Почему люди не хотят просыпаться?

Дордже Драдул проявлял прямоту и непреклонность, изобличая лицемерие в людях, независимо от их славы, популярности или положения в обществе. Явившись на званный ужин, где присутствовали сенаторы США, или на обед, сопровождавшийся сбором средств и изобиловавший знаменитостями и толстосумами, он мог выглядеть пьяным в стельку и не проявлять никакого интереса. Оттуда он мог поехать прямо на собрание искренне заинтересованных учеников и провести вдохновенную демонстрацию искусства цветочной аранжировки, отмеченную четкостью и поразительной красотой. Если его поведение и не укладывалось в рамки общепринятых норм, оно было настолько точным и уместным, что насквозь пронзало привычные представления людей о себе. Он никогда не имел никакого дела с притворщиками! Его поведение изобличало трусов, лицемеров, предателей, прикидывающихся либералами. Он любил говорить: «Я так горжусь своими учениками. Они настоящие люди. Они нежны и бесстрашны, они приходят в замешательство и иногда просыпаются, но никогда не сдаются».

Конечно, меня, как и всех учеников, временами посещали сомнения по поводу Дордже Драдула. Наши отношения не были бы искренними, не ощущай я порой сомнений или раздражения. Иногда его поведение казалось настолько странным, почти эксцентричным, что не поддавалось никаким разумным объяснениям, — оно просто останавливало обыденное мышление. Размышляя об учителе Дордже Драдула, Кхенпо Гангшаре, Реджинальд Рэй пишет:

С момента пробуждения Кхенпо Гангшаре окружала аура, внушавшая страх всем, включая его учеников и хулителей. Он совершал поступки, которые с общепринятой точки зрения могли бы показаться безнравственными. Вопрос был в том, усматриваете ли вы в том, что Кхенпо говорит или делает, глубину и ценность. Многие были ему глубоко преданы и видели в его словах и поступках проявление просветленности, другие его не любили и не хотели иметь с ним ничего общего. Насколько я могу судить, Трунгпа Ринпоче [Дордже Драдул] во многом похож на него.

Порой нам всем хотелось, чтобы он ушел и оставил нас в покое. Несколько раз мои сомнения перерастали в неприкрытый страх за состояние собственного рассудка. Однажды, вскоре после того, как Дордже Драдул познакомил нас с драла-ми, я сидел за столом, размышляя об этих учениях и о той дикости и силе, с которой он тогда себя проявил. Он явно испытывал на прочность наши представления о «нормальном» поведении. Внезапно я похолодел. Мне пришла в голову мысль: «А не безумие ли все это? Не сойду ли я с ума, если буду продолжать в том же духе?» Мой ум онемел, пытаясь выкрикнуть невысказанный вопрос, и во всем теле я ощутил страх и сомнение.

Я сидел на стуле, обуреваемый сомнениями, и постепенно мне на память стали приходить мгновения покоя, которые бывали у меня во время сидячей практики. Я снова почувствовал в теле тепло и силу изначального добра. Тогда я вспомнил, что за годы, проведенные с Дордже Драдулом, благодаря практике, которой он меня научил, мое состояние смягчилось и из черной ненависти к себе и злобы к миру превратилось в более или менее радостное и доброе отношение к себе и другим. Я был свидетелем того, и как другие менялись в том же направлении. Наконец, я задумался о неизменной нежности и доброте самого Дордже Драдула. Постепенно мой ум и тело наполнились вновь обретенной радостью и уверенностью в том, что я нашел свой истинный путь.

В 1977 году Дордже Драдул удалился на годичный ритрит. У него было намерение посмотреть, как ученики будут управляться сами в его отсутствие, а вместе с ними и крупные уже организации, которые они вместе основали. Давая учение, он снова и снова заставлял учеников почувствовать свою самостоятельность. Дордже Драдул не позволял им относиться к себе, как к «папочке». Он всегда был для них другом и свирепым мастером-воином, у которого они учились на свой страх и риск. Каждый ученик должен был жить своей жизнью и сам обнаружить свою подлинность.

Однако Дордже Драдул не уклонялся от участия во всех сторонах жизни своих учеников. «Как буддийский учитель я мог бы оставаться на пьедестале, — сказал он однажды. — И все мы могли бы играть в одну большую игру. Все мы были бы буддистами. Вы были бы великими тантрийскими практиками, и мы прекрасно проводили бы время. Но тогда осталась бы незатронутой целая сфера жизни, а именно «мирская» ситуация, за неимением более подходящего слова. Я мог бы

как буддийский учитель посвятить себя общению с вами как с буддийскими учениками — и только. В понимании же Шамбалы то, чем мы с вами занимаемся, — это возможность полного слияния, при котором общение протекает полно, глубоко и совершенно, не оставляя незатронутой сферу личного».

В беседе с учениками, которые избрали для себя буддийский путь и путь Шамбалы, Дордже Драдул дал сравнение этих двух путей. «С точки зрения Шамбалы, — сказал он, — бессамость, или отсутствие исходной точки отсчета, может произвести большее впечатление и быстрее сорвать с нас маски, чем это происходит в Буддизме, потому что мы должны перестать цепляться даже за религиозную практику как за точку отсчета для собственного эгоизма. Если мы держимся за какой-то уголок, как за свою маленькую крепость, за свой маленький футляр, у нас возникнут трудности с пробуждением коня-ветра... Плод пути воина — это переживание изначального добра или совершенно необусловленной природы изначального добра. Это переживание — все равно, что полная реализация бессамости или истины как точки без всякого отсчета».

Дордже Драдул уделял огромное внимание мелочам жизни своих учеников. Его заботило то, как они одеваются, какую еду любят, за кем ухаживают. Он обращал внимание даже на то, как они едят горох! «Открытие необусловленного изначального добра, — говорил он, — происходит только в результате работы с «точками отсчета», с обычными жизненными условиями и ситуациями — это может быть стирка белья, то, как вы едите завтрак, выпиваете чашку чая, платите по счетам и так далее. Принципы воинского искусства связаны, прежде всего, с тем, чтобы научиться ценить эти процессы, эти обыденные точки отсчета».

В собственной жизни он был безупречен. Ни к одной из своих вещей, какой бы незначительной она ни была, он никогда не относился бездумно или небрежно. В его мире каждый заурядный предмет имел свое место, и то, как он обращался с такими предметами, говорило о священном мире лучше всяких слов. Даже у каждого из его костюмов было свое имя. Он демонстрировал уважение к миру, просто поднимая чашку, надевая шляпу или нежно пожимая чью-то руку. Он придавал огромную ценность любому из аспектов обыденной жизни, и то достоинство, с которым он ко всему относился, было постоянным проявлением изначального добра.

Еще он демонстрировал, что все эти обыденные стороны нашей жизни могут быть свободны от точек отсчета или личных привязанностей. «Имея дело с самыми обычными жизненными ситуациями, — писал он, — вы можете сделать потрясающее открытие. Выпивая чашку чая, вы можете обнаружить, что пьете чай в вакууме. Фактически вы даже не пьете чай. Чай пьет пустотность пространства. Поэтому, когда вы занимаетесь любым незначительным делом, эта точка отсчета может вызвать ощущение точки отсутствия отсчета. Надевая брюки или юбку, вы можете обнаружить, что одеваете пространство. Накладывая косметику, вы можете обнаружить, что накладываете ее на пространство. Вы гримируете пространство, чистое ничто... Воин по сути своей — это тот, кто не боится пространства. Трус живет в постоянном ужасе перед ним».

За два года до смерти Дордже Драдул удалился во второй ритрит. Во время этого ритрита он иногда сознательно бодрствовал по нескольку дней и ночей подряд. И ожидал, что его помощники — три-четыре человека, не говоря уже о гостях, если таковые появятся, будут бодрствовать вместе с ним. Однажды, когда я был в числе тех, кто ему помогал, остальные в три часа утра попытались вздремнуть. Тогда Дордже Драдул стал носиться по дому, колотя палкой по металлической сковородке и крича: «Почему люди не хотят просыпаться?» Этот ритрит оказал глубокое, непреходящее влияние на всех, кто там побывал. Мы стали преодолевать границы дня и ночи, времени завтрака, обеда и ужина, света и тьмы, сна и бодрствования. Мы стали преодолевать любые пределы своего обыденного восприятия и веру в незыблемый рациональный мир.