Кто был ничем, тот станет всем.

* * *

Наш ленинградский этап прибывает на Урал через четверо суток пути. Пересылочный лагерь Кизеллага. Распределяют рабочие руки по лагпунктам и лаготделениям. Я с группой в два или три десятка зеков попадаю на лагпункт " Усолка". Здесь только лагерь человек на 700 (семьсот) и несколько домов для администрации. Кругом живописная природа средне северного Урала. Горы похожи скорее на большие холмы, густые сине-зелёные заросли леса - уральская тайга. Впрочем, от неё остается все меньше и меньше. Весь Урал покрыт густой сетью концлагерей, основное занятие которых -

ЛЕСОПОВАЛ. Это страшное слово всегда напоминало мне бойню, где безжалостно истребляется зелёное чудо природы. Я видел эту бойню своими глазами и сам участвовал в ней. Лагеря - " лесные командировки" ухолят всё дальше и дальше в глубь тайги, оставляя позади себя пустыню и заброшенные квадраты, огороженные колючей проволокой с полусгнившими бараками внутри. Там, где некогда шумели вековые леса, наполненные птичьим пением и всякой дичью, не остаётся ничего, кроме зарослей дикой малины. Современный лесоповал с участием гусеничных тракторов и механических пил истребляет всё: молодая лесная поросль (подлесок) гусеницами тракторов и хлыстами транспортируемых волоком деревьев переламывается и смешивается с глиной так, что уничтоженный лес больше не возрождается. Об искусственном воспроизводстве леса путем лесопосадок нет и речи: в этом ГУЛАГ не заинтересован. " Взял своё и ушёл", - как пишет Ф.М. Достоевский о безжалостном еврее-эксплуататоре. Впечатление поистине такое, будто чужая, враждебная России власть, не уверенная в своей долговечности, набросилась на русские природные богатства и спешит поскорее как можно больше нахватать и награбить. Последствия этого хищнического грабежа её' не интересуют. " Взял своё и ушёл"... в Израиль, получив предварительно мешок золота от заграничных " империалистов" за русские " пиломатериалы", пахнущие кровью и потом зека.

Как " малосрочник" (до конца срока мне оставался один год и три месяца) я попал в лесную бригаду, которая рубила просеки. Лесоповал руками заключённых ведётся следующим способом: выбирается участок леса, подлежащий вырубке, и ограждается просекой шириной 14 (четырнадцать) метров, по середине которой ставится забор из жердей и вышки для стрелков-охранников. Когда эти ''оградительные" меры приняты, внутрь участка загоняются лесоповальные бригады, и лесоповал начинается. Когда этот квадрат будет сравнён с землёй, совершается переход на соседний участок и всё происходит тем же порядком. Лес транспортируется сначала волоком с помощью специальных трелевочных тракторов, затем по узкоколейной железной дороге-времянке до берега ближайшей сплавной речки, где штабелюется, а с началом сплавного сезона сбрасывается в реку и плывёт по ней " своим ходом" до места назначения.

На рубке просеки и строительстве узкоколейки я проработал около месяца. Тюремная пухлость и отечность улетучились за неделю. Я быстро втянулся в работу и почти не уступал прочим " работягам". Бригада стремилась выполнять и перевыполнять дневные нормы, чтобы иметь заработок. В среднем " чистый" заработок при условии некоторого перевыполнения нормы составлял 35 (тридцать пять) рублей в месяц. Хотелось немножко и заработать, так как денег у меня на лицевом счету не

было, а купить дополнительные продукты и предметы первой необходимости в лагерном ларьке можно было лишь на собственные заработанные зеньги.

Но весьма скоро мне пришлось приостановить свои " трудовые подвиги'. Работали мы в паре. Моим напарником оказался весьма неуживчивый уголовник, сидевший в лагерях почти безвыходно. Я в его глазах был всего-навсего наивный " фраер", из которого можно и должно вить веревки. Начались конфликты, которые были тем более опасны, что в руках мы постоянно держали топоры, острые как бритва. Зарубить или быть зарубленным в драке с уголовником - оба варианта меня не устраивали, и я решил изменить своё положение.

В лагере была небольшая промзона, где складировали часть древесины, рубили дрова и выпиливали шпалы для железной дороги. Там зеки ничего не зарабатывали, но и не было такой напряжённости труда. И я решил перейти в эту промзону. Переход можно было осуществить лишь путём невыхода на работу, что автоматически влекло за собой штрафной изолятор, сидка в котором на голодном пайке могла продолжаться до бесконечности. Но мне совершенно неожиданно повезло.

Начальник лагеря, капитан МВД, татарин по национальности, начинал свой рабочий день обычно с допроса " отказчиков", т.е. не вышедших сосвоей бригадой на работу. Капитан с нашим братом не церемонился. Лагерьбыл строгого режима, публика сидела здесь в основном забубённая: по три-четыре и более судимостей. Некоторые вообше не выходили из лагеря, совершая одно за другим внутрилагерные преступления.

В разговоре с начальником я решил сослаться на слабость здоровья и непривычность к тяжёлому физическому труду - аргументы, в обшем-то, для лагерного начальства совершенно не убедительные. При этом между капитаном и мной состоялся весьма примечательный диалог.

- Кто же ты такой, что к труду не привычен? - спросил меня начальник
с изрядной долей иронии, выслушав мои объяснения. - Профессия,
специальность?

Переводчик и преподаватель иностранных языков, ответил я. Эффект оказался совершенно неожиданным. Начальник лагеря, привыкший слушать из уст отказчиков самые причудливые мотивировки, расхохотался мне в лицо. Сидевшие тут же его подчинённые сочувственно ему подхихикнули.

- Вы посмотрите на него, ха-ха! Экая птица к нам залетела! Потом, повернувшись ко мне, тоном серьёзным и строгим:

- Ну вот что, довольно разводить демагогию!

- Я никакой демогогии не развожу, - дерзаю перебить всевластного
начальника, стараясь, хотя бы оттянуть мгновение, когда он вынесет

беспощадный приговор: для начала пять суток... И вдруг ему приходит в голову идея пошутить и позабавить своих подчинённых, подобострастно

ему внимающих.

- Ну, хорошо. Если ты такой учёный, объясни-ка нам, что значит слово
" демагогия"?

И начальник вновь расхохотался довольный, что сумел угостить такою изрядною шуткой. Мне же было не до шуток и я, " ничтоже сумняшеся", принялся " на полном серьёзе" давать объяснение.

- " Демагогия" - слово греческого происхождения, состоит из двух
частей...

Первые же мои слова заставили развеселившегося начальника насторожиться. Он дал мне довести моё объяснение до конца и всё время внимательно слушал.

-...Демагогами в конце концов стали называть таких народных
предводителей, которые ради снискания популярности лгут, лицемерят и
заискивают перед народом.

Такими словами завершил я своё объяснение. Начальник испытал некоторое смущение.

- Ну, хорошо. Я посмотрю твоё дело и, если не обманываешь, переведу
тебя в промзону. Можешь идти.

На другой день начальник принял меня " по-человечески" и даже предложил сесть в одно из деревянных кресел, расставленных вокруг большого стола.

- Да, ты не обманул меня. Интересное дело, читал - оторваться не мог.
Завтра выходи в промзону.

Я поблагодарил и вышел.

Этот удивительный случай на далекой " лесной командировке" в глубинах уральских гор заставил меня долго размышлять о характерах и судьбах человеческих.

В промзоне я соединился с двумя " мужиками" - один ленинградский рабочий, другой из солдат - и мы встали на колку дров. Дневная норма -восемнадцать кубометров расколоть и уложить в поленницу - была явно не под силу одному человеку. Мы осилили её втроем и записывали на одного, на солдатика, в надежде потом поделить его " чистый доход" между всеми троими.

Премудрые гулаговские жиды и прочие захребетники из жидовствующнх столь хитро построили оплату труда заключённых, что несчастный зек должен выбиваться из последних сил, чтобы что-то себе заработать. Во всех промзонах, где мне приходилось работать, и в Мордовии и на Урале, месячная плата за выполненную на 100 процентов норму колеблется, в зависимоеi и от характера работы, от 18 (восемнадцати) до 30 (тридцати) рублей, что,

собственно, составляет 50 процентов общего заработка, так как другие 50 процентов идут на содержание администрации ГУЛАГа. На лесоповале заработки значительно выше: 70 - 80 рублей в месяц.

Большая часть заработка заключённого опять-таки отчисляется администрацией на его собственное содержание: 12-13 рублей на питание (по этой сумме можно судить о качестве питания), несколько рублей (обычно 4 - 6) за лагерную робу и прочие лагерные " услуги", несколько рублей (в зависимости от суммы заработка) на покрытие судебных издержек. Последний вид поборов -учреждение чисто жидовское, отражение той юс " безжалостности", о которой писал ещё Ф.М. Достоевский: осудят тебя на целые годы, да ещё и выплачивай деньги из своего рабского заработка за то, что тебя осудили. Выплата " судебных издержек" - это почти сдирание шкуры с заключённого. А ведь там, дома, осталась у бедолаги, быть может, жена с малыми детьми, для которых эти несчастные десять-пятнадцать рублей нужны как воздух на молоко ребёнку, на чёрный хлеб. Но жид безжалостен и беспощаден. И таким он был всегда.

" Всюду, где ни поселялся еврей, там ещё пуще унижал и развращал народ, там ещё больше проникало человечество, ещё больше падал уровень образования, ещё отвратительнее распространилась безысходная, бесчеловеческая бедность, а с нею и отчаяние. В окраинах наших спросите коренное население, что двигает евреем и что двигало им столько веков? Получите единогласный ответ: БЕЗЖАЛОСТНОСТЬ. Двигали им столько веков одна лишь к нам безжалостность и одна только жажда напитаться нашим потом и кровью" (Ф.М. Достоевский. " Еврейский вопрос").

После всех этих вычетов у заключённого, даже если он выполнял в течение всего месяца норму на 100 процентов, мало что остаётся. Из этого остатка он может " отовариться" в лагерном ларьке, где бывают (не всегда): чёрный хлеб, пряники, дешёвые (немолочные) конфеты, овощные (изредка рыбные) консервы, нитки, иголки, конверты, бумага для писем и т. п. Сумма отоваривания - 5 рублей в месяц.

Сколь ни старались мы втроём выполнять и перевыполнять одну норму,
наш бедный солдатик получил, после всех отчислений, ] рубль 35 копеек на
лицевой счёт. На каждого из нас пришлось ровно по 45 (сорок пять) копеек
(месячный заработок). Я получил на эту сумму девять конвертов. В лагере
I и это кое-что значит. Это всё, что я заработал за три года своего второго

срока.

На Усолке я пробыл недолго. Примерно в октябре 1968 года меня берут на этап. По дороге узнаю: в Киев. Удивляюсь. С украинцами никогда не имел дела, и вдруг в столицу Украины.

Поездка туда и обратно через пересыльные тюрьмы на станциях Башмаки и Половинка и в городах Перми, Свердловске, Харькове, Киеве дала мне

22 Зак. 3979

возможность познакомиться с последними тайниками ГУЛА Га. Воспоминание о переполненных " купе" вагонзаков и тюремных камер, о произволе конвоя и администрации снаружи и уголовных банд внутри камер и о всех прочих прелестях " самой передовой системы исправительных учреждений" подобны кошмару.

Тюрьма киевского КГБ показалась мне после всего пережитого сущим раем. Мне дали отдельную камеру, вполне для тюремных условий приличную, с деревянным полом и достаточным количеством воздуха. Пиша, хотя и не выходила за рамки тюремной нормы, однако приготовлена была хорошо и подавалась с украинской щедростью. Ко мне хозобслуга и дежурные надзиратели проявляли особое внимание; окончив раздачу пиши по коридору, открывали мою " кормушку" и спрашивали, не хочу ли я " добавки". Иногда я брал " добавку", особенно когда это были отваренные и слегка поджаренные в маргарине рожки (макаронные изделия у зеков высоко ценятся), причём " добавка" обычно превышала норму. Это было обыкновенное проявление человеческой доброты и знаком известной почтительности по отношению " к старому зеку", тем более прибывшему к ним на благодатную Украину из далёких северных лагерей. Подследственные во внутренней тюрьме КГБ - это почти всегда новички с воли, и потому лагерник среди них, естественно, выделяется.

Через несколько дней вызывают на допрос. Следователь - молодой человек из " нового поколения" чекистов. По ходу (следствия) дела узнаю. что меня назвал среди своих знакомых некий член НТС, по национальности калмык, вернувшийся на родину и теперь оказавшийся здесь под следствием (фамилию его не помню, а, может быть, её и не называли). Мне был предложен опознавательный лист с несколькими фотографиями, но я никого не опознал. Следователь предположил с моей стороны запирательство и пригрозил очной ставкой, на которой я буду " изобличен во лжи". Я охотно согласился, ибо мне было любопытно и интересно встретить кого-нибудь из своих эмигрантских знакомых. Несколько дней провёл я в ожидании этой встречи, но она так и не состоялась. Видимо, знакомство наше на Западе не было настолько близким, чтобы представлять интерес для следствия.

На обратном пути — те же вагонзаки, те же тюрьмы и камеры, те же кошмары. В клетке вагонзака ночью, когда я спал на полу под нижней лавкой, обчистили мой чемодан, в котором было всё мое " земное достояние". Вскоре иа одном из жуликов я увидел свой ешё заграничный свитер, на другом шерстяные носки, на третьем шарф. Это была группа знаменитых " ростовских воров". Их было трое или четверо в нашей клетке среди 18 или 20 прочих зеков. В других клетках вагонов у них были ещё земляки и сторонники. Единственным способом возвратить своё добро могло бы быть создание собственной группировки, которая готова была бы вступить в

потасовку с ростовскими бандитами. Но формировать группу в клетке вагонзака — дело бессмысленное. Ещё бессмысленнее было бы жаловаться конвойному офицеру: они не любят излишних хлопот и вообще внутренняя жизнь заключённых их не касается. Кроме того, жаловаться администрации на произвол уголовников настолько опасно, что никто на это не дерзает. Мне приходилось наблюдать в клетках вагонзаков и в камерах пересылок многие факты грубого произвола уголовщины, но администрация никогда не вмешивалась. Упитанные, щеголевато одетые, хорошо оплачиваемые, обладающие многими привилегиями офицеры МВД блюдут свой покой и свои интересы. Страдания ближнего их не касаются. Да и вообще ближних у них нет. Они великолепно усвоили для них " правила социалистического общежития".

Во время обратного этапа мне довелось быть свидетелем одной весьма любопытной сцены в нашей клетке вагонзака. Трое уголовников решили " покурочить" мужицкие " сидора" (мешки).

- Ну, мужики, у кого есть сало - выкладывай! — объявляет один из них. -Камерный закон знаете: у кого какая жратва - делить на всех поровну.

В бытовых тюрьмах действительно существует такой " камерный закон". Если кто получает посылку или передачу, он должен весь " продукт" разделить поровну между сокамерниками. Этот своеобразный " коммунизм" установила и поддерживает отпетая уголовщина, ибо выгоден он только для неё, так как посылок и передач закоренелые уголовники с воли, как правило, не получают - не от кого, зато гребут львиную долю от того, что получают " мужики". Закон равного, справедливого распределения при этом соблюдается далеко не всегда. Преобладает закон силы, а сила в тюрьме всюду на стороне шпаны. Администрация тюрем легко могла бы пресечь это царство уголовщины, и если это царство процветает, то лишь потому, что, по замыслу еврейских властителей, в среде гоев худший элемент должен господствовать над лучшим. Если внимательно вглядеться во внутреннюю жизнь ГУЛАГа со всеми его " учреждениями" от детских исправительных колоний до тюрем и лагерей самого строгого режима, то нетрудно заметить, что всюду имеет место потакание самым отъявленным подонкам, настоящий культ уголовщины. Началось это с тех пор, когда еврейское владычество в России, только-только укреплялось, концлагерная система была ещё в зародыше и ГУЛАГ - любимое детище Сиона, делал свои первые шаги. Тогда уголовник был объявлен " социально-близким элементом", администрация ГУЛАГа всячески его холила и лелеяла, всегда в конфликтах его с " мужиками" (которых, по еврейскому замыслу, надо было " подавлять", то бишь просто истреблять) становилась на сторону уголовника. Многие из этих культивируемых отбросов общества, " ставших на путь исправления", становились впоследствии настоящими янычарами ГУЛАГа - начальниками

22*

тюрем, лагерей и т.п. и сдирали три шкуры со своих вчерашних собратьев по несчастью.

Но вернёмся в вагонзак к моему этапу.

Итак, были объявлены " розыски" мужицкого сала. " Мужики" дружно объявили, что сала у них нет.

■ - Сейчас посмотрим, a ix>, бывает, обманывают, - заявили уголовнички и принялись " курочить". Начали с " четвёртого этажа" - с самых верхних полок. Где-то на среднем этаже у одного молдаванина нашли белые сухари, бедняга предпринял попытку отстоять своё достояние: " Ведь это же не сало".

- Молчи, сука! Вытряхивай!

Сухари вытряхнули в мешок уголовников. Послышалось их смачное хрумканье. Досмотр спускался все ниже и ниже, и вот их чеботы уже топтали по полу у моего лица. Я вылез из-под нижней полки, где в качестве " самого пошлого фраера" занимал " самое позорное место" (с моей, впрочем, точки зрения, самое выгодное, так как здесь, на уровне пола, воздух был значительно свежее и только здесь я со своим неврозом сердца спасался от густых облаков табачного дыма). Мой чемодан оказался на очереди последним. Я положил его на нижнюю полку и объявил, что ни сала, ни вообще каких-либо продуктов у меня нет.

- Открывай, посмотрим!

Внутри у меня бурлил гнев и подступало искушение дать хоть одному из негодяев по роже, а там будь что будет.

- Не верите—открывайте сами!

И странное дело, они не прикоснулись к моему чемодану. Правда, наш " украинский этап" шёл, почти не изменяя своего личного состава, уже несколько суток, и многие знали меня как политического. Быть может, это обстоятельство в какой-то мере повлияло на уголовных пособников террора, ибо политические среди бытовиков в эти времена были редкостью.

" Шмон" закончился безрезультатно: сала ни у кого не оказалось. Наши " поборники свободы, равенства и братства" устроились в углу на вторых нарах (места для тюремных " аристократов"), порылись в своей торбе и извлекли из неё кое-что " похавать".

- Вот тут, мужики, есть у нас банка мясных консервов, но вы сами понимаете, делить на всех - понту нет, - объявил главарь.

- Конечно, нет понту, ешьте сами, - великодушно согласились все, и защитники камерной демократии, требующей, чтобы мужик " бросал на общак" своё сало, лрииялись уплетать мясо с белыми сухарями молдаванина. Вслед за одной банкой появилась вторая, а потом и третья, но " камерный закон" молчал.

Я часто с улыбкой вспоминаю этот маленький, но весьма характерный эпизод десятилетней давности из жизни этапного вагонзака. В нём, как в

капле воды, отразилась наша " прекрасная действительность". Разорённое коллективизацией и массовым истреблением " мужика" наше сельское хозяйство не в состоянии накормить всех до сыта. Еврейские владыки и их приспешники со всем их гигантским аппаратом подавления изо всех сил, грубо и наппо трясут работягу, чтобы вытряхнуть из него, " на общак", " ради всеобшего блага", утаённый кусок сала. Когда же такового не оказывается, они объявляют голодным массам, что де " кулак-мироед с подкулачником" всё припрятали, потому " вам и жрать нечего" - Сами же, забившись в угол, спрятавшись от завистливых голодных взоров за тюлевые занавески во дворцах за высоким забором, уплетают втихомолку свою " бациллу".

" Ведь на всех делить нет никакого понту! Вот будет коммунизм, наступит изобилие, тогда и вы нажретесь. А пока жрать будем только мы".

Впрочем, о коммунистическом изобилии теперь говорят всё меньше и меньше. Давно уже всем ясно, что оно никогда не наступит. Зато всё чаще повторяют: " Мы придём к победе коммунистического труда" — то бишь труда бесплатного, за пайку хлеба.

И вот я снова в пределах Кизеллага: этапная тюрьма-барак на станции Половинка и вслед затем тюрьма-пересылка на станции Башмаки. Эти два странных названия - одно русское, другое татарское - хорошо мне запомнились. И, наконец, последний отрезок пути: транспортировка в крытом грузовике на расстояние 100 (ста) километров вглубь уральской тайги. Огромный кузов, обитый жестью с боков и сверху. Низенькие, сантиметров 25 от пола, узенькие сиденья, на которых несчастные человекоподобные существа с трудом удерживаются, скорчившись и поджав под себя ноги. Страшная теснота, швыряние из стороны в сторону при движении в наспех проложенной горной дороге, кое-как расчищенной от снежных завалов и заносов бульдозерами. Изнурённое тело коченеет от невыносимого холода: температура в пределах 40 градусов ниже нуля. Во время этапирования ло южным областям России я бросил, как слишком обременительные, лагерный бушлат и ватные брюки. Теперь об этом горько жалею: арестантская фуфайка и осеннее пальто, купленные четырнадцать лет тому назад в Германии, совершенно истёршиеся и вобравшие в себя пыль и грязь десятков тюремных камер, с трудом удерживают остатки жизненного тепла.

" Путешествие длится 5-6 часов. Прибываем на лагпункт под названием Малая Ослянка. Это крайняя северная точка Кизеллага. Дальше дороги нет - рабы в арестантских бушлатах ещё не освоили пространство. Управление этого лагеря находится в горном посёлке под названием Большая Ослянка: не доезжая Малой Ослянки 7 километров. Там же и основное лаготделение. На Малой Ослянке 600 зеков, размещённых в пяти бараках за колючей проволокой и забором, и несколько домов для администрации. Обычная процедура приёма: " шмон", размещение по камерам местного БУРа

(название старинное: барак усиленного режима; теперь ПКТ—помещение камерного типа). Там и ночуем. На другой день все по очереди проходим через кабинет " опера". Здесь же происходит распределение по бригадам. Мне повезло: я попал в нерабочую бригаду. Малая Ослянка во многом не похожа на Усолку: здесь избыток рабочих рук, а потому есть особая бригада численностью 30- 40 человек, которую ежедневно выводят в промзону, где работы нет. Она же служит резервом рабочей силы. Работают только лесные бригады и бригады " механизаторов" в промзоне по ремонту то и дело выходящей из строя техники - тракторов и автомашин. Те и другие, по лагерным масштабам, хорошо зарабатывают: лесовики (лесоповал) до 100 рублей в месяц, механизаторы - 60 рублей.

Внутренний уклад и своеобразный дух этого крохотного лагерька существенно отличается от духа и уклада Усолки. Меня поразило здесь удивительное безначалие, почти анархия внутри лагеря. Администрация ни во что не вмешивалась. Начальник отряда был один на всю зону, хотя на 600 заключённых их должно было быть не менее шести. Бригадиры не столько назначались, сколько избирались самими зеками. В нерабочей бригаде бригадира не было вообще. Отказов от работы, ввиду избытка рабочей силы и хороших заработков, не было. Работавшие умудрялись как-то обращать свои заработки в наличные деньги, а потому бывали запретные продукты, чай и даже водка. Процветал внутренний " чёрный" рынок, на котором можно было приобрести даже наркотики, и карточная игра с её нередко страшными последствиями.

Так, незадолго до моего прибытия в этом лагере имела место чудовищная резня. Несколько отъявленных уголовников, сводя карточные счёты, зарезали сначала своих противников, а затем, упоённые кровью, прошлись по баракам, отыскивая своих врагов и наводя ужас на беззащитную массу рядовых заключённых. Подвернувшемуся солдату их охраны всадили нож в живот: бедняга успел добежать до вахты (лагерных ворот), где и пал мёртвый. Переполошившееся начальство вызвало подкрепление с Большой Ослянки, выловило бандитов, которые вскоре были осуждены и расстреляны. Об этой кровавой драме ничего не было сообщено: прекрасный приём того, как на деле осуществляются предписания " Протоколов сионских мудрецов", где между прочим сказано: " Когда мы будем в периоде нового режима, переходного нашему воцарению, нам нельзя будет допускать разоблачения прессой общественной бесчестности; надо, чтобы все думали, что новый режим так всех удовлетворил, что даже преступность иссякла... СЛУЧАИ ПРОЯВЛЕНИЯ ПРЕСТУТПЧОСТИ ДОЛЖНЫ ОСТАВАТЬСЯ В ВЕДЕНИИ ИХ ЖЕРТВ И СЛУЧАЙНЬГХ СВИДЕТЕЛЕЙ - НЕ БОЛЕЕ" (Протокол № 12).

Обосноваться в бараке было довольно трудно, так как лесные бригады занимали жилые секции почти на правах частных владельцев и новичков к

Себе не пускали, даже если на нарах-" вагонках" имелось свободное место. Я не знал, что был один барак под названием " Индия" (там проживала вечно голодная лагерная голытьба - в отличие от " богатых" и сытых лесовиков), где новичку получить место было значительно легче. Кое-как упросил я " хозяев" одной секции пустить меня, хотя бы на одну ночь, да так потом и прижился в этой секции и пробыл в ней до конца срока.

Наутро - первый вывод " на работу". Леденящий мороз, густой, серый туман, неподвижный воздух. До промзоны идти с километр. Изнурение после семидесяти суток этапа столь велико, что ноги подкашиваются. Мороз вызывает спазмы горла. Одна мысль в голове: " Только бы не упасть! Только бы не упасть! Боже, помоги! "

Колонна доходит до промзоны. Работяги расходятся по своим избушкам-мастерским. У нерабочей бригады тоже своя избушка-сарай: двери не закрываются, стены и крыша продуваются. Мороз - как снаружи. Но посередине - железная бочка, приспособленная для отопления, и в ней всё наше спасение. Дрова - сырой заледенелый горбыль от лесопилки. На растопку отрывают очередную доску от потолка избушки и приносят ведро солярки из огромной цистерны, где она хранится как горючее для тракторов. Полведра тут же бухают в печку, и вот уже шумит пламя, трещит еловый горбыль, распространяется спасительное тепло.

Я пристраиваюсь к сгрудившимся около печки зекам, руками и лицом ловлю долетающие до меня слабые волны тепла. А сзади всё также мороз гложет спину. Ах, как хороши были бы здесь бушлат и ватные брюки! Сердце охватывает страх: а что если сейчас возьмут и выгонят на улицу, на мороз? Народ грубый, безжалостный. А я новичок, меня здесь никто не знает... Но, слава Богу, меня никто не гонит. Смотрю, иные зеки (по лицам вижу -" мужики") приносят разные сучки, щепки - всё, что посуше, так как и после ведра солярки оледенелый горбыль едва тлеет и ему на подмогу нужно что- нибудь посуше. Придя в себя от морозного оцепенения, иду и я собирать щепу и всякие деревянные осколки по зоне. Приношу охапку, бросаю около топки. Раз, другой, третий... И вот уже за мной признаётся право на частичку тепла.