. Суровые условия обитания в горах дают почувствовать цену жизни, а это побуждает за­думываться над ней, осознавать разницу между пустячным и существенным. Увидишь эти сумрачные скалы и поймешь: живущий здесь человек не станет рисовать цветочки. На­рочитое и вычурное противны горскому искусству, по край­ней мере старому. Жизнь горцев была бедна развлечениями. Они и не стремились к ним. Стремление развлечься сродни бесцельному, игровому действию, чего горцы не понимали. Поэтому искусство их не было развлекательным. Старинный горско-дагестанский орнамент незамысловат, хотя и не однообразен. Он лаконичен. Эта лаконичность сродни стилю жизни людей. У них, например, нет витиеватых тостов, как у грузин. Нет цветистости в жизни, нет ее в искусстве. Несмотря на кровавый быт в прошлом (до революции в Дагестане совершалось ежегодно 500—600 убийств), они очень ценят жизнь, воспринимают смерть как страшную трагедию и чтят умерших в большей мере, чем европейцы. Намогильные памятники здесь величественны. Это каменная стела (некоторые из них достигают двух и более метров в высоту), покрытая резным орнаментом и надписями. Старые памятники — величественные, суровые, вечные. Поистине мо­нументальное выражение памяти живых о покойном. Но времена меняются, меняются и вкусы. Влияние стиля декоративного искусства Востока и мещанских вкусов, воспри-

нимаемых сельским населением как проявление городской культуры, пагубно отразилось на бытовом народном искусст­ве. Это наглядно видно, например, на изменении характера оформления надгробий.

В Дагестане издавна существовал обычай, по которому у въезда в селение ставился памятник умершему на чужбине. Сейчас у многих селений сооружают мемориалы землякам, погибшим в Отечественную войну. Когда видишь у селения, в котором всего-то 200—300 жителей, такой монумент с пе­речнем нескольких десятков имен, это производит соответ­ствующее впечатление. Люди чтут память погибших — это достойно уважения. Но в эстетическом отношении эти памят­ники ужасны.

Традиционная художественная культура народа оказалась в период с середины XIX века надломленной. Старая уходит, новая еще не сформировалась.

Археологические исследования дают крайне скудные сведе­ния о древних культовых постройках в горах северо-восточно­го Кавказа. Вернее, есть сведения о культовых местах, но ни­чего не известно о культовых постройках. Языческие жертвенные места могли быть открытыми. Неко­торые из них находились на вершинах гор. Там находят бронзовые статуэтки (человеческие фигурки), головки рога­тых животных, железные трезубцы, кости жертвенных живот­ных, древесные угли. Почитание таких мест сохранило силу до сих пор. Так, на вершине горы Бахарган на Андийском хребте верующие мусульмане совершают моления по обы­чаю, который явно восходит к языческому прошлому. В Южном Дагестане на горе Шалбуздаг находится священное место, весьма почитаемое лезгинским населением в широ­кой округе; здесь и теперь происходят жертвоприношения, есть мечеть и даже своего рода гостиница для паломников. Представление о вершине горы как о священном месте было свойственно многим народам древности. Так, библейский про­рок Осия клеймил язычников, которые «на вершинах гор приносят жертвы», да и сам Моисей общался с всевышним, пребывая на горе. Горные вершины служили местами для святилищ у иранских народов. В пантеоне Авесты теснее всего с горами связано божество, олицетворявшее первые лучи утренней зари. Наверное, на вершине гор святилища располагались потому, что здесь раньше, чем внизу, появ­ляется утреннее солнце, а может быть, потому, ч|о они ближе к небу.

Языческие капища могли находиться, вероятно, и в пещерах,

судя по тому, что и теперь верующие считают некоторые

162 пещеры священными. Так, священная пещера имеется в та-

басаранском селении Хустиль. На границе Кайтагского района с Табасаранским, километрах в десяти восточнее горы Джу-фудаг, в поросших лесом горах, находится пещера в виде полости между двумя скалами, ровные наклонные стены ко­торых, смыкаясь наверху, образуют высокое помещение с перекрытием двускатной формы. Может быть, такая форма, напоминающая интерьер жилища (с двускатной крышей), но больших размеров и «нерукотворного», повлияла на рели­гиозную фантазию горцев. Это место могло стать почитаемым еще и потому, что рядом находится своеобразное чудо природы: нависающий над ущельем мост, длиною пример­но метров пятьдесят, естественно образовавшийся из цель­ной скалы.

Привязав лошадей, мы пробирались через заросли к священ­ной пещере. Когда подошли, я увидел мост, и он поразил меня. Огромная каменная арка висела над головой. Сфото­графировать ее не было возможности: мы находились на крутом склоне ущелья, и отойти было некуда. Настоящий каменный мост! Трудно было поверить, что он создан сле­пыми силами природы. Никто мне не говорил об этом чуде ни в Махачкале, ни в других местах Кайтага и Табасарана. Я спросил у провожатого, может ли он рассказать что-нибудь об этом сооружении. Тот пожал плечами: «Старики говорят, какой-то великан построил». Между прочим, подоб­ный мост имеется в США (штат Юта), где он числится одним из национальных памятников; он там считается самой большой в мире естественной аркой; кайтаго-табасаранская более величественна, но о ней мало кто знает. В обрядах языческих культов коллективные молитвы занима­ли не столь значительное место, как в монотеистических религиях. Поэтому у разных народов языческое капище со­стояло из небольшой постройки, которая вмещала лишь жре­цов, свершавших богослужебный ритуал; толпа находилась не в здании, а снаружи. Даже монументальный Парфенон в Афинах был предназначен фактически для статуи богини, а не для богослужений. Исходя из этого, можно было бы предположить, что культовые постройки в языческом Даге­стане не имели формы зальных зданий, как нынешние мечети. Все же история религий и этнография свидетельствуют, что у некоторых народов имелись залы для ритуальных дейст­вий. Но нам ничего, в сущности, не известно о характере язычества в Дагестане, и здесь не сохранилось следов древ­них или хотя бы средневековых культовых построек, так что никаких определенных суждений на этот счет делать не представляется возможным.

Может быть, здесь были языческие святилища в форме

жилых домов. Во всяком случае, архитектура мечетей в

163 Дагестане близка к архитектуре местного жилища и не

1 08. На мусульманском кладбище (г. Дербент)

имеет ничего общего с архитектурой мечетей в странах ислама.

В разных странах и в разные эпохи при строительстве куль­товых зданий вырабатывались формы и художественные обра­зы, которые становились архитектурными символами той или иной религии. Духовенство ревностно следило за соблюде­нием канонических форм построек, предназначенных для бого­служения. При распространении какой-либо религии в других странах там насаждались эти архитектурные формы. Так, церкви в России и на Балканах имеют сходные черты, потому что христианство распространялось здесь из одного и того же центра — Византии.

Мечети в Египте, Индии и Испании, при всех их локальных различиях, все же характерны общностью стиля, который из­вестен как «архитектура стран ислама». Тем не менее мечети в Дагестане не соответствуют этому стилю, демонстрируя формы и художественные образы, которым чужда архитек­тура Востока. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить мечети в.Дербенте и в дагестанских селениях. Для архитектуры стран ислама характерны стрельчатые арки, своды и купола, сталактиты, круглые колонны с массивными капителями, специфический орнамент, возникший из истоков арабской и иранской культур. Ничего этого нет в дагестан­ских мечетях. Примечательно, что в результате культурно-политических и хозяйственно-экономических связей, которые имело Закавказье в XV—XVIII веках с соседними странами — Ираном и Турцией, их материальная и бытовая культура оказа­ла влияние не только на мусульманский Азербайджан, но и на христианские Армению и Грузию — только не на горную область Большого Кавказа, включающую, в своей восточной части, Дагестан, Чечено-Ингушетию и Северную Осетию. Вековая устойчивость горской культуры не поддавалась этому воздействию, хотя и была сильно поколеблена в XIX веке, в период религиозного подъема, побуждавшего кавказских горцев видеть себя частью мусульманского мира. Почти везде, куда приходил ислам, строились мечети, имею­щие типично «мусульманский» облик. Это не произошло на северо-восточном Кавказе. Ислам, пришедший на смену язы­ческим и частично христианским верованиям, перестроил ду­ховную жизнь горцев и внес чуждые элементы в их обществен­ное устройство, но не изменил их материальную культуру, и в частности, не преодолел местных традиций народного зодчества, в том числе не сказалася существенно на архи­тектуре мечетей.

Дело здесь не в каких-то особенностях горско-кавказской пси­хологии, а в том, что для воздействия на материальную куль­туру нужны деловые контакты, тогда как религия, сама по себе, влияет лишь на духовную и общественную жизнь.

В архитектуре классового общества разных стран и народов
культовые постройки — обычно самые грандиозные. Нерацио-
нальные затраты огромных, подчас фантастических по раз-

мерам- средств и труда на их сооружение были вполне рацио­нальными с точки зрения тех, по чьему повелению это дела­лось: архитектура, как и искусство, служила религии, а религия поддерживала властвующих. Грандиозность культо­вых сооружений пропорциональна силе власти угнетателей. Поэтому в обществе, социальная и духовная жизнь которого недалеко ушла от формации, сложившейся при родовом строе, храмы не отличаются ни размерами, ни особой эффект­ностью. Мечети в Дагестане по объемно-планировочным и конструктивным решениям соответствуют местным приемам строительства жилых домов. Небольшая мечеть имеет такое же строение, как старинный жилой дом: одно помещение со столбом посредине, на который опирается крыша; вдоль про­дольного фасада устроена галерея — навес на столбах, и здесь же вход. Единственное существенное отличие — это на­личие михраба, молитвенной ниши. Михраб расположен в южной стене, так как молящиеся должны быть обращены лицом к Мекке. Ниша михраба бывает украшена лепным гли­няным или резным деревянным обрамлением. Многие мечети в Дагестане не имеют минаретов. Между тем эта типичная деталь мусульманского храма известна здесь давно. Имеются надписи на камнях, свидетельствую­щие о постройке минаретов в XII—XIV веках (более старых надписей нет). В отдельных случаях сохранившиеся (в полу­разрушенном виде) минареты можно отнести к тому времени, но таких очень немного; большинство было построено гораз­до позже. От средневековых же остались только камни с надписями, заложенные в кладку стен более поздних по­строек.

Минареты в Дагестане обычно имеют характерный передне-азиатский облик: это круглая башня, наверху которой имеется надстройка для выхода на площадку. Но встречаются мина­реты и не круглые (в нескольких селениях Южного Дагеста­на) — квадратные в плане, не с винтовой лестницей внутри, а с междуэтажными перекрытиями, к люкам которых при­ставлялись деревянные лестницы. Эти минареты построены по типу боевых башен. Дело в том, что в Южном Дагестане минареты появились еще в средние века, когда здесь были боевые башни, и строились они по образцу последних; а дальше к северу их начали сооружать уже тогда, когда боевые башни здесь не строились, и образцом для них были минареты тех стран, откуда был привнесен в Дагестан сам тип минарета как постройки, то есть Передняя Азия. Чем позже в данном районе Дагестана утвердился ислам, тем менее архитектура здешних минаретов связана с традиция-

1 09. Здание мечети на скло-н е горы (с. Чахри)

ми местного зодчества и тем больше они похожи на передне-азиатские.

Поскольку убранству мечети уделялось повышенное внимание, в этих зданиях встречаются интереснейшие образцы искусства архитектурного декора. Правда, их уже не встретишь в боль­шинстве ныне существующих мечетей, поскольку те были по­строены в начале XX века. Мастерство камнетесов и резчиков, которые работали в то время, видно и по тщательной отеске камней, из которых выполнены каменные столбы мечетей,

и по искусной резьбе надгробий. Но общественные вкусы этого периода побуждали мастеров отходить от традицион­ных форм.

Образцы монументально-декоративного искусства, встречаю­щиеся теперь в зодчестве Дагестана, относятся к периоду