Покинутое селение Лисри у Военно-Осетинской дороги

должна была беспрекословно повиноваться мужчине и выказы­вать по отношению к нему знаки уважения, обязана была выполнять работы по хозяйству, хотя бы и'тяжелые; при убийстве женщины полагалась половинная «плата за кровь»; женщина не пользовалась правом наследства — наследование шло только по мужской линии.

У осетин, при таких же, в общем, как и у других горцев Кавказа, обычаях, положение женщины, однако, было менее жестким. Она была хозяйкой в доме, и если женщина дозво­ляла себе некоторую вольность в поведении, то осетины к этому относились более терпимо, чем другие горцы. Вероятно, такое положение женщин у осетин восходит к обычаям алан, а еще раньше — сарматов. Дело в том, что у сарматов женщина была равноправна с мужчиной, причем не только в общественном, но и, так сказать, в физическом отношении; сарматские женщины, особенно девушки, участвовали в сра­жениях наравне с мужчинами (отсюда греческий миф об амазонках, якобы обитавших на Северном Кавказе). Однако только некоторой духовной свободой пользовалась женщина в осетинском обществе. Практически она, как и у других горских народностей, занимала положение домашней работницы. В. Миллер, например, передает следующие свои впечатления: «От речки, протекающей далеко внизу под го­рою, поднималась вереница изнуренных непосильной работой женщин с ушатами воды на спине... Меня всегда коробило, когда я видел мужчин и здоровенных парней, болтающих о всяком вздоре на ныхасе*, и тут же проходящих, с опущен­ными глазами, женщин с тяжелыми ушатами на спинах»³³. Кстати сказать, подобную картину и теперь еще можно наб­людать в Дагестане, когда вечером женщины, работавшие целый день в поле, возвращаются в селение, едва передви­гая ноги под тяжестью огромных снопов травы, заготовлен­ной для сена на зиму. Вряд ли кто-нибудь из ныне живущих осетинок помнит обо всем этом. Между прочим, среди жен­щин Северного Кавказа осетинки занимают первое место по проценту имеющих высшее и среднее образование. В былые времена на Кавказе положение горянки было тя­желым, бесправным и унизительным. В то же время, к чести мужчин, нужно сказать, что по отношению к ней редко случались акты грубости и насилия (за исключением дикар­ского обычая похищения невесты). Бить женщину считалось постыдным, а убить — большим позором (впрочем, шамилев-ские молодчики при карательных экспедициях женщин не щадили). Женщину презирали и в то же время, как это ни противоречиво, чтили. Коста Хетагуров пишет: «До каких

314 * То же, что в Дагестане годекан.

бы пределов ни дошло опьянение пирующих мужчин, как бы развязно ни вела себя компания молодежи, как бы сильно ни было ожесточение ссорящихся, одно появление женщины обуздывает буянов»³⁴. Если женщина бросалась между деру­щимися, драка немедленно прекращалась. Если женщина поцеловала врага в знак примирения, он становился другом мужа. При вражде женщина была неприкосновенна и сво­бодно ходила среди враждующих фамилий. В журнале «Прожектор» за 1927 год описывается такой слу­чай, имевший место в Дагестане. «Во время гражданской войны, которая непрерывно тянулась здесь около пяти лет, контрреволюционный отряд горцев задержал однажды на тропе женщину, жену нашего товарища, пробиравшуюся в осажденное место к своему мужу. Ее муж был известный в этих местах партиец и красный командир, которого эти люди считали тогда своим смертельным и непримиримым врагом; и они знали, и женщина не пыталась даже скры­вать, куда и зачем она идет, но никто не решился задер­жать или оскорбить ее... И ее не обыскали, хотя было очевидно, и все понимали, что она несет что-то под платьем на груди... Люди расступились молча и пропустили ее, и старший в этом отряде пожелал ей, как подобает по обычаю, чтобы она дошла благополучно, если будет угодно аллаху, до места, куда ее влечет сердце»³⁵. Горский обычай велит относиться к женщине как к существу неполноценному, а мусульманский закон, к тому же, как к нечистому: после каждого, даже случайного, прикосновения к женщине следует совершать омовение. Чтобы жениться, «настоящий мужчина» должен не добиваться взаимности у девушки, а купить или украсть ее, как вещь. В то же время о ней пели такие песни: «Ты — возлюбленная моя! Ты сошла с седьмого неба, — иначе как же ты могла бы быть такой красивой? Ты — дочь рая, в которую все влюбляются. Когда я тебя не вижу по утрам, мне тяжело становится на сердце. День без встречи с тобой кажется мне самым не­счастным» и т. д.

Как и все кавказские горцы (а точнее — как и все народы, в быту которых сохранились пережитки обычаев, характерных для первобытного жизненного уклада), осетины свято со­блюдали закон гостеприимства. В. Ф. Миллер, например, описывает, как его встретили в осетинском селении: «Не­смотря на почти поголовную бедность и на рабочую пору, начались скоро добровольные приношения: один старец при­нес бутылку араки, другой — кусок овечьего сыра, третий — овечьего молока. На другой день нам принесли в жертву петуха, а вечером с немалыми усилиями поставили самовар и тор-

жественно, вместе с сахаром на блюдечке, внесли в правле­ние. Я недоумевал, как они будут приводить в действие эту машину посредством их единственного топлива — кизяка. Но оказалось, что в ауле для экстренных случаев был маленький запас угольев, привезенных издалека»³⁶.

Все это было когда-то. Теперь осетины гостеприимны не больше и не меньше, чем мы с вами. То же касается и соблюдения старых правил этикета. Когда я приехал в горное селение, встречные мужчины не подошли поздороваться и сказать традиционное «с приездом», а провожатый не снял у меня с плеч рюкзак. Назавтра, когда с одним местным активистом мы поехали в дальнее селение, он не уступил мне лучшее место в машине, хотя я был и гость и старше его по возрасту. Все это было так непохоже на Дагестан. Как-то я подошел к группе молодых людей спросить дорогу. Один из них, едва удостоив меня взглядом, небрежно проце­дил: «Пойдешь прямо». В старину же осетины, как и все кавказские горцы, отличались подчеркнутой вежливостью. Пу­тешественник конца прошлого века А. Дирр сообщает: «Сидящие у дороги осетины все встают и, снимая шляпы, приветливо встречают путешественников; женщины, идущие, навстречу, останавливаются, кланяются почтительно, проводя рукой по лицу и груди»³⁷. В. Миллер: «Гостей окружали обычной услужливостью; один, увидев, что я скинул пальто, немедленно предложил его нести, другой взял нести мой башлык. За несколько шагов до Рекома нужно было слезть с лошадей из уважения к святому месту; сейчас же оказа­лись желающие подержать лошадь и помочь спешиться»³⁸. В. Пфаф: «Мы замечали у осетин чрезвычайную предупре­дительность, осторожность в словах и вежливость в обра­щении с чужими»³⁹.

Старые обычаи осетин, за некоторыми различиями, — в общем такие же, как у всех кавказских горцев. Им, например, были свойственны спартанский характер быта и привычек, воздержанность в образе жизни и вообще предубеждение к излишествам и баловству, было чуждо стремление к из­неженному и приятному.

Все это, как и многое другое, теперь уже — «преданья ста­рины глубокой».

Нынешние осетины не производят впечатления ни забияк, ни отчаянных храбрецов. Но у них сохранилась присущая им и в прошлом черта характера: сознание необходимо­сти свято выполнять свой долг. Это качество, как известно, очень ценно на войне. Около пятидесяти осетинам было присвоено звание Героя Советского Союза за подвиги в Великой Отечественной войне. Вряд ли какая-нибудь дру­гая национальность дала столь высокий процент героев по отношению к своей численности.

Как и у всех народов, в быту которых еще удерживались законы родового строя, у осетин соблюдался обычай кро-вомщения. Этот обычай имел на Кавказе в своем проявле­нии разные оттенки у разных народностей и племен. На­пример, в Дагестане он более или менее регулировался адатами, которые были различны в тех или иных обще­ствах (союзах общин). Так, у одних кровная месть рас­пространялась только на одного человека, у других — до семи, у третьих — не регулировалась вовсе. У народностей, быт которых сравнительно далеко ушел от родового строя, стало обыкновением стремиться, по возможности, к прими­рению кровников, применяя в качестве расплаты за убий­ство не ответное убийство, а тяжелый штраф; у других же считалось, что за кровь следует расплачиваться толь­ко кровью.

В Чечено-Ингушетии, Северной Осетии и Хевсурии опреде­ленного порядка в этом отношении не было. Здесь в случае убийства просто все родственники виновного несли ответ­ственность; они обычно были вынуждены переселяться в чужие места. Да и в Дагестане кровная месть нередко приводила к тяжелым последствиям для многих. Например, как известно из данных прошлого века, в одном кумык­ском селении (а кумыки, как считалось, отличались боль­шей сдержанностью, чем их соседи) кровомщение, начатое при случайном убийстве в драке, охватило два туху-ма (тухум — крупная родственная группа, состоящая из нескольких родов) и продолжалась двести лет. В дру­гом случае, у андийцев, вражда, начавшаяся из-за убийства, привела к войне между двумя селениями, в ре­зультате которой осталось в живых только четыре чело­века.

Но люди стремились как-то обуздать жажду мщения, иначе это привело бы к всеобщему взаимному истреблению. Вы­рабатывались обычаи и процедуры примирения кровников. Так, согласно старым свидетельствам, у ингушей родствен­ники той стороны, которая считает за собой последнюю кровь, т. е. которая совершила последнее убийство, идут на могилу убитого. Там они ложатся на могилу ничком, рыдают и бьют себя и остаются в этом положении до тех пор, пока другая враждебная сторона не придет под­нять их. В большинстве случаев согласие получается, по­тому что обычай клеймит презрением тех, которые не сог­ласились на примирение.

У осетин, как и у других горцев, не было понятия о ме­ре или справедливости при мщении. При каких бы обстоя­тельствах ни было совершено убийство, какие бы к тому ни были побудительные причины и мотивы, оно всегда вызывало кровную месть. От мести за кровь не освобождал-

ся никакой убийца, хотя бы он это совершил при необхо­димой обороне, в случае тяжкого оскорбления или же неумышленно. Более того, виновным в убийстве считался, например, и тот, из чьего, ружья пострадавший нечаянно застрелился или чья лошадь упала в пропасть и при этом свалила человека. Кровомщение совершалось, даже если убийца отбыл наказание на каторге. Если убийство было совершено инвалидом, стариком, женщиной или ребенком, то ответному убийству подлежал не он, а его родствен­ник— лучший мужчина в роду. У дагестанцев принято бы­ло, в общем, расквитаться за кровь в отношении один к одно­му, но у осетин, как и у вайнахов, полагалось отомстить с лихвой.

Кровомщение было именно местью, оно не рассматрива­лось как мера наказания за преступление. В принципе убийство вообще не считалось преступлением. Нельзя было убить (и вообще задеть) того, кто может отомстить. По отношению же к чужаку или беззащитному действие, ко­торое по современным понятиям полагается преступлением или низостью, считалось удальством.

Но убийство в порядке кровомщения было и не только местью. По поверью, которое существовало в древности у всех, наверное, народов, убитый становился на том свете рабом своего убийцы или того, кому он был «посвящен». В особенности верным средством было сделать убитого ра­бом покойника, если убить его на могиле того, кому он предназначался. В кинофильме «Мольба» кистины, схватив хевсура, который застрелил их сородича, умертвили его на могиле покойного. Другой способ сделать убитого своим рабом на том свете — отрубить у него руку, «присвоить его силу».

Не всегда допустимо было убить человека. В таких слу­чаях ему отрезали ухо — это тоже, как считалось, делало его рабом на том свете. Скифы и сарматы хоронили с умершим его коня, чтобы он служил покойному; осетины только отрезали у коня ухо и бросали его в могилу. В древности у многих народов существовал обычай хоро­нить с мужчиной его жену или рабыню, нередко женщины добровольно шли на такую смерть; у осетин в средние века женщина в таких случаях жертвовала только ухом. Отсюда обычай, наблюдавшийся в старину у осетин, — схва­тить своего недруга за ухо и сказать при этом: «Будь рабом моих покойников!» Видимо, подобные поверья были свойственны в прошлом и другим народам, судя по рас­пространенности трепать проказника за уши в порядке на­казания.

Для решения общих вопросов, для выработки адатов и т. п. 318 у осетин, как и у вайнахов и дагестанцев, существовали

периодические советы представителей общин. Советы эти происходили в определенных местах, которые зачастую обо­рудовались каменными креслами, предназначенными для каждого «депутата». Постановления таких советов прини­мались по взаимному согласию, но внутриобщинные реше­ния являлись обязательными и подлежащими беспрекослов­ному выполнению для каждого члена общины. За неповино­вение аульному приговору полагалось изгнание, и так как неизбежная судьба подобного изгнанника была известна всем, то это обстоятельство придавало приговорам аульно­го судилища страшную силу.

Рассказывают еще о таком случае. Человек, обвиненный в убийстве, по решению общинных судей был осужден на большой штраф и 15 лет изгнания из селения. Когда на­шелся действительный убийца, то ошибочно осужденный обратился с просьбой о разрешении вернуться в селение, но ему было отказано, ибо приговор всегда считается правильным. Любопытная иллюстрация того, какое значение придавалось авторитету власти даже при общин­ном строе.

В период позднего средневековья осетинское общество, в отличие от дагестанского, вайнахского, хевсуро-тушинского, уже не пребывало на стадии военной демократии. Вхожде­ние в состав аланского раннесредневекового государства, затем тесные контакты с феодальными Грузией и Кабардой способствовали образованию в старой Осетии привилегиро­ванного сословия — так называемых алдаров. А. Л. Зиссер-ман по этому поводу пишет: «Кабарда считалась на севере Кавказа образцом, достойным подражания. Кабардинцы были в некотором роде кавказскими французами, как за Кавка­зом персияне; оттуда распространялась мода на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки. Кабардин­ские обычаи, родившиеся при условии существования выс­шей и низшей аристократии (князей и узденей) и холопов (рабов), прельщали и в других племенах людей, занимав­ших видное положение между своими, и побуждали пере­нимать и утверждать у себя такие же порядки. В Осетии это и удалось, но только отчасти; образовалось сословие «алдар» (дворян), пользовавшихся некоторыми прерогати­вами и очутившихся собственниками больших земельных участков, что, как водится, подчинило им население, нуж­давшееся в их землях. Тогда как в горах сохранилось полное равенство и никакой осетин не считает себя ниже другого, на плоскости уже заметно подчинение и нередко раболепие к алдарам, крупным землевладельцам; в горах тоже есть более или менее зажиточные люди, превращаю­щиеся в кулака и эксплуататора своих ближних, но там и размеры 'так ничтожны, и кулаки так скромны, что ни

1 91. Обособленный жилой комплекс в Северной Осе­тии: развалины боевой баш­ни, жилой башни, оборони­тельной стены

один осетин даже не замечает некоторого влияния, приобре­таемого таким кулаком на дела своего маленького обще­ства, а гордость не допускает его открыто признавать чье бы то ни было превосходство над собой. На плоско­сти сословные преимущества играют уже важную роль, масса тем более еще подчинена влиянию их, что русское прави­тельство оказало им, т. е. алдарам, особое внимание, воз­вышая, награждая и призывая к административной дея­тельности»⁴⁰.

До присоединения к России в плоскостной Осетии, подчи­ненной Кабарде, существовало крепостное право, но в более мягкой форме, чем в России. В главных горных ущельях имелась местная знать и отмечалась определенная зави­симость от нее населения, которое отбывало те или иные повинности; однако крестьяне были при этом лично свободны. В высокогорной Осетии имело место разделение жителей на «сильные фамилии» и так называемых «фарсагов» (это слово можно перевести приблизительно как «приспешники»). «Фарсаги» занимали положение по отношению к «сильным» вроде своеобразных вассалов: они пользовались их покро­вительством и за это оказывали им услуги в тех или иных работах, особенно при постройке башен, при столкнове­ниях с другими «сильными», в набегах. Если это — зачатки феодализма, то с учетом того, что «фарсаги» были лично свободными, податей никаких не платили, принудительных повинностей не несли; они считали себя не менее благо­родными, чем «сильные», но были бедны. «Фарсаги» и «сильные» жили в разных селениях. Селения «фарсагов» обычно не имели башен. Эти селения находи­лись в нагорных, скудных землею местах, отсюда и бед­ность их жителей. «Фарсаги» составляли большинство на­селения в горной Осетии. Кроме «сильных фамилий» и «фарсагов», в горной Осетии были бесправные «черные люди» и рабы, но они здесь, как и в Чечено-Ингушетии, состав­ляли столь незначительную часть населения (примерно один человек на тысячу), что их наличие не имело сколько-нибудь существенного значения для характера производст­венных отношений.

После присоединения к России, т. е. в период с конца XVIII до начала XX века, особенно в период развития капи­тализма, в Осетии быстро и явно происходил процесс иму­щественной и социальной поляризации.

Осетины, среди других кавказских горцев, отличались особой щепетильностью и обязательностью в соблюдении обычаев, что порой приобретало у них гипертрофированные, формы. Например, при своей бедности, живя весь год впроголодь, они при поминовении покойников устраивали пиршество, ста­раясь «не ударить лицом в грязь» перед соседями, чтобы никто не сказал оскорбительного: «твои покойники голодают»; это доводило горцев до разорения.

До сих пор свято соблюдается обычай подчеркнуто чтить па­мять умерших. Даже в Орджоникидзе можно встретить челове­ка с фотографией умершего родственника в черной рамке на лацкане пиджака. Все видят: этот человек — в трауре. Такой обычай вызывает уважение. Но у него есть и теневая

сторона. В честь умершего устраивают поминки, причем в та­ких масштабах, которые европейцу представить себе труд­но, — да не единожды, а несколько раз в положенные сроки. Согласно предписаниям обычая проводятся и пирушки по поводу приема гостей или в связи с каким-либо празднест­вом. Мне пришлось как-то на таком пиру побывать. За столом сидели одни мужчины. Во главе стола, в его торце,

192. Нагорное селение, со­стоящее из жилых башен (с. Сахсат)

восседал самый старший из присутствующих. По правую руку от него находился второй по старшинству, по левую — третий, и так далее до противоположного конца стола (во многих осетинских домах стоят длинные столы, рассчитанные на такой порядок). Я немного запоздал и намеревался было незаметно пристроиться у края стола. Однако присутствую­щие, оценив на глаз мой возраст, немедленно раздвинулись, освободив для меня соответствующее место. Пирушка началась с того, что старший, держа в одной

руке чарку, а в другой шашлык (традиционное блюдо кочев­ников-алан, которое от осетин было заимствовано грузинами и распространилось по всему Кавказу), провозгласил пожела­ние всеобщего благоденствия и передал выпивку и закуску на другой конец стола — молодежи. Кончилась же она тем, что младшие поднесли чарки старшим и те выпили за их успехи. Это было красиво. Дагестан не знает таких инте­ресных обрядов, но зато там не допустят, чтобы гость от­правился ночевать на турбазу.

Один из молодых людей выполнял роль виночерпия. Держа в руке кувшин с самогоном, он время от времени наливал чарку и поочередно протягивал ее кому-либо из присутст­вующих, при этом не ставя на стол, а держа в руке; полагалось принять ее и выпить, причем до дна. Иногда кто-нибудь просил налить ему и другому, с кем он хотел выпить в знак особого расположения, или же просил от его имени подать чарку кому-нибудь. Отказаться или выпить не до дна считается оскорблением. Все должны пить, незави­симо от состояния здоровья, настроения и личных вкусов. Если ритуал принудительного пьянства и варварский обычай обязательных разорительных поминок — это все, что осталось от старых традиций, то лучше уж было бы, чтобы от них ничего не осталось.

С конца XVIII века, после основания русских крепостей Моздок (1763 г.) и Владикавказ (1784 г.), происходило переселение осетин с гор на равнину. На новых местах, под влиянием домостроительных приемов кабардинцев, которые до этого жили здесь, а также русских поселенцев, строились дома уже не такие, как в горах, а одноэтажные, с веран­дами, на просторных земельных участках. В середине XIX ве­ка, как сообщают авторы того времени, осетинские селения на равнине и в предгорьях по внешнему виду не отличались от русских деревень или, вернее, от казачьих станиц. Осе­тинские поселения в районе Владикавказа состояли из раз­бросанных на ровном месте плетневых мазанок с камышо­выми крышами; вокруг поселения возвышались деревянные вышки, на которых находились караульные. Эта картина резко отличалась от горной, где на едва доступных отвесах скалистых гор ютились пять-шесть закопченных сакель, с неизменной башней, составлявших поселение; все угрюмо, мрачно, дико, бедно.

В Дагестане обычное жилище представляло собой саклю с помещениями, расположенными в ряд. В Чечено-Ингушетии до XVIII и даже XIX века жили в башнях. В Осетии жилище формировалось по центрическому принципу: к главному помещению пристраивались, по мере надобности, в лю-

бом порядке остальные. Ядром жилища был так называемый хадзар — более или менее обширный зал (площадью до 50— 60 кв. м), с очагом на полу. Над огнищем свисала цепь для подвешивания котла (которая у осетин в большей мере, чем у других горцев, почиталась священной). Очаг делил хадзар на мужскую и женскую половины. У очага стояли деревянный резной диван для гостей и кресло для главы

1 93. Осетинское жилище конца XIX — начала XX в.

дома — своего рода трон, ибо в средние века у осетин, как и у вайнахов, семья (или группа родственных семей) представляла собой как бы отдельное государство, а глава семьи был в нем монархом со всеми соответствующими пре­рогативами. Из прочей мебели имелись табуреты на трех ножках и низкий круглый столик. Потолок хадзара подпи­рался центральным столбом. К хадзару пристраивались дру­гие помещения (кладовая, комнаты для женатых сыновей), число и размеры которых зависели от состоятельности семьи.

Если семья имела возможность, при доме сооружалась боевая башня, и весь комплекс обносился стеной, образуя фамиль­ный замок.

Селение Нар, в котором родился осетинский поэт Коста Хетагуров, когда-то представляло собой комплекс жилых ба­шен; в таком виде оно зафиксировано на картине XIX века. Затем, когда настали более мирные времена, люди строили

194. Осетинское селение, застроенное саклями; за ни­ми видны развалины старых жилищ башенного типа (с. Тиб)

здесь обычные кавказские сакли, с хлевом и сараем в первом этаже и жилым вторым этажом, с побеленным фасадом и с балконом во всю длину дома. В таком виде комплекс жилищ рода Хетагуровых был детально зафиксирован ар­хитектором И. А. Мамиевым в 1939 году. Теперь на этом месте груда развалин. Из остатков нижней части какой-то постройки искусственно воссоздана сакля, ко­торая обозначена как «жилище, в котором родился и провел свое детство поэт». Туристы смотрят и верят. Стены сакли

использованы в качестве основания, на котором водружено здание музея Хетагурова; мне это решение не показалось остроумным. Лучшей памятью поэту было бы не возведение постройки в каком-то неопределенно провинциальном стиле, самодовольно попирающей его жилище, а реконструкция хотя бы той части его родного селения, где еще сохранились, хотя и сильно поврежденные, остовы старых зданий. Старый Нар расположен на скалистом мысу между двумя речками. Дома — обычные для горной Осетии: сакли или башни. Селение небольшое; здесь жило, видимо, всего не­сколько родственных семей. Но оно известно не только бла­годаря тому, что является родиной национального поэта. Жители Нара издревле пользовались особым уважением и почетом; старики из нарцев слыли за лучших правоведов. Нар упоминается даже в сочинении по географии Кавказа, составленном в VII веке в Армении. Впрочем, возможно, под Наром подразумевалось не селение, а более обширная общ­ность. И теперь Наром называются и селение и в то же время группа нескольких селений вокруг него. Основателем рода Хетагуровых был, по преданию, пришелец из чужих краев, которого звали Хета. Бедняки Хетагуровы стали знамениты в Осетии не только потому, что дали ей национального поэта. В их роду оказалось впоследствии нема­ло знатных людей, в том числе Герой Советского Союза. Теперь в Наре живет только одна семья; она носит фами­лию Хетагуровых.

Помимо сакель-хадзаров распространены были в горной Осе­тии жилые дома в виде башен, подобных вайнахским; но они здесь не представляли такого исключительного типа жилища, как у ингушей и чеченцев.

В Мамисонском ущелье сохранилось много комплексов, со­стоящих из жилых и примыкающих к ним боевых башен. Особенно примечательно в этом отношении селение Лисри. Его надо бы реконструировать, превратить в музей старого быта и народного искусства. Неподалеку, в покинутом и разрушенном селении Калаки, построено нелепо выглядещее среди этой панорамы старины здание туристского приюта. Почему бы, при тех же финансовых затратах, но с большим успехом не использовать остатки старинных строе­ний?

Селения в виде башенных комплексов расположены внизу, у речки. В этом же ущелье, но на горах старые селения имеют иной вид: они скученны, в них больше домов и почти нет боевых башен. Внизу, в долине, жили те, кто сумел захватить там столь ценные в горах пахотные земельные участки. Благодаря владению землей эти семьи были богаче и могли позволить себе роскошь построить башню. Эта роскошь была, очевидно, и необходимостью: им было что

защищать и, видимо, от кого защищать. Любопытно при этом, что каждый защищался в одиночку: если в Дагестане боевые башни строились вокруг крупного селения для общей обороны, а в Чечено-Ингушетии башня являлась цитаделью крепости, состоявшей из нескольких жилых домов, то в Осе­тии каждая семья, если была в состоянии, строила для себя башню. В селении Тиб, например, один из комплексов, стоящих в стороне от других, состоял из четырех жилых и четырех боевых башен; здесь жили семьи четырех родных братьев.

В период XIV—XVIII веков жизнь осетин была крайне тяже­лой. Запертое в тесных ущельях, вынужденное постоянно отбиваться от внешних врагов и эксплуатируемое своей внут­ренней знатью, население гор жило в состоянии крайней бедности и духовного мрака. Положение стало улучшаться с присоединением Осетии к России и коренным образом изменилось после Великой Октябрьской социалистической ре­волюции, в которой осетинский народ принял горячее участие. Осетинский поэт И. В. Джанаев в 1917 году писал:

Смелее, товарищ, к алдару во двор!

Короткий с алдаром теперь разговор.

Он сыт нашей кровью и нашим трудом.

Вперед же! С алдаром мы счеты сведем!

Проснись же, о горец! Сегодня народ

На суд беспощадный алдара зовет.

В 1918 году была провозглашена Терская советская респуб­лика (в нее входили территории осетин и вайнахов) с центром в г. Орджоникидзе. В 1919 году после захвата Северного Кавказа деникинцами весь край был охвачен пар­тизанской войной. Эта борьба была поддержана наступле­нием Красной Армии. К весне 1920 года Северный Кавказ был очищен от белых при активной поддержке местного населения.

Теперь осетинское жилище имеет совершенно иной вид, чем до революции. Довольно выразительно сравнение приведенно­го выше описания жизни горной Осетии в прошлом веке с характеристикой нынешнего осетинского жилища, данной этнографом Л. А. Чибировым:

«Как правило, каждая колхозная семья имеет парадную ком­нату. В ней обычно принимают гостей. Она отличается луч­шей обстановкой и убранством. Хорошо убранные железные и никелированные кровати, покрытые скатертями столы, пла­тяные шкафы, диваны, стулья, радиорепродукторы и радиоприемники, ¹ патефоны, занавески и шторы на окнах, настоль-

ные заркала, цветы на подоконниках, этажерка или полки с книгами, швейные машины делают нарядную комнату краси­вой и уютной»⁴¹.

Махачкала, Грозный, Орджоникидзе — столицы Дагестана, Чечено-Ингушетии и Северной Осетии — начали свое сущест­вование как опорные пункты колониальной державы на за­воеванных землях. Теперь большинство населения в этих городах, большинство работников административного аппара­та и общественных организаций, большинство ученых и деяте­лей искусства составляют представители местных националь­ностей. Великая Октябрьская социалистическая революция открыла для кавказских горцев возможности экономического и культурного процветания. В автономных советских социа­листических республиках Северного Кавказа создается новая, социалистическая по содержанию культура. Естественно, что возникают проблемы ее национальной формы. Наверное, путь решения этой проблемы состоит не в искус­ственном культивировании форм прошлого. Но, с другой стороны, то, что было создано в прошлом и дошло до нас, не должно быть утрачено. Седая древность, как отмечал Ф. Энгельс, при всех обстоятельствах становится необыкно­венно интересной эпохой для всех будущих поколений, ибо она является основой всего дальнейшего прогресса. Вскоре после Октябрьской революции, по инициативе В. И. Ленина, был принят Декрет об охране памятников культуры, в ко­тором были такие слова: «Берегите это наследство, берегите картины, статуи, здания — это воплощение духовной силы вашей и предков ваших».

Мы живем в эпоху повышенного интереса к духовным цен­ностям, созданным в прошлом, — потому что людям стало присуще чувство историзма. В наше время универсализации культуры остро ставится вопрос о своеобразии культур, ибо без этого невозможно их разнообразие, невозможно избе­жать эстетического стандарта, убивающего искусство. В искусстве стареет то, что выражает временные, прехо­дящие умонастроения и вкусы. Обращение к истокам куль­туры помогает осязать непреходяще человеческое — и глубо­ко национальное. Наши предки в своем искусстве выражали себя. Попытаемся понять их — это нас только обогатит. Народное искусство, представляя собой культурную ценность как наследие прошлых эпох, в то же время хранит в себе много поучительного и для современного художника. Обра­тимся же к нему с серьезным намерением понять его и с должным уважением потомков к предкам. Думается, что художники советского периода на Северном Кавказе прошли уже стадию ученичества у стран и народов,