Б. Заказ № 855.

обнаружить ее скорее в одинокой спальне и комнате больного,
чем в коллегиях авгуров и собраниях жрецов.

Если мы сделаем это, и если мы будем подразумевать, что
религия сама должна приспосабливаться к интеллектуальным
способностям тех, на кого она может влиять, мы будем удивле-
ны, обнаружив много истинных религий там, где мы ожидали
встретить лишь унижающий предрассудок или нелепое покло-
нение идолам.

Цель религии везде, где мы встречаемся с ней, всегда священ-
на. Религия может быть и несовершенной, и наивной, но она
всегда ставит человеческую душу радом с Богом; и каким бы не-
совершенным, каким бы наивным ни было понятие Бога, оно
всегда представляет собою высший идеал совершенства, кото-
рый человеческая душа за время своего существования может
постичь и охватить. Следовательно, религия ставит человечес-
кую душу рядом с высшим идеалом, она поднимает ее выше уров-
ня обыденных добродетелей и по крайней мере рождает тоску
по высшей и лучшей жизни — жизни в божественном свете.

Выражение, которое придается этим ранним демонстрациям
религиозного чувства, несомненно, часто наивное: оно может
быть непочтительным или даже отталкивающим. Но разве каж-
дый отец не дает урок милосердной интерпретации, наблюдая
первые бессвязные рассуждения о религии у своих детей? Поче-
му же тогда люди находят таким трудным изучение того же само-
го урока по древней истории мира и возможность судить в том
же духе о религиозных высказываниях детства человеческой
расы? Кто не вспомнит поразительные и кажущиеся непочти-
тельными вопросы детей о Боге, кто не знает, насколько дей-
ствительно непочтительным является совершенно невинный
детский разум? Едва ли могут быть повторены такие проявле-
ния детской религии. Я упомяну только один пример. Я хорошо
помню испуг, который вызвал ребенок, воскликнув: «О, я хочу,
чтобы в доме была по крайней мере одна комната, где бы я мог
играть один и где бы меня не видел Бог!» Люди, которые услы-
шали это, были шокированы; но, по-моему, и я убежден в этом,
такое детское восклицание звучит более правдиво и прекрасно,
даже чем Псалом Давида: «Куда пойду от Духа Твоего и от лица
Твоего куда убегу?»*.

То же самое происходит и с детским языком древней рели-
гии. Мы очень спокойно говорим, что Бог всемогущ и всезна-
ющ. Гесиод говорит о солнце как о глазе Зевса, который видит
и постигает все вещи. Арат* писал: «Все улицы, все рынки лю-
дей полны Зевсом; полны им море и гавани... и мы также Его
творения».

Ведический поэт, хотя и более современный, чем тот, кого я
цитировал до этого, говорит о том же самом Варуне, взывая к
которому, Васиштха произносит: «Великий господин этих ми-
ров видит так, как будто он находится вблизи. Если человек ду-
мает, что он делает что-нибудь тайком, то боги знают об этом.
Если человек стоит или гуляет или едет верхом, если он ложит-
ся или встает, Варуна знает это, он знает и то, о чем шепчутся
люди, сидящие рядом, потому что он присутствует там в каче-
стве третьего. Эта земля так же принадлежит Варуне, царю, как
и его широкое небо с удаленными друг от друга концами. Эти
два моря (небо и океан) есть поясница Варуны; он также есть в
этой маленькой капле воды. Тот, кто смог бы скрыться далеко за
небо, даже и тогда не избавился бы от Варуны, царя. Его по-
сланники нисходят с неба в этот мир; тысячами своих глаз они
осматривают эту землю. Царь Варуна видит все то, что соверша-
ется между небом и землей, и то, что происходит за ними. Он
учитывает каждое движение наших глаз. Как игрок бросает иг-
ральную кость, он устраивает все вещи»¹⁸⁰.

Я не отрицаю, что в этом гимне есть много детского, что он
содержит в себе выражения, недостойные величия божества;
но, если я наблюдаю за языком и мыслями людей, создавших
эти гимны более трех тысячелетий назад, я удивляюсь скорее
хорошему и чистому звучанию, которое они придали этим глу-
боким мыслям, чем случайным фальшивым нотам, раздражаю-
щим наш слух.

Сохранились слова новообращенного индуса, сказанные
им, когда он вернулся в Индию, чтобы проповедовать Еванге-
лие: «Сейчас я еду в Индию не для того, чтобы оскорбить чув-
ства людей, говоря: „Ваше Писание является ерундой, и все, что
не относится к Ветхому и Новому Заветам, — ничего не зна-

¹⁸⁰ Chips from a German Workshop. 1.41; Atharva-veda. IV. 16.

чит". Нет, я говорю вам, я обращаюсь к индийским философам,
моралистам и поэтам, одновременно неся им мой свет и рас-
суждая с ними в духе Христа. Вот в чем будет состоять моя ра-
бота. У нас есть изречения по этому поводу: „Многие же будут
первые — последними и последние — первыми" *. Вы не може-
те назвать это ерундой, поскольку это изречение нашего Спа-
сителя: „...и сказал им: кто хочет первым, будь из всех последним
и всем слугою". Миссионеры, добрые, честные, преданные, та-
кие, как они есть, не учитывают этого и сразу же исключают
все, имеющее индийское название. Поезжайте в Египет, и вы
обнаружите каменные обломки, покрытые прекрасным орна-
ментом, которые кажутся частями какого-то огромного зда-
ния, и, рассматривая их, вы можете вообразить, сколь велико-
лепно должно было быть это здание. Очутившись в Индии и
изучая обыденный язык живущих там людей, вы будете удив-
лены, увидев, какой прекрасной должна быть религия инду-
сов»¹^¹.

Много схожего можно сказать о религии индейцев Северной
Америки, хотя существует разница в развитии их религиозных
идей по сравнению с их тезками на Востоке. Первые миссионе-
ры среди краснокожих индейцев ничем не были так сильно по-
ражены, как их очевидцы пантеизмом, их видением присутствия
божества во всем, даже в том, что сделано самим человеком. Так,
Роджер Вильяме повествует: «Когда они говорят между собой об
английских кораблях и больших зданиях, о возделывании их
полей и особенно о книгах и буквах, они заканчивают так: Ма-
ниттовок, (они есть боги), кумманиттоо, (ты есть бог)». Он видит
в этих идиомах выражение «естественного для души человека
убеждения в том, что бог заполняет собою все вещи и места, и
что все Лучшие Качества пребывают в боге и исходят из него, и
что благословенны только те, у кого есть Яхве, разделяющий их
участь». Возможно, именно так и было, когда Роджер Вильяме
писал об этом, но научное изучение североамериканских язы-
ков, предпринятое позже несколькими американскими учеными,
показывает, что если это было так, то двусмысленный характер

¹⁸¹ Brief account of Joguth Chundra Gangoola, a brahman of high caste
and a convert to Christianity. London, I860.

языка связан более с возникновением этой особенности амери-
канского пантеизма, чем с независимой эволюцией мышления.
Манито, буквально «Манит», множественное число манитоог (см.
Trumbull. Transact Am. Phil. Assoc. I. P. 120), несомненно, является
индейским названием Высшего Духа. Лафонтен давно определил
его как имя, данное дикарями «всему, что выходит за рамки их
понимания и происходит по причине, которую они не могут ус-
тановить» (Voyages / Engl. ed. 1703. Vol. 2. P. 29). Но этот Манит не
является названием неба, или солнца, или какого-нибудь другого
физического явления, постепенно развившегося в блистающего
бога, подобно Дьяусу или Зевсу, и затем обобщенное в названии
божества, как deva или deus. Если мы можем доверять лучшим
специалистам в области американских языков, имя Манит нача-
лось с абстрактного понятия. Оно было образовано с помощью
приставки неопределенной и безличной частицы «т» к сослага-
тельному причастию (ал/'t) ^от глагола, который означает «пре-
восходить», «быть более, чем». Апие, которое является безличной
формой того же самого глагола (в изъявительном наклонении)
было признаком сравнительной степени и переводилось как
«больше», «скорее». Как и слово «Манит», будучи названием Выс-
шего бога, оно, однако, продолжало использоваться в обыден-
ном языке в значении исключительного, экстраординарного,
чудесного; миссионеры слышали, как индейцы превозносили
какие-то исключительные качества мужчин, женщин, птиц, жи-
вотных, рыб и т. д., выкрикивали при этом: «Маниту», — вклады-
вая в данное слово смысл «это бог». Возможно, в умах индейцев
два значения слова могут также объединяться, и если это так, то
мы здесь имеем другой пример влияния языка на мышление или,
если хотите, окаменения живой мысли, хотя в данном случае это
происходит не благодаря полиномии*, а благодаря омонимии*.

Результат то же самый, но те шаги, которые ведут к выраже-
нию «это Манит», отличаются от шагов, которые ведут от «Дья-
ус» — небо к нашему изречению «это божество».

Древний язык является сложным инструментом, особенно
когда он используется в религиозных целях. Невозможно выра-
зить абстрактные идеи иначе чем с помощью метафор, но в то
же время нельзя сказать, что весь словарь древних религий со-
стоит только из метафор. Мы забыли все эти метафоры, мы

говорим о духе, не думая о дыхании, о небесах, не думая о небе,
о прощении, не думая об освобождении, об откровении, без
мысли о тайне. Но в древнем языке каждое из этих слов, более
того, каждое слово, которое не отражает чувственные объекты,
все еще находится в зачаточном состоянии. Они наполовину
материальны, наполовину духовны; и возвышенное и низкое в
их характере соответствует различным способностям говоря-
щих и слушающих. Здесь находится источник постоянного не-
допонимания многого из того, что свойственно религии и ми-
фологии древнего мира. Наблюдаются две различные тенденции
в развитии древних религий. С одной стороны, существует борь-
ба разума против материального характера языка, постоянная
попытка оторвать слова от их грубого смысла и приспособить
их, чаще всего насильственно, к служению абстрактной мысли.
Но, с другой стороны, существует постоянный переход от ду-
ховного к материальному, более того, как это ни странно зву-
чит, существует склонность к использованию материального
смысла вместо духовного. Эти действие и противодействие су-
ществуют в языке религии с самых ранних времен и продолжа-
ют существовать даже теперь.

Изначально фатальным элементом в религии кажется то, что
она не может избежать этих приливов и отливов человеческой
мысли, которые повторяются по крайней мере один раз в каж-
дом поколении во взаимоотношениях между отцом и сыном,
между матерью и дочерью; но если мы присмотримся внима-
тельнее, я думаю, мы обнаружим, что эти приливы и отливы со-
ставляют саму жизнь религии.

Поставьте себя в положение тех, о ком говорят, что они пер-
выми поклонялись небу или что небо было их богом; в некото-
ром смысле это верно, но в смысле, совершенно отличном от
того, который обычно приписывается таким утверждениям. Если
мы используем слово «Бог» в его теоретическом смысле, тогда
сказать, что небо было их богом, — значит просто сказать нечто
невероятное. Такого слова, как «бог», в употребляемом ныне
смысле — даже такого слова, как deus или беод — на латинском и
греческом языках, или deva — на санскрите, которые могли бы
быть использованы как всеобщий предикат, не было и не могло
существовать на том раннем этапе в истории мысли и языка.

Если мы хотим понять древнюю религию, мы в первую очередь
должны попытаться понять древний язык.

Давайте вспомним, далее, что первичные материалы языка со-
ставляли выражение только тех впечатлений, которые были по-
лучены посредством чувств. Если, следовательно, был корень, оз-
начающий «гореть», «светить», «греть», то такой корень можно
было узнать в названии солнца и неба.

Теперь давайте представим, насколько это возможно, про-
цесс, происходящий в человеческом разуме до того, как наи-
менование неба смогло быть отделено от его материального
объекта и использовано в качестве названия для чего-то, совер-
шенно отличного от неба. В сердце человека с самого начала
было чувство незаконченности, слабости, зависимости, как бы
мы ни называли его на нашем абстрактном языке. Мы можем
объяснить его в столь же малой степени, в какой мы можем
объяснить, почему новорожденный ребенок чувствует присту-
пы голода и жажды. Так было изначально, и даже теперь это так.
Человек не знает, откуда он приходит и куда идет. Он ищет про-
водника, друга; он тоскует о ком-то, на кого он мог бы опереть-
ся, он хочет чего-то, подобного небесному отцу. В дополнение
ко всем впечатлениям, которые он получил из внешнего мира, в
сердце человека существовал очень сильный внутренний им-
пульс — вздох, томление, зов чего-то, что не было бы приходя-
щим и уходящим, подобно другим вещам, что было бы и прежде
и после, всегда, что держало бы и поддерживало каждую вещь,
что заставляло бы человека чувствовать себя дома в этом чуж-
дом мире. Прежде чем это смутное томление смогло принять
какую-то определенную форму, оно нуждалось в словесном вы-
ражении: оно не могло быть полностью схваченным или ясно
понятым кроме как через его наименование. Но где взять это
наименование? Несомненно, существовали языковые запасы,
но из каждого названия разум человека пытался вырваться, по-
скольку оно не подходило и казалось скорее сковывающим, чем
окрыляющим мысль, которая бьется и жаждет света и свободы.

Давайте посмотрим, что случилось, когда, наконец, имя или
даже много имен были испробованы и отобраны и произошла
концентрация человеческого разума. Несомненно, благодаря об-
разованию имени или нескольких имен, хотя и несовершенных,

166

было получено некоторое удовлетворение, но эти имена, по-
добно всем другим именам, были только знаками — бедными,
несовершенными знаками; они были лишь предикатами, весьма
неполными предикатами, различными маленькими частями
чего-то смутного и огромного, что дремало в разуме. Когда
было выбрано название для блистающего неба, а это произош-
ло раньше или позже почти у каждого народа на земле, стало ли
небо полным выражением того, что было внутри разума, кото-
рый желал этого выражения? Был ли удовлетворен разум? При-
знал ли он небо в качестве своего бога? Это отнюдь не так Люди
очень хорошо знали, что они подразумевали под видимым не-
бом; осмотревшись вокруг, первый человек наконец в изнемо-
жении останавливался на названии неба, считая, что это лучше,
чем ничего; он знал, и очень хорошо, что его успех был все-
таки лишь жалкой неудачей. Блистающее небо, несомненно,
было наиболее возвышенным и бесконечным бытием, получив-
шим название и способным передать свое название той еще не
рожденной идее Бесконечного, которая волновала человечес-
кий разум. Но давайте осознаем со всей ясностью, что человек,
избрав это имя, не подразумевал, не мог подразумевать, что это
видимое небо было всем, чего он желал, что голубой свод над
ним был его богом.

Посмотрим теперь, что произошло, когда небу было дано и
признано за ним это название. Поиски и нахождение такого на-
звания, хотя и несовершенного, явились результатом деятель-
ности разума выдающегося человека — поэта, пророка, пат-
риарха, — который мог бороться, подобно Иакову, носящему в
себе идею Бога, до тех пор, пока не постиг ее, не выдвинул ее и
не дал ей названия. Но когда это название должно было исполь-
зоваться молодежью и стариками, неразумными детьми и пре-
данными им бабушками, тогда стало невозможным сохранить
его в неискаженном виде. Первым шагом к отступлению был
взгляд на небо как на жилище существа, носящего то же самое
имя; следующим шагом было забвение всего того, что стояло за
названием, и мольбой к небу, видимому своду над нашими голо-
вами, ниспосылающему дождь, защищающему поля, скот и ку-
курузу, дающему человеку его каждодневный хлеб. Более того,
очень скоро на тех, кто предупреждал мир, что имелось в виду

вовсе не видимое небо, а нечто существующее высоко над, глу-
боко под, далеко от голубого небосвода, стали смотреть едва ли
ни как на фантазеров, которых никто не мог понять, или как на
неверующих, презирающих небо, великого благодетеля мира.
Наконец, после того как многие вещи, бывшие истинными по
отношению к видимому небу, оказались приписаны его боже-
ственному тезке, после того как возникли соответствующие ле-
генды, был уничтожен всякий след божества, скрытого за этим
двусмысленным названием.

Я считаю это разнообразие в трактовке значения слова, это
непонимание, неизбежное как в древней, так и в современной
религии, диалектическим ростом и упадком, или, если угодно,
диалектической жизнью религии, и снова и снова мы видим,
сколь важное, сколь большое значение имеет для нас возмож-
ность сформулировать правильную оценку религиозного языка
и мышления. Диалектические оттенки в языке религии беско-
нечны, они объясняют упадок, но они также говорят и о жизни
религии. Вы можете вспомнить, что Якоб Гримм, будучи в од-
ном из своих поэтических настроений, объяснял происхожде-
ние верхне- и нижненемецкого языка, санскрита и пракрита,
дорийского и ионического диалектов, рассматривая верхние
диалекты как изначальный язык мужчин, а нижние диалекты —
как изначальный язык женщин и детей. Я уверен, мы можем на-
блюдать те же самые параллельные потоки и в языке религии.
Там существуют широкие и узкие диалекты; существуют диа-
лекты взрослых людей и диалекты детей; духовенства и мирян;
шумных улиц и тихих, уединенных уголков. И как ребенок, пре-
вратившийся в мужчину, должен забыть детский язык, его ре-
лигия также должна быть переведена с женского на мужской
диалект. Это не происходит без борьбы, и эта постоянно возоб-
новляющаяся борьба, это негасимое желание открыть себя,
охраняет от неотвратимой стагнации. С начала и до конца ре-
лигия колеблется между этими двумя противоположными по-
люсами, и если притяжение одного из двух полюсов становится
слишком сильным, то здоровое движение прекращается и на-
чинается этап стагнации и упадка. Если религия сама не может
примирять, с одной стороны, способности детей, а с другой
стороны, удовлетворять требованиям взрослых людей, она

i утрачивает свою жизненность и становится либо просто пред-
рассудком, либо чистой философией.

Если я преуспел в ясном выражении своей мысли, вы пойме-
те, в каком смысле можно говорить о том, что во всех, даже низ-
ших религиях содержится истина. Стремление, которое приве-
ло к первому произнесению названия, подобного небу, привело
и к тому, что данное слово недолго использовалось в его мате-
риальном значении, а стало употребляться в высшем смысле,
что было вполне правомерно. Дух жаждал, но язык был слаб.
Обычно предполагают, что в мыслительном процессе происхо-
дило отождествление определенной идеи божества с небом.
Этот процесс с трудом постигается. Напротив, это была первая
попытка определить неопределенное восприятие божества с
помощью названия, которое приблизительно или метафизи-
чески передавало бы по крайней мере одну из его наиболее вы-
дающихся черт. И я вновь повторяю, что первый создатель это-
го названия божества мог столь же мало думать о материальном
небе, как и мы, когда мы говорим о царстве небесном¹⁸².

А теперь давайте посмотрим на другую черту древней ре-
лигии, которая часто так'сильно удивляет, но которая, если мы
только вспомним, какова природа древнего языка, становится в
то же время совершенно понятной. Хорошо известно, что древ-
ние языки особенно богаты синонимами или, правильнее ска-
зать, что в них один и тот же объект имеет много названий, что
фактически представляет собой полиномию. В то время как в со-
временных языках большинство объектов имеет только одно на-
звание, в древнем санскрите, в древнегреческом и арабском язы-
ках мы находим огромный выбор слов, называющих один и тот
же объект. Каждое название могло выражать только одну сторо-
ну того, что стояло за ним, и ни одно частное название не было
удовлетворительным, поэтому древние создатели языка приду-
мывали одно название за другим и по прошествии времени ос-
тавляли те, что казались наиболее пригодными для отдельных
случаев. Так, небо могло быть названо не только блистающим, но
и мрачным, нависшим, грохочущим громом, дождливым. Это и
есть полиномия языка, то, что мы привыкли называть политеиз-

¹⁸² Medhurst. Inquiry. P. 20.

мом в религии. Тот же самый тоскующий ум, что находит свое
первое удовлетворение в употреблении названия блистающего
неба как указании на божество, вскоре улавливает иные названия
неба, не выражающие блеска и, следовательно, более подходя-
щие для религиозного настроения, в рамках которого боже-
ство понимается как мрачное, ужасное, всемогущее. Так мы об-
наруживаем рядом со словом Дьяус другое название небесного
свода — Варуна, — первоначально лишь очередную попытку на-
именования божества, вскоре, однако, подобно имени Дьяус, по-
лучающего отдельное и независимое существование.

И это еще не все. Само несовершенство всех выбранных на-
званий, сама неадекватность выражения с их помощью пол-
ноты и бесконечности божества сохраняли возможность для
поиска новых названий до тех пор, пока наконец для каждого
уголка природы, где могла бы быть обнаружена близость к бо-
жеству, не было выбрано такого названия, как Вездесущий. Если
присутствие божества обнаруживалось в силе ветра, то сила
ветра становилась его названием, если его присутствие прояв-
лялось в землетрясении или огне, то землетрясение и огонь ста-
новились его именами.

Стоит ли после этого удивляться существованию политеиз-
ма или мифологии? Ясно, что они неизбежны. Они есть, коль
вам угодно, parler enfantin* религии. Ведь мир переживал тогда
свое детство, и, когда он был ребенком, он говорил как дитя, он
понимал как дитя; и я снова повторяю: в том, что он говорил
детским языком, была истина, та религия, в которую он верил,
как ребенок, была истинной. Наша вина, если мы упорствуем,
принимая язык взрослых людей, если мы пытаемся перевести
буквально древний язык на современный, восточный — в запад-
ный, поэзию — на язык прозы¹⁸³.

Совершенно верно, что в настоящее время найдется немно-
го переводчиков, если вообще таковые найдутся, которые будут
трактовать такие выражения, как голова, лицо, рот, губы, дыха-
ние Яхве в буквальном смысле.

¹⁸³ Как отметил в своих прочитанных под эгидой Chritian Evidence
Society лекциях каноник Раулисон, «древний восточный историк не пи-
сал в точном и аккуратном стиле европейского критика девятнадцато-
го столетия».

Per questo la Scrittura condescende
A vostra facultate, e piedi e mano
Attribuisce a Dio, et altro intende*¹⁸⁴.

Но что же тогда значит, если мы слышим, как один из наших
самых честных и самых образованных теологов провозглаша-
ет, что он не может долго читать перед алтарем строки из Биб-
лии: «И сказал Господь... говоря...»? (Числа. 35=9). Если мы можем
допустить наличие рта, губ и дыхания, мы, конечно, можем сде-
лать то же допущение для слов и их произнесения. Язык древно-
сти — это язык детства: ведь и мы сами даже теперь, когда пыта-
емся постичь Бесконечное и Божественное посредством более
абстрактных терминов, разве мы лучше, чем дети, стремящиеся
приставить лестницу к небу?

Parler en fan tin в религии не угас; он никогда не угаснет. Не
только в некоторых древних детских религиях, которые сохра-
нились и живут до сих пор (как, например, в религии Индии,
похожей на полуокаменевший реликт мегатерия, прогуливаю-
щийся в ярком дневном свете девятнадцатого столетия), но и в
нашей собственной религии, и в языке Нового Завета есть много
вещей, раскрывающих их истинный смысл только тем, кто знает,
из чего состоит язык, кто имеет не только уши, чтобы слышать,
но и сердце, чтобы понимать действительный смысл притчей.

Я придерживаюсь той точки зрения, что мы, дав наиболее
благоприятную интерпретацию высказываниям детей, должны
дать такую же интерпретацию очевидным нелепостям, глупос-
тям, ошибкам и даже, ужасам древней религии. Когда мы читаем
о Беле*, высшем боге вавилонян, отрубившем свою голову для
того, чтобы истекающую из нее кровь можно было смешать с
прахом, из которого был создан человек, это звучит достаточно
устрашающе, но будьте уверены, что первоначальным стремле-
нием этого мифа было не более чем показать, что в человеке
есть элемент божественной жизни: что «мы также являемся Его
кровью или Его творением».

Та же самая идея существует в древней религии египтян: мы
читаем в 17-й главе их Писаний, что Солнце покалечило себя и

¹⁸⁴ Dante. Paradise. Vol. IV. P. 44-46.

что из потока своей крови оно сотворило всех существ¹⁸⁵. И ав-
тор книги Бытие, когда он хочет выразить ту же самую мысль,
может использовать лишь человеческий и символический язык;
он может только сказать: «И создал Господь Бог человека из пра-
ха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни...».

В Мексике на празднике Гуштзилпочтли, образ бога, сделан-
ный из семян растений и крови принесенных в жертву детей,
жрец пронзал стрелой в конце церемонии. Царь ел сердце, а ос-
тальное распределялось среди его свиты. Этот обычай поеда-
ния тела Бога, который может быть правильно объяснен сим-
волически, способен выродиться в грубый фетишизм, так что
последователи этой религии начинают в конце концов верить в
то, что они действительно съедают своего Бога не в истинном,
духовном, а в ложном, материальном смысле¹⁸⁶.

Если мы однажды научимся быть благожелательными и ра-
зумными в интерпретации священных книг других религий, мы
сможем с большей легкостью научиться быть благожелательны-
ми и разумными в интерпретации наших собственных книг. Мы
не станем больше пытаться навязывать буквальный смысл сло-
вам, утрачивающим в этом случае свою истинную и первона-
чальную цель, мы не станем более переводить Закон и Проро-
ков так, как если бы они были написаны на английском языке в
нашем веке, но мы будем прочитывать их в истинно истори-
ческом духе и будем готовы ко многим трудностям, не испуга-
емся многих противоречий, которые не опровергают аутентич-
ности текстов и которые станут для историка древнего языка и
древней мысли сильнейшим и убедительным доказательством
очевидности времени написания, подлинности и действитель-
ной истинности древних священных книг. Давайте будем обра-
щаться с нашими священными книгами не лучше и не хуже, чем
со Священными книгами любых других народов, и они вскоре
снова приобретут то положение и влияние, которое они когда-
то имели, но которое искусственные и неисторические теории
последних трех столетий почти уничтожили.

¹⁸⁵ Rouge de, vicomte // Annales de philosophe chretienne. Nov. 1869.
P. 332.

^IR6 См.: Wundt. Vorlesungen iiber Menschen und Thierseele. Vol. II. S. 262.