Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






На этом-то Никита Сергеевич главным образом и прогорел. Поднялась волна протеста мирового общественного мнения (читай: находящейся в







еврейских руках международной печати и всех прочих средств информации). Сам английский философ Бертран Рассел обращается к Никите Сергеевичу с посланием в защиту " притесняемых бедных евреев". Советская власть открыто обвиняется в " государственном антисемитизме". Хрущёву приходится публично оправдываться. Бедняга вынужден заверять " мировое общественное мнение", что у него " даже в правительстве есть евреи". Если бы он был смелее и правдивее, должен был бы заявить: "...весь мой государственный аппарат перенасыщен еврейским элементом, да и сам-то я, вчерашний безграмотный мужик-пролетарий, выдвинулся и удерживаюсь на поверхности только благодаря тому, что сумел подавлением русских заслужить еврейское благоволение".

Но он не сказал этой горькой правды о себе и о Советском государстве, а именно в этой правде и могло бы быть его спасение. Дни его властительства были сочтены. Подходящий случай не заставил себя долго ждать, и еврейское окружение сбросило его за борт как ненужный балласт. Не помог ему и его выдвиженец " железный Шурик" - министр госбезопасности Александр Шелепин, судьба которого также была предрешена.

С приходом к власти Брежнева и Андропова - двух евреев, женатых на сестрах-еврейках, публичные процессы над еврейскими миллионерами и их огласка в печати прекратилась, хотя ОБХСС (Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности) по инерции ещё некоторое время продолжал вылавливать жидов-захребетников, перекачивающих русское золото в свои личные сейфы. С группой таких " дельцов" мне пришлось столкнуться в ленинградской тюрьме " Кресты".

В камере, куда меня завели, было пять человек, из них один русский и четыре еврея: трое за кражи и хищения, один за взятки. Один был каким-то начальником по строительной части и ''сплавлял налево" строительный материал. Другой был зав. отделом в каком-то магазине и украл " триста спортивных костюмов". (" Это лишь то, на чём я погорел, - признался он с некоторой долей гордости. - А что прошло через мои руки, того никто не сочтёт".) Третий воришка был ещё молод и только начинал свою карьеру: он крал с текстильной фабрики дорогие ткани. Взяточник оказался начальником отдела какого-то строительного управления. От него зависело распределение кооперативных квартир: кто хотел получить жильё раньше других, должен был помимо общеустановленной платы в государственную казну, " дать на лапу" этому жидку. Тут, как и везде, существовал, по-видимому, целый подпольный трест взяточников, но вскрыть его весь никогда не удаётся, так как у евреев-воров (равно как у евреев-революционеров и политиков) существуют свои внутренние кагал ьные законы, запрещающие им под страхом сурового наказания выдавать друг друга. Прогоревший должен нести один наказание, которое всегда


смягчается другими евреями из чувства национальной солидарности: адвокатами, прокурорами, судьями и т. д. Кстати, ленинградская коллегия адвокатов состояла почти исключительно из одних евреев. От арестованных евреев-воров евреи-адвокаты на ведение зашиты получали гонорары в тысячных суммах и, естественно, использовали все средства для смягчения участи своих подзащитных.

В период моего пребывания в тюрьме ленинградского ГКБ там сидели два валютчика - Гольдман и Добровольский. Обоих я знал лично: с Добровольским пришлось месяца два сидеть в одной камере, с Гольдманом я познакомился позднее в одном из уральских лагерей Кизеллага - на Усолке. Гольдман был чистокровный еврей; Добровольский на мой вопрос о его национальности ничего вразумительного ответить не смог. Он был, вероятно, помесью. Все рассказы Добровольского вращались вокруг его и Гольдмана " подвигов" по объегориванию простоватых иностранцев в валютных и иных мошеннических " операциях". Деньги, золото, пьянство, обжорство в дорогих ресторанах, разврат и венерические болезни—таковы были единственные темы нескончаемых словоизлияний моего сокамерника, пока я, доведённый до полного нравственного изнурения, не попросил его прекратить эти повествования. Добровольский удивился моей просьбе: неужели на свете есть что-то интереснее того, чем жили на воле и о чём теперь с наслаждением вспоминают он и его друзья из евреев.

В лагере на Усолке Гольдман продолжал " роскошную жизнь". В этом отношении бытовые лагеря, в отличие от политических, представляют несравнимо больше возможностей, были бы только деньги. А денег Гольдману, конечно, было не занимать. На работу он не ходил, хотя числился в лесной бригаде, работавшей на лесоповале: ему начислялся заработок зека-лесоруба, шёл хороший процент выработки, так что имя его даже фигурировало на " красной доске почёта", что было залогом досрочного освобождения. Сам же герой этих " трудовых подвигов" пребывал обычно в лежачем или полулежачем положении в своей койке в бараке, окружённый услужливыми " шестерками". Все это, разумеется, оплачивалось наличными, которые заключённым иметь запрещено и которые по этой причине в лагере ценятся гораздо выше, чем на воле. Покупается же в бытовом лагере за деньги всё. Впрочем, незадолго до моего этапа с Усолки в лагерной газетенке " За отличный труд" появилась разоблачительная статья против Гольдмана. Чем закончилось это разоблачение, я не знаю, так как возвратом с этапа меня привезли в другой лагерь. Но, как уверяют сами " богоизбранные", нет такой ситуации, из которой еврей не нашёл бы выход.

Но возвратимся в Мордовию. Едва я успел приноровиться к своей работе в цехе, как меня взяли на этап. Куда и зачем, я не знал до самого последнего момента. Везли долго, через несколько этапных тюрем, задерживая в каждой


по нескольку дней. Привезли в Севастополь, поместили в местной бытовой тюрьме. Держали больше месяца. В камере заставляли работать - вязать сетки-авоськи. Заработок за месяц стандартный для всех заключённых: 25 рублей в месяц (на нынешние деньги 2 руб. 50 коп.). Здесь мне довелось пережить ещё одно любопытное событие. Как-то заходят в камеру трое (я сидел в одиночке), рекомендуются: начальник тюрьмы, тюремный врач и прокурор города Севастополя. Спрашивают: Жалобы есть?

Я взглянул на этих " отцов города" старинной русской военно-морской крепости: все трое были евреи.

-Нет.

Они переглянулись, потоптались, пошептались и вышли.

Вскоре, однако, выяснилась и причина моего столь далекого вояжа. Как-то утром, вместо того чтобы дать очередной урок работы, выводят, сажают в воронок, везут.

Привозят, заводят в большой зал. Идёт заседание военного трибунала. Сразу же бросается в глаза: судья или председатель военного трибунала -еврей в форме капитана второго ранга (подполковника). Два заседателя из неевреев в равном звании. Итак, снова еврей и снова в роли военного судьи.

Оглядываюсь по сторонам. Подсудимого в пустом зале нет. Суд, разумеется, закрытый. Догадываюсь, о ком будет идти речь, и вопросы судьи тут же подтверждают мою догадку. Это П., старший лейтенант советского военно-морского флота, ходивший с советскими торговыми судами в заграничные плавания с целью сбора разведданных о гаванях и портах несоциалистических стран. В Голландии он попросил политического убежища и остался на Западе. Вскоре был принят на радиостанцию " Освобождение". Я о нём почти ничего не знал. Два-три вопроса судьи, краткие, ничего не дающие суду мои ответы, и я свободен. " Свободен", разумеется, относительно. Через несколько дней — на этап, возврат в Мордовию. По дороге вспоминал допрос на Лубянке об этом П. Допрашивал молодой еврей. Началось всё гладко. Потом какая-то моя реплика о евреях, впрочем, весьма, кажется, безобидная, сразу же выводит его из равновесия. Он старается подчеркнуть мне силу своей позиции, но это не производит ожидаемого эффекта. Это был период, когда я, по окончании следствия, с равнодушием, без надежд, но и без отчаяния, ожидал суда. Позади уже были многие месяцы камерного " сидения", в том числе и s ожидании расстрела. Психическая атака, подкреплённая злобой, не имела успеха. Я уже знал о реабилитации своего отца, сознавал правоту своей позиции, и этот жидок в роли очередного следователя Лубянки представлялся мне лишь выкормышем и последышем жидовствующих банкротов.

- Что вы всё - евреи, евреи... Будто не о чем вам говорить больше!


Было видно, что он читал всё, что я написал о евреях. Я был уверен, что написанное мною в Верховичах и таинственно исчезнувшее на самом деле хранилось где-то, куда служащие из КГБ из русских не имеют доступа. Мой жидок-следователь знал всё и с трудом сдерживал полыхавшую в нем ненависть ко мне.

- Нас предал и тех тоже!

Он старается уязвить меня в самое больное место.

- Ну, вас, положим, да, -отвечаю, стараясь не терять самообладания. Но
что вы так за " тех" волнуетесь? Или родство чувствуете? Только ведь вы-то
социалисты, а они - империалисты... Или для вас это не имеет существенного
значения?

Бесполезно было бы доказывать этому молодому советскому " деятелю'1 из кагала властителей, что я никогда не присягал на верность евреям, а потому не мог предать ни " тех", ни " этих". Я давал присягу служить моей Родине -России, и этой присяге я, более чем кто-либо другой из присягавших, остался верен до конца.

Возвращение в Дубравлаг проходило через те же этапы в тех же пересыльных тюрьмах, однако, минуя Москву и ее знаменитую пересылку - Красную Пресню. Её заменила тюрьма в г. Рузаевке. И вот снова Потьма, знакомые стены внутрилагерной пересылки. Здесь, в камере, мне довелось познакомиться с Евгением Ивановичем Дивничем, одним из основателей известной эмигрантской организации НТС - Национально (ныне Народно)-трудовой союз, бессменным председателем которого он был в течение двенадцати лет (с момента создания и до момента самороспуска этой организации в связи с началом Второй мировой войны). Знакомство наше, перешедшее в дружбу, продолжалось вплоть до самой смерти Евгения Ивановича, 7 февраля 1967 года. Личность эта, необычайно колоритная и сложная, достойна самого подробного анализа и описания, и, быть может, когда-нибудь мне удастся посвятить ему более основательную работу. Здесь же о становлюсь лишь на некоторых этапах нашей дружбы.

Камера средней величины, по совстандартам человек на I5-20 (в которую, правда, в былые времена деятели ГУЛАГа умудрялись набивать до ста человек).

Узкий проход; по обе стороны - нары; у дверей - параша - видавшая виды бочка, издающая удушливое зловонье, к которому примешиваются " ароматы", судя по возрасту бочки, всех периодов " социалистического строительства". Уже поздно. На улице тьма и зимний холод. В камере температура довольно сносная: хозобслуга, из бытовиков, изрядно подтопила печку. Тусклый электросвет. В камере, где собрано более двух десятков человек, полной тишины никогда не бывает. Лёгкий неразборчивый гул от множества одновременно говорящих не мешает, однако, углубиться в


себя, уйти в собственные размышления. Но вдруг до моего слуха доносится как бы знакомый голос. Такой тембр, говор и даже выговор я где-то слышал, и притом совсем недавно. Отрываюсь от собственных мыслей, смотрю в противоположный угол. Там сидит, привычно по-зековски поджав под себя ноги, уже немолодой человек с уже одутловатым и по тюремному бледным, однако, очень живым и подвижным лицом. Улавливаю взгляд маленьких, но умных и проницательных глаз. Речь энергичная, язык культурный - но не той тяжеловесной и несколько манерной " пролетарской культуры", которую обычно усваивают советские " образованные" люди в период от школьной скамьи до выхода из вуза. Именно эта " особая" культура речи, неуловимая для тех, кто никогда не соприкасается с нею, и привлекла, всполошила мое" дотоле рассеянное внимание. Это был голос " того мира, почти с " того света" - голос русского эмигранта, потомственно го носителя ясной, чистой, утончённой до гениальной простоты— русской культуры.

Боже мой! Неужели это возможно? Здесь, в Потьме... Как он сюда попал, этот человек " с того света"? И почему в нем совершенно не чувствуется подавленность гнетущей тюремной обстановкой? Как просто и непринуждённо он держится - как старый заправский зек. (Мог ли я предположить, что у этого человека позади уже было около пятнадцати лет тюрем и лагерей!)

Меня как магнитом потянуло к нему.

Это был Евгений Иванович. Вокруг него веером сидело с десяток зеков, простодушных и любознательных. Он показывал и комментировал им красочные открытки, присланные ему братом из Австралии. О, разумеется, его комментарии содержали тонкую " подоплёку", причём так, что к ней нельзя было придраться. Без труда угадывался, однако, старый, опытный " антисоветчик". Сам я никогда не любил " агитировать массы" и потому это занятие казалось мне странным. Но надо было знать НТС и энтеэсовцев, чтобы понять его. Дивнич был достойным воспитателем и воспитанником этой организации.

В тот же вечер мы с ним познакомились. Он шёл в лагерь с воли уже по третьему делу. Арестованный советскими властями в 1944 году в Югославии, он использовал своё пребывание в тюрьмах и лагерях для пропаганды идей и программы НТС, сколачивая вокруг себя группу наиболее полезных " для дела" людей. В те времена это не представляло большого труда, так как лагеря были переполнены " политическими", у всех было " по двадцать пять" и никаких перспектив, кроме надежды на борьбу. Ожидали смерти Сталина, а вслед за ней смут и волнений. В этот период Дивничу создают ещё одно дело - внутрилагерное. Вторая судимость. Спасает, однако, тактика НТС. Ничего конкретного в руки следственных органов и суда не попадает. Умирает Сталин. По лагерям прокатывается волна забастовок, восстаний,


кровавых стычек между политическими и уголовниками, которые лотоле всюду держали верх и своим террором усиливали террор Чеки. Однако за гулаговские кордоны восстания не перехолят. Послесталинское правительство вынуждено заняться проблемой политзаключённых. В 1955-1956 голах основная масса их (по рассказам, 90 процентов) была " по комиссии" выпущена на волю, частью на поселение, как правило, в зоне лагерей. Вышел на свободу и Дивнич. Поселился в г. Иванове и даже женился. В начале 1959 года был вновь арестован " за создание организации'. В Москве, на Лубянке, мы сидели с ним одновременно. Его следователь, молодой человек из русских, представитель нового поколения чекистов, часто и подолгу сидел в кабинете моего следователя, внимательно слушая мои рассказы о Западе и об эмиграции. Я, разумеется, и подозревать не мог, что он в это время вёл дело Евгения Ивановича. Суд определил Дивничу по новому закону 10 лет лагерей по статьям 70 и 72 УК РСФСР - предельный срок по этим статьям (антисоветская агитация и организация).

По возвращении из Севастополя я ещё около года пробыл на " седьмом" и в конце I960 года был переведён на " второй-швейный" (назван так но характеру производства), располагавшийся в поселке Явас, в центре Лубравлага. Вскоре, однако, все политические со " швейного" были разосланы по другим лагерям Мордовии. Я попал на 11-й в том же поселке Явас. главном лаготделении при управлении Дубравлага. Здесь находился и Дивнич. Наша дружба продолжалась, хотя и не всегда все было гладко в наших отношениях. Дело в том, что в этот период Дивнич, как политический деятель, переживал глубокую личную трагедию. Три судимости, около двадцати лет в заключении, новый большой срок и полная бесперспективность впереди надломили его волю к борьбе. Он предпринимает попытку по-иному взглянуть на советскую действительность, ищет оправданий всему, что свершилось в России. Он не видит сил, способных изменить существующее положение. Его энергичный ум разрабатывает новую систему мышления и тактику борьбы, суть которой сводится к применению и сотрудничеству с советской властью.

Однажды, в период совместного пребывания на 11-м лаготделении, у меня с ним состоялся весьма примечательный разговор.

- В вашей системе политического мышления, Евгений Иванович,
отсутствует один весьма существенный фактор.

- А именно?
Евреи.

- Ах, Иван Васильевич, никак вы со своим антисемитизмом расстаться
не можете! С евреями можно ладить и даже использовать их в своих
интересах...


Если их интересы совпадают с вашими или, скорее, наоборот, - если ваши интересы не противоречат их интересам и замыслам.

Евгений Иванович отлично понимал, что если ввести в его вновь изобретённую политическую комбинацию указанный мною " фактор", то всё его мысленное построение разрушается как карточный домик. Это раздражало и сердило его. Но в этом принципиальном вопросе я не мог идти на уступку " старику'' и, щадя его, впредь стал просто избегать этой болезненной для него темы. Его политическое банкротство было слишком очевидным.

Понимал ли он, что сам подписывал себе смертный приговор? Его досрочно освобождают. За смертью духовной вскоре следует смерть физическая. В первых числах декабря 1966 года в г. Иванове, где в это время жил и я, мы встречаемся с ним, оба возвращаясь с работы, у автобусной остановки и оба едем к нему домой. Встречаемся, чтобы расстаться в этой земной жизни навсегда. На другой день я еду в г. Ленинград по предписанию КГБ и 20 декабря за мною вновь захлопывается дверь тюремной камеры. А через полтора месяца Евгений Иванович ложится в больницу на операцию и умирает под ножом хирурга - 7 февраля 1967 года. Я узнаю об этом лишь два года спустя в бытовом лагере на Урале.

Весть о его смерти и о моём втором аресте пришла в мордовские политлагеря одновременно, и кто-то, быть может, поначалу в форме предположения пустил слух, будто Овчинников убил Дивнича за измену идеалам НТС и за это убийство арестован органами КГБ.

* * *

Из своих десяти лет первого срока я отсидел только семь. 22 сентября 1965 года меня освобождают досрочно. Помогла посмертная реабилитация отца.

Это был период, когда такому обстоятельству ещё придавали некоторое значение, хотя Никита Хрущёв, зачинатель реабилитаций, уже год как был смещён с поста главы государства. (Он тоже, подобно Дивничу, пытался " ладить с евреями" и использовать их в своих интересах, но был ими выброшен за борт, когда надобность в нем отпала.)

Поначалу я поселился в родных краях - в г. Барнауле, и даже предпринял попытку " начать жизнь сначала", но очень скоро понял, что в сущности советская система за годы моего " отсутствия" почти не изменилась и людям, подобным мне, в ней места нет. После нескольких неудач в попытках устроиться на работу " по специальности" мне удалось-таки встретить советского руководителя " нового типа", который пренебрёг " отягчающими обстоятельствами" в моей биографии и принял меня учителем в


21 Зак. 3979



подчинённое ему учебное заведение (техникум). Но моя интеллигентская работа оказалась для меня Голгофой. Привыкший за десять лет свободно мыслить и высказывать свои мысли (и Запад и лагерь этому способствовали), я здесь должен был каждое мгновение контролировать свои мысли и особенно слова. Жизнь становилась как бы игрой на сцене с плохо заученной ролью. Но самой ужасной казнью были политзанятия. В лагере они тоже проводились, но я на них никогда не присутствовал -заключённые имели на это своеобразное " право". На воле же, да ещё в должности учителя - дудки: никуда не увильнешь, не " смоешься"! Да и вся жизнь походила на ссылку: всё чужое, во всём - бедность, унижение и полный мрак впереди.

С окончанием учебного года я уволился и предпринял попытку поселиться поближе к Москве, чтобы хоть иногда отводить душу во встречах с лагерными друзьями. Кроме того, в этот период я испытывал обострённое религиозное чувство; душа металась в поисках какой-то незыблемой духовной опоры; ум, постигший суетливость всего земного, устремлялся к небесному. Наша древняя русская столица, хотя и сильно евреизированная, всё ещё представлялась мне центром русской духовной жизни. В этом я более или менее ошибался, но я не знал другого весьма важного обстоятельства: русскому человеку поселиться на жительство в русской столице просто так, " ни с того, ни с сего", было невозможно. Помотавшись с недельку у родственников и знакомых, я " обосновался" с помощью незабвенного Евгения Ивановича Дивнича в городе Иванове, от столицы в семи часах езды. Вскоре устроился там на работу техническим переводчиком в одно из конструкторских бюро -для недавнего зека большая удача. В моральном плане здесь всё было гораздо легче по сравнению с техникумом. Политзанятия не проводились. Люди держали себя проще, откровеннее, смелее, хотя, разумеется, не было здесь и сотой доли той умственной свободы, которую мы позволяли себе в лагере. В свободное от работы время мужчины спорили только о футболе, женщины - о тряпках, детях и кинофильмах. Я быстро втянулся в работу и вскоре приобрёл известный " производственный авторитет". О моём прошлом, помимо отдела кадров, знал только мой непосредственный начальник, который относился ко мне очень дружелюбно и покровительственно. Он даже обещал добиться для меня какого-нибудь жилья, так как жил я на частной квартире и на оплату комнатки уходила значительная часть моего заработка.

Но как подметили ещё древние мудрецы, кто следует своей судьбе, того она ведёт, а кто упирается, того она тащит.


Второй арест

Декабря 1966 года меня арестовывает " за недонесение" ленинградский КГБ по делу Юрия Тимофеевича Машкова, его жены ВалентиныМашковой и его брата Михаила Рогачё'ва, обвинённыхв попытке " изменить родине" -уйти из СССР на Запад (статья 64 Уголовного кодекса РСФСР).

С Юрием Машковым я познакомился в 1965 голу в Мордовии в 1 1-м лаготделении. Он к этому времени заканчивал свои семь лет срока " за антисоветскую агитацию и организацию" (сел в 21 год). Этот юноша воплощал в себе святую русскую простоту, прямоту и доверчивость. В своё время, школьником и комсомольцем, он верил в правоту и справедливость Октябрьской революции и всего советского. Доклад Хрущёва на XX съезде партии повернул всё его умонастроение. " С этим безобразием надо бороться", - решил восемнадцатилетний юноша и энергично принялся за дело. Вдохновлялся и руководствовался он теми методами, которыми пользовались революционеры в старой России. Он поступает рабочим в типографию и выносит оттуда несколько кило граммов шрифта с намерением наладить печатание антикоммунистических листовок. Вокруг него собираются несколько горячих энтузиастов этого предприятия (в том числе его будущая жена), таких же юных, простодушных и неопытных. Разумеется, весьма скоро ЧК всех их " поклала в мешок". Это был знаменитый 1958 год, год надежд и многочисленных попыток - легальных и нелегальных -перестроить Россию на русский лад. Но организованная тайная еврейская сила сумела подавить нелегальные движения, а взволнованные умы совслужашнх, в том числе и пострадавших от репрессий, смогла задобрить щедрыми подачками и заставить служить себе. Вышедшие в свет несколько литературных произведений, театральных пьес и кинофильмов о временах репрессий явили собой образец рабской подлости и холуйского пресмыкательства.

По выходе из лагеря в ноябре 1965 года Юрий Машков принялся обдумывать и разрабатывать всевозможные способы ухода за границу. Я сомневался в целесообразности такого шага и в беседах с ним делился своими соображениями. Я видел смятение его души ■ - то внутреннее состояние, в котором человек чаще всего совершает ошибки. Помнится, я процитировал ему латинскую пословшгу: " Caelum поп animam mutant gui trans mare currant" (" Небо, а не душу меняют те, кто бежит за море"). Мне хотелось, чтобы Юрий остепенился, успокоился и хорошенько всё продумал, прежде чем решаться на действие, последствия которого трудно предвидеть.

Побег (и попытка к таковому) наказуется в зависимости от его характера, либо статьей 83, либо статьей 64. Первая - " бытовой" переход границы,


21*



срок до 3 лет. Вторая " измена родине", срок до 15 лет плюс пять лет ссыл ки, либо в " особых случаях" - расстрел. Машкову, его жене и его брату определили 64-ю. Моя статья, 88 " прим" (" недонесение" о государственном преступлении), предусматривает срок до трёх лет.

Ленинградский КГБ - это первый по значимости филиал Лубянки. Fro возглавлял в то время некий генерал-майор Шумилин, ни разу нам не показавшийся, а потому трудно сказать, был ли он еврей или русский. Впрочем, на первое и наиболее видное место евреи предпочитают назначать русских или вообще кого-нибудь из гоев. Начальником следственного отдела был полковник Сыщиков, начальником внутренней тюрьмы - майор Щадных. Наше дело вели два следователя - капитан Капустин и капитан Лесников. Капустин и Лесников были, несомненно, русские, начальник тюрьмы майор Щадных, несомненно, еврей; Сыщиков заслуживает того, чтобы сказать о нём несколько слов особо.

В бытность мою под следствием на Лубянке, в первые месяцы 1959 года, как-то в кабинет во время допроса вошел подполковник - энергичный, по-советски деловой, уверенный в себе. О нём можно было бы сказать, что он сияет здоровьем, если бы не его чрезмерная полнота. Пышные румяные щеки напоминали два жирных поджаренных пончика, испечённых щедрой хозяйкой: казалось, стоит прикоснуться к ним булавкой и из них, как из перезревшего плода, брызнет обильный сок. Мундир с трудом охватывал его жирную грудь и выдающийся живот. Странным казалось, как эта могучая плоть не подавляет в нём умственную энергию и деловую прямо-таки напористость. Он был уверен в своём уме, в своём превосходстве над другими. Он мнил себя интеллектуально развитым, опытным чекистом, говорил быстро, чётко, " культурно" и в разговоре старался подавить своего собеседника и своими личными " достоинствами", и властью. Однако его навязчивость, доходящая до наглости, вызывала естественное желание во всём ему перечить и делать всё наоборот. Его речь, мышление, горбатый нос на откормленной физиономии - всё убеждало в его еврейском происхождении. Впрочем, не берусь этого утверждать со всею определённостью, ибо часто приходилось встречать и неевреев, но настолько усвоивших еврейский образ мышления, что в своём перед ними пресмыкательстве становились даже внешностью похожи на евреев. Да и то сказать: ведь дух творит формы. Недаром благородный арийский дух породил самую красивую человеческую расу, а низменный жидовский - самую отвратительную и уродливую породу людей.

Тогда, на Лубянке, я так и не узнал фамилии этого чекиста-подполковника, ни его должности. И вот геперь, в Ленинграде, он вновь предстал мне, хотя и несколько постаревшим и не с таким ярким румянцем на щеках, но таким же напористым, навязчивым и наглым, на этот раз в


звании полковника и в должности начальника следственного отдела. Честолюбец и верный слуга иудаизма, пока его жертвы сидели по тюрьмам и лагерям, не терял времени и успешно двигался по восходящей. Только его безудержным тщеславием и карьеризмом можно объяснить, что Юрию Машкову и его спутникам в конечном счёте определили 64-ю статью, хотя всё следствие велось под знаком 83-й. При этом следователи Капустин и Лесников, несомненно, побуждаемые к тому Сыщиковым, вписывали в протоколы допросов " политические моменты", убаюкивая бдительность подследственных тем, что им дадут не более двух-трех лет, ведь их обвиняют по 83-й. Когда же протоколы были подписаны и следствие окончено, обвинители неожиданно сменили статью. Коварство налицо, но сопротивляться было уже поздно. Да и можно ли вообще им сопротивляться, сидя в тюремной камере? В условиях отсутствия гласности их произвол не может быть ничем ограничен.

Во времена Хрущёва, дабы пресечь в будущем произвол органов безопасности, в партийном аппарате, начиная с обкома и до ЦК партии, были созданы так называемые административные отделы для наблюдения за действиями ЧК. Помню, я написал в такой отдел ленинградского обкома жалобу на произвол Сыщикова и его подручных. Из обкома явился заместитель начальника отдела и принял меня в кабинете начальника тюрьмы. Едва взглянув на этого " деятеля", я сразу понял, что здесь " ловить нечего": в мягком старинном кожаном кресле восседал чопорный иудей, знающий тайну власти. Наглость Сыщикова перекрывалась наглостью обкомовского " контролёра". Еврейские властители даже весьма заинтересованы в том, чтобы их ставленники из числа гоев творили как можно больше безобразий, ибо, во-первых, еврей испытывает истинное наслаждение, видя, как гой издевается над гоем; во-вторых, творящий безобразия гой, чувствуя покровительство еврейской власти, сознаёт, что только благодаря этой власти он процветает, а при иной он был бы просто повешен, и потому ещё преданнее служит евреям. Так что бесполезно нам искать защиты у еврея против начальника гоя, предавшего свою нацию и перешедшего в услужение евреям. Такой негодяй — клад для евреев.

Выставляя такого подонка на передний план, евреи говорят: власть принадлежит русским, русские творят произвол и беззаконие, да иначе они и не могут: это же в их характере, ведь произвол не прекращался во все годы существования советской власти диктатуры " русского" пролетариата.

Теперь, после создания административных отделов, стоящих над КГБ и контролирующих его деятельность, евреи получили возможность полностью или почти полностью замаскировать своё присутствие и руководящее положение в наиболее одиозном учреждении советской власти, о котором со времён революции в русском народе утвердилось убеждение, что ЧК—


КГБ есть орган еврейского владычества. И когда Солженицын, этот защитник иудаизма и ненавистник России, взлетевший на вершину земной славы благодаря международной еврейской рекламе, заявляет, что " сегодня главный враг - это КГБ", то он знает, что делает. Он ставит на кон свой авторитет, чтобы отвести от евреев возможный удар порабощенного народа и направить его ненависть по ложному пути.

С " товарищем" из административного отдела Ленинградского обкома разговора у меня не получилось. Он, видимо, был в достаточной мере проинформирован о моём " антисемитизме" (вероятно, с полковником Сышиковым, знавшим это моё качество ещё на Лубянке). На каждое моё слово он, ёрзая от удовольствия в кресле, иронизировал и язвил, демонстрируя свою практически безграничную власть. Он отлично знал, что любая жалоба на него или его " контролируемых" подручных из КГБ обязательно попадёт в руки только еврея, а еврей еврею, как ворон ворону, глаз не выклюет: это запрещает им их " священный закон". Он глядел на меня глазами врага - врага жестокого, непримиримого, беспощадного, которому лишь множество окружающих его русских и всяких прочих гоев не позволяет убить меня тут же, на месте, в кабинете начальника тюрьмы. Я слишком хорошо чувствовал его с трудом прикрываемую маской лицемерия ненависть и понимал бессмысленность разговора.

Первый суд над нами был назначен на 9 февраля 1967 года, но именно в этот день жена Юрия Машкова в тюремной больнице родила девочку. Несчастная женщина провела в тюрьме около семи месяцев в состоянии беременности без каких-либо режимных скидок. Суд был отложен и состоялся двумя месяцами позднее. Судили нас закрытым судом в зрительном зале клуба тюрьмы " Кресты", так как Валентина Машкова с ребёнком находилась здесь в тюремной больнице. Итак, на скамье подсудимых нас оказалось пятеро: рядом с молодой матерью стояла детская коляска, из которой новорождённая крошка подавала иногда умиляющий всех свой слабенький голосок.

Судья Смирнов отличался двумя качествами: невероятной толщиной своего брюха и совершенным хамством. Отсутствие в зале постороннего народа, этого непременного условия гласности, и прочная репутация негодяя (а, следовательно, " своего в доску") у жидов и жидовствующих властителей создавали прекрасные условия для проявления его 'врождённого таланта". Произошёл такой случай.

Во время допроса Валентины судья своей наглостью и бесцеремонностью довёл несчастную женщину до слёз. Она отвернулась в сторону детской коляски, закрыла лицо руками и перестала отвечать на вопросы судьи. Смирнов что-то рявкнул и продолжал требовать ответа. Психологическая атмосфера достигла предельного накала. Я ожидал, что


вот-вот вскочит адвокат Машковой и попытается защитить достоинство женщины-матери, что он обязан был сделать по долгу службы. Но он этого не сделал. Не сделали этого ни трое других адвокатов, ни прокурор, ни присутствующий на заседании врач-психиатр. Юрий Машков сидел в состоянии, близком к обмороку. Его брат Михаил Рогачёв, по молодости и неопытности, не знал, что делать 8 обстановке гнуснейшего произвола, наблюдаемого им впервые в жизни. Не размышляя и не думая о последствиях, я вскочил и не сказал, а прокричал.

- Гражданин психиатр, гражданин прокурор, хоть вы заявите протест! Это же хамство!

Но протеста заявлено не было, все продолжали хранить молчание. Все шестеро - четыре адвоката, прокурор и психиатр, которые в силу своего служебного долга обязаны были вступиться если уж не за человека, то в защиту законности и элементарной судебной этики, были прежде всего советскими гражданами, делающими карьеру. У всех у них в карманах были партийные билеты, а в личном деле - допуск от КГБ к участию в судебных процессах " особой важности". Встать на защиту подсудимых означало для них лишиться этого " допуска" —знака доверия еврейской власти, а раз его лишившись, они должны на всю жизнь распрощаться с надеждой на служебное преуспеяние. Впрочем, трое из четырёх адвокатов были евреи. И вообще, как я заметил, ни один политический процесс не обходился без участия евреев, которые в любом случае и в любой роли, несомненно, выполняют функции агентов тайной еврейской организации, осуществляющей в советской России со времён революции подлинную государственную власть.

Совесть у совграждан из неевреев, я думаю, была смущена, но поступать по велению совести в данной подобной ситуации не дозволяется. У евреев же совесть - комплекс совершенно особый. Отрицая общечеловеческого Бога, они не признают и общечеловеческой совести, а равно и общечеловеческой морали. Их псевдобог Иегова, предписывающий ненавидеть гоев, позволяет им делать гоям любые гадости. И если они сегодня ещё соблюдают приличия, то это лишь дань времени и традиционной " гоевской" морали, разрушить которую до конца им пока ещё не удалось даже в России.

В результате пустопорожних словопрений в пустом зале " при закрытых дверях" (а казалось бы, зачем скрывать от общественности этот судебный процесс?) услужливый хам судья Смирнов вынес приговор:

Юрию Машкову -тринадцать лет особо строгого режима;

Валентине Машковой - десять лет строгого режима;

Михаилу Рогачёву - четыре года строгого режима;


Мне - три года строгого режима.

Сроки Юрию и Валентине были чудовищными. Учитывая, что оба они уже отсидели (Юрий - сем ь, Валентина - пять лег) по одному сроку и был и слабы здоровьем, назначенное им наказание было просто убийственным.

Однако случилось необычное: этот приговор не был утверждён Верховным судом РСФСР, который не нашёл достаточных доказательств " политического" умысла у осуждённых. Кроме того, судья Смирнов в своём рабском усердии совершил подделку протоколов судебного заседания, на что также было указано в определении Верховного суда РСФСР.

Мы воспрянули духом. Появилась надежда, что 64-я статья будет заменена на 83-ю. В этом случае я подлежал реабилитации, так как за " недонесение" в подобном деле уголовного наказания не предусмотрено. Однако суд в новом составе под председательством Алексеева повторил приговор Смирнова, снизив лишь сроки Юрию Машкову до десяти, Валентине - до шести лет. Рогачёву и мне были оставлены прежние сроки. Дело неимоверно затянулось, так что во внутренней тюрьме ленинградского КГБ я отсидел 21 месяц, Рогачёв - 23, а супруги Машковы ровно два года. Правда, пребывание в ленинградском заключении было скрашено для нас обществом " свежего" пополнения.

В феврале 1967 года в Ленинграде была арестована большая группа молодых людей, создавших политическую организацию- Всероссийский Социал-Христианский Союз Освобождения Народа (ВСХСОН). Всего в организации состояло к моменту ареста 28 человек, под судом оказался 21. Мне довелось в течение года, пока вершились над ними следствие и суд, посидеть в одной камере с шестью членами этой организации. Отрадно было констатировать, что все они были движимы благородным порывом любви к своей Родине, к правде и справедливости. Взаимным расспросам не было конца. Помню, я задал одному из них вопрос:

- Как ваша организация относилась к евреям?

- В организацию мы их не принимали. Нам была достаточно хорошо известна их роль во всех злодеяниях, совершённых над русским народом начиная с 1917 года.

Четверых, входящих в руководящее ядро: Огурцов (руководитель), Садо (заместитель), Вагина (идеологическая часть) и Аверичкина (архив), судили по 64-й статье. Сроки соответственно: 15 плюс 5 ссылки, 13 плюс 3 ссылки, 8 и 8. Остальных судили по статье 70-й (" антисоветская агитация") со сроками от одного до семи лет. О многих из этих молодых.ребят, в основном интеллектуалов, я сохраняю самые приятные воспоминания.


На дне

Если отставить в сторону разнообразные мелкие масти, уголовные секты и подсекты, а рассматривать предмет " в общем и целом", то лагерный контингент сталинских времён делился на три категории: " мужиков", " сук" и " воров". В соответствии с этим и лагерные зоны делились на " мужичьи", " сучьи" и " воровские" в зависимости от того, кто преобладал в данной золе и кому принадлежала внутрилагерная власть, ибо " власть советская", т.е. сфера юрисдикции лагерных администраторов, кончалась у ворот лагеря. В воровских зонах царствовали " чистые" воры, соблюдавшие " благородные" воровские традиции, из коих главными были - не работать и не сотрудничать с администрацией. Нарушавшего этот обычай " сажали на нож". В " сучьих" зонах господство принадлежало тем же отъявленным уголовникам, но " ссучившимся", т.е. " вставшим на путь исправления", главным признаком которого считалось сотрудничество с администрацией. Между " суками" и " ворами" шла смертельная вражда. Вору достаточно было один раз сорваться, нарушить воровскую традицию и возврат в воровской клан ему был закрыт навсегда. Мало того, рано или поздно его настигало возмездие -смерть от ножа " правоверных". Администрация, естественно, больше симпатизировала " сукам" и насаждала и культивировала этот разряд уголовников как более для неё выгодный. Воры же оставались непреклонными, терпели любые тяготы и лишения, но зато составляли как бы избранную касту, привилегированное сословие, современную аристократию, а кличка " сука" до сих пор остаётся для всех лагерников наиболее позорной.

Простаки-мужики не усматривали существенной разницы между " суками" и " ворами" и всех их причисляли к единому разряду воров. Собственно, " мужичьих" зон было мало - они создавались лагадминистрацией лишь в редких случаях для особо " авральных" работ, чтобы уголовщина не мешала " мужикам'-работягам " вкалывать'' и " упираться рогом" до изнеможения. В большинстве же случаев ГУЛАГ предпочитал держать у власти разномастную уголовщину как элемент " социально-близкий", с тем чтобы в любой момент опереться на него дляподавления вечно враждебного добросовестного работяги-" мужика". Здесь ярчевсего видна тактика жида-революционера: опора на подонков (социально-близких), нейтрализация промежуточного, колеблющегося слоя и с помощью " социально-близких" подавление лучшей части общества.

С распространением христианства началось систематическое извращение понятий " добро" и " справедливость", " Всепрошение" и " непротивление злу насилием" стало фактическим потаканием злу,


приводило постепенно к расцвету зла и, наконец, послужило причиной того, что евреи, спекулируя на этих принципах и на христианских чувствах государей, овладели положением, повели за собой не признающую никаких религий и " высоких принципов" чернь, и зло восторжествовало. Уже святой великий князь Владимир - креститель Руси, усвоив христианский догмат всепрощения, боялся наказывать уголовников. С него и началось " потакание уголовщине", дошедшее в конце императорского периода истории России до того, что суд стал оправдывать даже омерзительных убийц (дело Веры Засулич, смертельно ранившей выстрелами из пистолета петербургского градоначальника генерала Трепова, оправданной судом и вскоре уехавшей за границу, где она сотрудничала с Карлом Марксом). Благодаря такому потаканию подонки наглели, а добрые граждане приходили в смущение, теряли веру в добро и справедливость, разочаровывались в религии и в государственных принципах. Впрочем, всё это было неизбежно, ибо Христос сказал: " Царство моё не от мира сего", и глубокую наивность проявляет тот, кто желает построить " царство от мира сего", т.е. государство на христианской основе: оно неизбежно рано или поздно рухнет, как рухнули величайшие империи мира - Римская, Византийская, Российская, ибо на место божественной любви поставили человеческую глупость.

Потакание уголовщине до революции сменилось культом уголовщины после революции. Удивительно, как даже самый " культурный" еврей умеет находить общий язык с уголовщиной. В этом сказывается преступная сущность еврея. Уголовщина - эта как раз та самая " пролетарская масса", у которой, по словам Маркса, " нет родины" и которой " нечего терять". На неё-то всегда и делали главную ставку устроители революций. И вот ныне под еврейским покровительством уголовщина расцвела пышным цветом, а люди добродетельные сникли.

В послесталинские времена были предпринять! попытки ликвидироватьзакоренелых и неисправимых " воров", строго державшихся воровских традиций и обычаев. Старые лагерники рассказывают, что значительная часть их была истреблена физически, другие, оказавшись запертыми во всякого рода специзоляторы, погибли в своём несгибаемом упорстве. Но дух старых лагерей в нынешних бытовых зонах в значительной степени сохранился.

Перед окончательной отправкой в лагерь меня провели в кабинетначальника тюрьмы и дали прочесть один параграф из какой-то специальной инструкции (прочие параграфы раскрытых страниц начальник старательнозакрыл ладонями). Согласно этому параграфу таинственной инструкции, в политические лагеря отправляютсялишь осуждённые по тем статьям, которые в Уголовном кодексе идут под рубрикой " Особо опасные государственные преступления". Жертвы же статей, объединённых заголовком " Прочие государственные преступления", посылаются для


отбытия срока в бытовые лагеря. Именно к этой категории и принадлежала моя 88-я " 'прим" -" недонесение" о государственном преступлении".

На другой день после процедуры ознакомления с этой инструкцией меня во второй раз препроводили в тюрьму " Кресты", где в ожидании этапа пришлось просидеть ещё дней десять. Наконец объявляют: на этап. Получаем сухой паёк: хлеб, селёдка, сахар (15 грамм на сутки). И вот. набитые в " воронки" как сельди в бочке, задыхаясь от жаркой духоты и отработанных автомобильных газов, мчимся кавалькадой автомашин через весь Ленинград на вокзал. Гонят на бешеной скорости. Бьёмся на поворотах всей массой о железные борта, мнём потные тела друг другу. Потом - " давай, давай! " ■ •■ кричащие конвойные солдаты, скулящие нервозные овчарки, лязг массивных раздвижных решёток и точка назначения - купе вагонзака. Двадцать зеков там. где обычно едет четыре пассажира, которые вдобавок имеют ещё в crocm распоряжении веек коридор на гоня. Теснота невообразимая Никогда не думал, что можно в такой скученности возить людей. Нет возможности даже двигаться. И впереди несколько суток пути. С ужасом думаю: выдержу ли? Двадцать месяцев камерного сидения высосали почти всю жизненную энергию. Вспоминаю поездку в Севастополь, когда меня этапировали как политического. Это были блаженные времена.

Жара и духота плюс тошая. но чудовищно пропитанная солью селёдка в качестве суточного рациона вызывают сильную жажду.

- Начальник, пить!

- Начальник, хоть глоток воды! -Начальник...

Эти вопли, заглушаемые стуком колёс и общим гомоном сотни беспокойных людей, не смолкают в течение дня и ночи. Но " начальник" непреклонен.

Каковы нормы выдачи воды и когда сё полагается выдавать- никто не знает. Лишь когда отчаяние истомлённых жаждой людей достигает крайнего предела, " начальник" умилосердится и начинается раздача воды: конвойный солдат с ведром и кружкой обходит камеры. Процедура долгая: не догадываются обзавестись несколькими кружками, что ускорило и облегчило бы в несколько раз работу конвойных. Специально так делается или из равнодушия к людям и вообще ко всему на свете? Я часто задумывался над этим вопросом, ибо аналогичная ситуация встречается на каждом шагу. Конечно, мучительный режим в советских лагерях, штрафных изоляторах и этапных вагонзаках весьма рационалистически и тонко продуман умами злыми и жестокими. Но это узаконенное мучительство многократно увеличивается - я в этом убеждён - от равнодушия к чужому страданию, которое вырабатывается всей системой советского воспитания. " Педагогической" обработке в таком духе подвергаются практически все


" советские граждане", начиная с детсадовского возраста. Но степени особой концентрации это холодное эгоистическое равнодушие достигает в тех индивидах, которые либо совсем не испытали влияния семьи (детдомовцы, не знавшие родителей), либо росли в семьях, полностью оторвавшихся от наших русских и вообще общечеловеческих традиций и воспитывающихся " в духе высокой коммунистической морали", разработанной для нас " м ногомудрым и" жидами-идеологам и.

Самое отвратительное, что породила советская система за несколько десятилетий своего существования, - это " советский администратор1'. Конвойный солдат, равнодушно слушающий вопли томимых жаждой людей и потом дающий вам пинка в спину при выгрузке из вагона (отлично сознающий при этом, что вы не сможете дать ему в ответ по морде, а вашу жалобу начальнику конвоя в этой суматохе просто никто не будет слушать), наилучший и наиболее перспективный кандидат в советские администраторы. И действительно, если посмотреть послужные списки " выдающихся" советских администраторов не только в органах ГУЛАГа, но и по военной и даже гражданской части, то отправным пунктом у многих окажется служба в конвойных войсках и войсках " особого назначения", служивших безотказным орудием подавления всех, кто пытался восстать против чудовища " новой" власти. Так выковывается эта знаменитая 'наслаждающаяся администрация", создание которой предусмотрено " Протоколами сионских мудрецов".

Помню одного полковника, руководившего на стрелковом полигоне учебными стрельбами. Я был молод, чтобы знать души людей и угадывать причины их эмоций. Меня поразил страх, легко читавшийся в глазах, во всех спазматических движениях, в срывающемся голосе, которым подавал команды полковник.

- Раздать патроны!.. Огонь!

В тот краткий отрезок времени, пока мы получали по пять патронов и затем, соревнуясь в скорости и меткости, выстреливали их из винтовки, наш полковник от страха, казалось, совершенно терял рассудок.

Полковник происходил из " тёмных мужиков", в детстве и юности образования не получил, и, хотя впоследствии новая власть пропустила его через некоторые учебные заведения, что дало ему возможность приобрести элементарные специальные познания, речь его так и оставалась малограмотной. Едва ли он был трусом по природе, чтобы пугаться треска ружейных выстрелов. Личная храбрость - наиболее доступная из добродетелей, и она присуща почти каждому солдату, тем более имеющему фронтовой опыт, а этот полковник участвовал рядовым солдатом ещё' в Первой мировой войне. Чувство страха можег иногда охватить и храброго.



Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.027 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал