Валерик

Порезы оказались неопасными, но каждый день отец ходил на перевязки. Глядя на его забинтованное лицо, Журка сказал однажды:

– Ты похож на марсианина.

Отец почему-то очень обрадовался, ответил весело и невпопад:

– А стекло уже заменили… Ничего, мы еще поездим!

Один раз к отцу приходил незнакомый мужчина – оказалось, что из милиции. Когда он ушел, отец сказал:

– Вот уж не думал! Нашли ведь тех «гранатометчиков», догнали.

– Да?! – зло обрадовался Журка. – А кто они?

– Кто… Пацаны, конечно. Вроде тебя.

– Почему это вроде меня? – сразу ощетинился Журка.

– Ну, я про года говорю. Такие же по возрасту. Чего ты как динамит…

– Мама говорит: весь в тебя, – усмехнулся Журка. – Папа… а что им будет? Этим ребятам…

Отец пожал плечами.

– Откуда я знаю? Что заработали, то и будет… – И ушел опять в поликлинику.

А Журка побежал на репетицию.

Репетиции «Сказки о Золушке» шли одна за другой, потому что предстоял еще один спектакль. И очень важный. Вероника Григорьевна с таинственным видом говорила, что ожидается какой-то сюрприз. Все выпытывали: какой? И она сообщила наконец, что, «кажется», пьесу будут снимать для детской телепередачи «Сигнал горниста».

– Ой, мамочка, – шепотом сказала «новая Золушка» – Лида Синявина. Она была неплохая Золушка. Если по правде говорить, она играла, пожалуй, не хуже Иринки. Только сильно волновалась. Если на репетиции она сбивалась от волнения, Журка терпеливо ждал и подсказывал. И ни капельки на нее не сердился. Потому что это было бы глупо и по-свински. Лидка же не виновата, что Иринка уехала.

И сейчас, когда она перепугалась, Журка сказал ей:

– Не бойся, это же будет съемка. Если что не получится, переснимут, вот и всё…

Но сам он ощутил какое-то беспокойство. Его не очень-то обрадовало участие в телепередаче.

– Конечно, вся пьеса в передачу не влезет, – разъяснила Вероника Григорьевна. – Только самые интересные эпизоды. Но всё равно! Представляете, охламоны вы мои ненаглядные, как это здорово! Вся область вас увидит на экране! Школу свою прославите… Но и ответственность какая!

Журка прислушался к своей тревоге. Нет, его не пугала ответственность. Тут что-то другое. Кажется, дело всё же в Иринке. В том, что не она будет Золушкой.

По всей справедливости должна была играть Золушку она. Именно для передачи. Назло всему, что случилось! Если одна передача принесла ей столько несчастий, пускай другая будет ее победой!

Но это было невозможно… Ощущение такой невозможности, все эти беспокойные мысли очень мешали Журке на репетиции. Он даже начал злиться на Лидку. Вероника Григорьевна сказала:

– Журавин, да что с тобой сегодня? Ну-ка, соберись, голубчик.

Он вздохнул и постарался «собраться»…

В субботу провели генеральную репетицию. Ради такого дела «артистов» освободили от уроков. Вероника Григорьевна доказала директорше Нине Семеновне, что репетировать надо на свежую голову, с утра.

Пришла незнакомая женщина – в джинсах и замшевой куртке, высокая, с красивым лицом, с резким нарисованным ртом и короткой прической. Звали ее Эмма Львовна. Оказалось, что она с телевидения.

Эмма Львовна весело, но решительно вмешивалась в репетицию, громкими хлопками ладоней останавливала игру на сцене, что-то проверяла по часам, делала пометки в блокноте. Оробевшая Вероника Григорьевна кивала и со всем соглашалась.

Впрочем, ребятам Эмма Львовна понравилась. Благодаря ее напору и быстроте репетиция закончилась уже в половине двенадцатого. Полагалось идти на два последних урока, но Вероника Григорьевна переглянулась с Эммой Львовной, подмигнула ребятам и сказала:

– Так и быть, разбегайтесь и отдыхайте до понедельника. Ответственность мы берем на себя.

«Актеры» громким шепотом сказали «ура» и дунули по домам.

Когда Журка вернулся из школы, дома никого не было. Мама, несмотря на субботу, ушла в машбюро: ее попросили перепечатать срочную работу. Отец, видимо, был в поликлинике.

День стоял совсем летний, жаркий, воздух в комнатах перегрелся. Журка с наслаждением распахнул все окна, вытащил из холодильника бутылку молока, глотнул из горлышка (вот мама-то не видит!), смочил в ванной нажаренную солнцем макушку и начал торопливо переодеваться: они с Горькой договорились пойти на двенадцать тридцать в кино.

Кто-то нерешительно, сбивчиво позвонил. Явно не Горька. Журка торопливо заправил в шорты подол желтой рубашки (мама ее уже починила) и открыл дверь.

За дверью стояли незнакомые люди: пожилая, почти старая женщина и темноволосый мальчишка с сумрачными глазами волчонка. Сразу, в одну секунду, Журка ощутил, что веет от них какой-то бедой. Женщина, переминаясь, проговорила:

– Ты, мальчик, извини… Журавин здесь живет?

– Да, это я, – почти с испугом сказал Журка. – То есть мы все Журавины. А что?

– Значит, папа твой… – пробормотала женщина. И вдруг дернула мальчика за плечо: – Вот, привела, чтоб прощения просил! За камень за свой дурацкий! Он ведь бросил-то! Теперь, если папа твой не простит, совсем худо…

Плечо у мальчишки мотнулось, и он опустил голову.

Журка смотрел на него и на женщину с удивлением и растерянностью.

Неужели этот парнишка в самом деле бросил камень? И зачем они пришли?

– У, паразит, – жалобно сказала женщина мальчику, а у Журки заискивающе спросила: – Папочка-то дома?

Журка внутри себя застонал от мучительной неловкости и хмуро сказал:

– Нет. Наверно, он на перевязке…

– Вот беда опять. Что же делать-то?..

– Ну, вы проходите, – пробормотал Журка. – Он скоро придет.

– Да чего же проходить-то, если… – начала растерянно женщина и как-то машинально шагнула в прихожую. Дернула мальчика за собой. Он худыми, какими-то ломкими ногами переступил порог и опять замер, не поднимая головы.

В полутемной прихожей не было окон, и Журка включил яркую лампочку. Женщина растерянно мигнула. Журка увидел ее тоскливые, беспомощные глаза, дряблые щеки, малень­кий жалобный подбородок и понял вдруг, что это лицо ему знакомо. Но откуда и почему, не вспомнил. Они встретились глазами, и Журка торопливо перевел взгляд на мальчишку.

Тот казался чуть младше Журки. По виду – класса из четвертого. Тощий, с большими ушами, торчащими из-под прямых черных прядок. Волосы упали вперед, лица не разглядеть. Он был в новых сандалетках, голубых носочках, в летнем синем костюмчике с олимпийскими колечками на кармашке. Новый этот костюмчик сидел на мальчишке неловко и твердо, торчал острыми углами – как спичечный коробок, наткнутый косо на длинную лучинку. Кое-где на жесткой материи заметны были слежавшиеся складки. И Журка вдруг догадался, что в эту нарядную, поспешно купленную одежду мальчишку засунули специально: чтобы он казался более приличным, более воспитанным. Даже более маленьким. Это, мол, не хулиган, а ребенок, который случайно совершил нехороший поступок.

Волчонка одели в костюмчик смирного зайчика. Журка снисходительно усмехнулся этой мысли, но злости к «волчонку» не почувствовал. Появилась только какая-то смесь обиды и пренебрежительной жалости. И еще болезненное любопытство: каково ему сейчас?

Журка представил себя на месте «волчонка» и зябко шевельнул плечами: лучше не думать про такое…

– Вы заходите, – стесненно сказал он. – Посидите…

– Да чего ж… – опять проговорила женщина, однако нагнулась, чтобы расстегнуть туфли.

– Не надо, – поспешно остановил ее Журка. – Что у нас, музей, что ли… Вы идите в комнату и садитесь. Папа скоро…

В комнате он отодвинул от стола два стула. Женщина села, опустила с головы на плечи косынку, разгладила на коленях слишком яркое цветастое платье. Вздохнула. Мальчик не сел. Встал рядом с ней, сбоку от стула. Всё такой же: с опущенной головой и неподвижный. Только пальцы его суетливо мяли и дергали края штанишек. Женщина сильно хлопнула его по руке. Потом громко, будто здесь было много людей, проговорила:

– Родила его на свою голову! На старости-то лет! Маюсь вот теперь… У мальчика тоже проси прощения, бандит! Ты ведь и его мог прибить!

«Волчонок» быстро облизал губы, приоткрыл рот, судорожно глянул из-под волос на Журку. У него были какие-то ощетинившиеся и в то же время умоляющие глаза.

– Не надо у меня ничего просить! – почти крикнул Журка. – Вы… посидите. А я пойду. У меня уроки…

Он ушел в свою комнату, сел к секретеру, открыл первую попавшуюся книжку – учебник истории. Посидел над ним, не зная, что делать. Подумал: «Хоть бы скорее папа пришел…» Потом не выдержал, оглянулся.

В открытую дверь женщину не было видно – только краешек стула с цветастым платьем. А мальчишка был виден весь. И они опять встретились глазами.

Это был взгляд чуточку дольше, чем первый. И Журка почувствовал, как страшно, мучительно стыдно и тоскливо сейчас «волчонку».

«Если бы знал, ни за что бы, небось, не кинул», – подумал про него Журка.

А зачем кидал?

В самом деле, зачем?

Что его толкнуло схватить булыжник и швырнуть в стекло летящей машины? Ведь ни Журка, ни отец никогда-никогда и ничего-ничего не сделали ему плохого.

Зачем?

Да, это, оказывается, был главный вопрос. Он сразу же засел в Журке твердым колючим кубиком.

Если бы понять: почему был брошен камень? Журке теперь казалось, что жить тогда стало бы проще и легче. Может быть, мальчишка не так уж виноват? И Журка однажды схватил кусок щебня и хотел швырнуть в машину. Правда, вслед, а не навстречу, но мог бы и навстречу. От жгучей боли, от обиды, от злости на весь мир. Что он тогда понимал?

Люди, которые мчались в том «Запорожце», наверняка не хотели обрызгать Журку. Наверно, и не заметили его. Может быть, спешили по важному делу. Но в тот яростный миг Журка считал себя правым. Это хоть как-то можно понять.

А «волчонок»? Может, и с ним было что-то похожее? Журка опять уткнулся в учебник, не видя ни букв, ни картинок. И тут услыхал:

– Мальчик… Наверно, мы потом придем, попозже. Нехорошо так сидеть-то… Мы пока по магазинам походим, а через часик опять зайдем…

Журка вышел в большую комнату.

– Ну… как хотите. Я скажу папе…

– Ты уж скажи, а мы придем еще раз… Вот не простит тебя его папа, в колонию попадешь, дурак, или в школу специальную… Пошли давай! – Она сильно дернула сына.

– Постойте, – неожиданно для себя сказал Журка. – Вы его оставьте… Здесь оставьте.

– А… как? Зачем? – растерялась она.

– Идите в магазины, а он пока пускай здесь… Папа придет, они и поговорят.

– Без меня?

– Ну, не вы же камень кидали, – чуть усмехнулся Журка. – Он кидал, он пусть и отвечает.

– Да что он скажет-то? Одно знает: в пол упрется глазищами – и ни гу-гу.

– Ну, ничего. Может, не упрется…

– А будет папа с ним с одним-то разговаривать?

– Будет. Даже лучше, если с одним, – схитрил Журка. – А то скажет: мама пришла заступаться…

Мать взглянула на мальчика.

– Оставайся, я через час приду…. Да проси прощения как следует! Слышишь?

– Слышу, – как неживой, прошептал «волчонок». Это было первое, что он сказал здесь.

Журка запер за матерью мальчишки дверь и вернулся в комнату. «Волчонок» всё так же понуро стоял у опустевшего стула.

– Сядь, – насупленно сказал Журка.

Тот сразу сел – будто ноги подломились. Сдвинул коленки. Вцепился в них пальцами с мелкими бородавками и грязными ногтями. Стал смотреть перед собой. И Журка увидел, что это вовсе не волчонок, а мальчишка, совсем сломленный бедой. Беспомощный и покорный.

Журка ощутил полную власть над этим пацаненком. Его можно было поставить на колени, можно было отлупить, и он бы не стал сопротивляться. На миг такое всесилие сладко обрадовало Журку. Но если один всесилен – другой полностью беспомощен. А ужас такой беспомощности Журка когда-то сам испытал. Он вздрогнул. Нет, не хотел он для этого мальчишки ни боли, ни унижения. Он только хотел понять…

– Знаешь, зачем я тебя оставил? – спросил Журка.

Мальчик отрицательно мотнул головой.

– А ты подумай! – с прорвавшейся злостью крикнул Журка.

Мальчик помолчал и спросил совсем тихо:

– Бить?

Журку опять передернуло – от стыда и обиды.

– Ну на кой черт мне тебя бить? – резко проговорил он. – Мне только надо знать: зачем ты кидал камень в машину? Скажи!

Мальчик повернул голову и посмотрел на Журку – более долго, чем раньше. У него были очень темные глаза, а вокруг них лежала тень. Может быть, это от природы, а может быть, от какой-то болезни. Или от долгих слез. Глаза смотрели издалека, из тоскливой глубины.

– Я не знаю… – прошептал мальчик, и Журка заметил, как под его жесткой, стоящей коробом рубашкой беспомощно шевельнулось плечо.

– Что ты не знаешь?

Мальчик так стиснул коленки, что побелели ногти. Но он не отвел глаз и повторил более громко, с усталостью и отчаянием:

– Ну, я правда не знаю. Все спрашивают: «Почему, почему?» – а я кинул, и всё… Просто…

У него оказался неожиданный голос, вовсе не подходящий для такого мальчишки. Низковатый, с хрипотцой, будто от легкой простуды. Таким голосом говорил бы, наверно, плюшевый медвежонок, если бы научился человечьему языку…

Задребезжал в прихожей звонок. «Папа» – решил Журка, но не обрадовался. Ему хотелось окончить разговор один на один.

Пришел не отец, а Горька. А Журка совсем забыл, что они договорились насчет кино!

– Идем? – спросил Горька.

Журка сказал, поморщившись:

– Не могу я сейчас. Тут у меня сидит один… «Диверсанта» привели, который в машину камень пустил.

– Да ну-у?! – удивился и, кажется, обрадовался Горька. – Можно посмотреть?

Не дожидаясь ответа, он шагнул в комнату и весело уставился на мальчика.

– Правда, что ли? Этот мелкий гвоздик? – спросил он (хотя сам был лишь, чуть-чуть побольше «диверсанта»).

Журка сумрачно кивнул. Горька, всё усмехаясь и не отрывая глаз от мальчишки, обошел его по широкой дуге. Тот сначала робко следил за ним, потом съежился и опять опустил голову.

– Ну и что теперь? – спросил Горька у Журки.

Журка пожал плечами.

– Я почем знаю? Отца ждет, объясняться будет… А я пока хотел добиться, зачем он кидал. Понимаешь, причину из него вытянуть!

– Тебе не всё ли равно, что ли? – сказал Горька.

Журка мотнул головой. Ему было не всё равно. Он хотел знать, как рождаются черные молнии, которые в одну секунду могут обрушить на людей всякое горе.

Мальчишка опять поднял глаза и вдруг сказал хрипловатым своим голосом:

– Они все кидали и не попали… Потом Репа говорит мне: «Кидай». Я кинул и попал. Потом побежали…

– Вы что, в партизан играли? – деловито спросил Горька.

– Ага…

– Идиоты! – почти со слезами крикнул Журка. – Это же не игра! В машинах-то настоящие люди! Вы об этом думали?

– Не-а… – прошептал мальчишка.

– Но ты хоть о чем-то думал?

– Чтобы в стекло попасть. Чтобы зазвенело…

– Дать бы тебе, чтобы зазвенело, – беспомощно проговорил Журка. И понял, что больше спрашивать не о чем. Но вспомнил опять, как замахивался камнем сам, и снова спросил:

– А может, ты злился на кого-то, когда кидал?

– Не…

– Да не тяни ты его за душу, – вдруг серьезно сказал Горька. – Ни черта он не соображал тогда.

– Совсем? Так не бывает.

– Бывает. Я, когда бутылку у магазина тащил, разве о чем-нибудь думал? Сейчас, как вспомню, сам удивляюсь…

– Сравнил… – сердито отозвался Журка. И обратился к мальчишке с новой догадкой: – Репа этот… и кто там еще, они тебя насильно заставляли кидать? Отлупить грозились?

Мальчик мотнул головой.

– Не… Они со мной всегда по-хорошему. Заступались…

– «Заступались»… – опять вмешался Горька. – А сейчас, наверно, чистенькие сидят: «Мы ни при чем».

– Они сказали, что не кидали, только я…

– А ты что сказал? – спросил Журка.

– Что… Не они же разбили, а я…

Наступило молчание – длинное и неловкое. Потом Горька ненатурально зевнул и попросил:

– Дай чего-нибудь пожевать, я дома перекусить не успел.

– Пошли! – обрадовался Журка и повел Горьку на кухню. Дал ему хлеба, холодную котле­ту и стакан компота. Потом оглянулся на дверь: показалось, что в комнате раздался длинный всхлип. Журка торопливо вернулся к мальчишке. Тот сидел, как и раньше, и тоскливые глаза его были сухими. Только дышал чаще. И совсем неожиданно для себя Журка спросил:

– Есть хочешь?

Мальчик быстро и даже испуганно мотнул головой:

– Не…

– Да пойдем, не бойся, – сказал Журка.

– Не… – повторил мальчик. Суетливо поскреб по полу острыми краями новых сандалеток, коротко вздохнул и спросил, глядя в сторону: – А он меня простит?

– Кто?

– Ну… папа твой…

«Да нужен ты ему…» – чуть не сказал Журка. В самом деле, не будет же отец сводить счеты с этим и так задавленным бедой мальчишкой. А если сперва и вскипит, если заговорит, что «таких с детства учить надо», – Журка скажет: «Папа, отпусти его. Ты же видишь, как ему плохо…» Отец послушает. Журка знал, что сейчас отец согласится на его любую просьбу.

«Не бойся», – хотел сказать Журка. И в эту секунду опять позвонили. И опять мальчишка сжался на стуле.

Однако и сейчас это был не отец. Вернулась мать «диверсанта». Она очень огорчилась, котла узнала, что отца еще нет.

– Вот же невезенье какое… А мне к трем часам на работу надо, я в домоуправление подрядилась по субботам полы мыть…

– Ну, так вы идите. А его оставьте, – опять посоветовал Журка.

– Одного-то…

– А что, он дорогу домой не найдет?

– Да найдет… Тут еще одна забота. У него талон к зубному врачу на два часа. А он один, паразит, ни за что не пойдет, сбежит. Он их боится, врачей-то этих, пуще милиции…

Журке не хотелось так сразу расставаться со своим несчастным гостем, он продолжал испытывать к нему странное чувство. Смесь жалости и любопытства. Но самым главным было ощущение нерешенной загадки. И эту загадку понять без мальчишки было невозможно.

– А в какую поликлинику талон? У вас, на «Сельмаше»?

– Да нет, в городскую. В нашей-то нету детского кабинета…

– Это недалеко, – сказал Журка. – Если хотите, мы его сводим. – Он оглянулся на Горьку, который независимо стоял в дверях кухни и пальцами вытаскивал из стакана компотные ягоды. А вдруг Горька скажет: «На фиг нам это надо?» Но тот бросил в рот сливу и кивнул.

– Вот ведь… – опять нерешительно заговорила женщина. – Сколько хлопот вам… – Она вдруг повысила голос, чтобы сын в комнате слышал ее. – Он вон чего натворил, окаянный, а вы с ним возитесь! Наоборот бы надо!

– Да вы не бойтесь, наоборот не будет, – почти испуганно отозвался Журка. – Вы думаете, мы его обидеть хотим?

– Да что ты! Я же вижу, что вы по-хорошему… Мальчик, может, ты поговоришь с папой-то? Чтобы он не очень сердился. А?

Журку опять скрутило от неловкости.

– Да ладно… вы не волнуйтесь, – пробормотал он, стараясь не смотреть в дряблое, жалостливое лицо. И с непонятной тревогой подумал опять, что лицо это где-то видел.

Отца так и не дождались и в половине второго повели «пленника» в больницу. Мальчишка понуро шагал между Горькой и Журкой и молчал. Недалеко от поликлиники Горька сурово сказал:

– Не вздумай драпать.

Мальчишка отозвался тихо и немного удивленно:

– Куда я… – И при этом глянул не на Горьку, а на Журку.

Журка спросил осторожно:

– Дергать будут или сверлить?

– Сверлить…

– Это хуже, – вроде бы с сочувствием заметил Горька. – Мне два раза сверлили, дак я над креслом подлетал и опуститься не мог, будто космонавт в невесомости.

Журка поморщился и глянул на него с укором. Горька вдруг жестко сказал:

– Ничего. Это всё же не так больно, как стекла в лицо.

«Перестань!» – хотел крикнуть Журка. И не крикнул. В Горькиной суровости была правота, никуда от этого не денешься. И не за что кричать на него. Журка почувствовал себя виноватым, будто сам оказался на месте «диверсанта». И опустил голову. А когда поднял, увидел отца.

Тот шел навстречу. Бинты с лица у него были сняты, но на лбу и на щеках белело много марлевых наклеек.

– Папа… – растерянно сказал Журка, будто его застали врасплох.

Отец улыбнулся, и белые наклейки зашевелились.

– Вы, гвардия, куда маршируете?

– Да… – сбивчиво начал Журка, – вот его… к зубному врачу провожаем, чтобы веселее было.

Он локтем ощутил, как дрогнул и боязливо напрягся рядом «пленник». Краем глаза увидел Горькину усмешку. И торопливо, чтобы Горька не сунулся в разговор, спросил у отца:

– Ты почему так долго у врача был?

– Очередь к хирургу. И возились со мной порядочно… Домой скоро придешь?

– А вот с зубом дела закончим и придем.

– Ну, давайте, – добродушно сказал отец. – Зуб – дело серьезное.

Когда разошлись. Горька небрежно сказал мальчишке:

– Хорошо ты разукрасил дяденьку. Видел?

Журка думал, что мальчишка промолчит, но тот негромко ответил:

– Видел…

И это, кажется, смутило Горьку.

Перед белой дверью с табличкой «Детский стоматолог» никого не было. Из кабинета доносились еле слышное позвякивание и тихий голос. Эти звуки лишь подчеркивали неприятную тишину, которая висела в коридоре. У Журки шевельнулась совсем не героическая мысль: как всё-таки хорошо, что не ему идти за эту белую дверь.

В большое окно безудержно рвался поток солнца. Совсем летнего, горячего. Лучи нагревали желтый пол и широкую клеенчатую скамейку. Журка, Горька и совсем поникший «пленник» присели. Клеенка была горячая, будто под скамейкой пряталась печка, но мальчишка зябко ежился и потирал ноги: на них, как от холода, высыпали пупырышки.

Дверь открылась. Из кабинета, держась за щеку, вышла девчонка с мокрыми глазами и, не взглянув на ребят, торопливо пошла по коридору.

– Да-а… Там, видать, не курорт… – сказал Горька.

Мальчишка молча вцепился в края скамейки.

Из-за двери показалась пожилая женщина в халате и косынке видно, медсестра. Весело удивилась:

– Ого! Сразу три богатыря! Кто первый?

– Да нет, один только, – отозвался Горька. – Вот этот. А мы конвоируем, чтобы не убежал.

Медсестра быстро наклонилась над мальчишкой, легонько взяла его за локоть. Сказала серьезно и ласково:

– А зачем убегать? Ничего страшного у нас нет. Пойдем, не бойся, мальчик. И не слушай их…

Мальчишка рывком поднялся. На ломких своих ногах покорно шагнул к двери и там, у порога, беспомощно оглянулся на Журку. Дверь за ним закрылась.

С минуту Журка и Горька сидели молча, будто ждали чего-то. Потом Горька бесцветным голосом проговорил:

– Сейчас завопит.

И тут Журка не выдержал:

– Ну зачем ты так?!

– Как? – не удивившись этому крику, спросил Горька.

– Ну вот так! Издеваешься!

– А ты его жалеешь…

– Ну и что?! – запальчиво сказал Журка. И повторил тихо, уже по-другому: – Да. Ну и что?

Горька помолчал и ровно проговорил, глядя на дверь:

– А я жалею тебя.

– За что?

– А если бы камень тебе в лоб? Если бы черепушка пополам?

– Но он же не попал… Он же не знал про меня. Он вообще не думал!

– Вот потому и гад, что не думал…

– Но ты же сам говорил… Ты сам его оправдывал! Когда про бутылку…

– Оправдывал? – Горька усмехнулся. – Я просто объяснил. И про него, и про себя.

– Не трогай ты его, он сейчас беззащитный.

– Мы все беззащитные, – откликнулся Горька.

– Почему? – удивился Журка.

– А нет, что ли? Что хотят с нами, то и делают. Захотели – погладили, захотели – пинка дали…

«Опять с отцом не поладил», – догадался Журка и сказал:

– Если тебе плохо, на других-то зачем кидаться…

– А вот я такой, – усмехнулся Горька, и глаза его сумрачно блеснули из-под медной челки.

– Какой «такой»?

– А вот такой. Подлый, – безжалостно сказал Горька.

– Ты чего ерунду-то городишь?

– Ерунду так ерунду. Значит, дурак… – как-то неохотно отозвался Горька. – Тебе-то что?

– Как это «что»?

– Ну, я тебе кто? Брат, бабушка, мать родная?

– Я думал, ты мне друг, – тихо сказал Журка.

– Я? Да ну-у… – Горька засмеялся с какой-то ненастоящей легкостью. – Это Ирка у тебя друг. А я так, сбоку припека…

– Не мели чушь! – крикнул Журка. Крикнул, пожалуй, слишком громко, потому что в Горькиных словах была кое-какая правда.

– Да нет, не чушь, – вздохнул Горька. – Она тебе, наверное, уже письмо написала…

– Ну… написала. А что такого?

– А мне сроду не напишет… У тебя и портрет висит: ты да она.

– У нее тоже висит: она, я да ты. Втроем.

– Ну да. Я там шутом нарисован.

– Горька… Ну ты чего? – виновато сказал Журка. – Это же пьеса такая. Ну играл бы принца, кто тебе не давал? Ты же мог…

– В пьесе-то мог…

Журка сказал осторожно:

– Иринка уехала, мы остались двое. Неужели нам теперь ссориться?

– Разве мы ссоримся? – будто бы удивился Горька. И вдруг спросил: – А ты мою фотографию повесил бы? Как Ромкину?

– Зачем? – испуганно спросил Журка.

– Ну, если бы… я, как Ромка…

– С тобой сегодня что? Заболел или не выспался?

– Ты не вертись, ты скажи, – усмехнулся Горька и опять блеснул глазами из-под медных волос.

Журка помолчал и проговорил неохотно:

– Я не хочу… про такое. Знаешь, Горька, я немного верю в приметы. Поэтому лучше не надо…

– Надо. Не вертись, – заупрямился Горька. – Я, может, тоже верю. И мне как раз надо. Только честно.

Журка украдкой сложил в замок пальцы, чтобы не случилось беды, и честно сказал:

– Да, повесил бы. А ты как думал…

Горька вроде отмяк немного. Что-то хотел сказать, но открылась дверь, и вышла медсестра. Спросила у Журки:

– Как зовут братишку-то? Мне надо карточку заполнить, а он с открытым ртом сидит и только гыкает.

– Братишку? – растерялся Журка. – Я не знаю… Он не братишка.

– Мы с ним случайно, – разъяснил Горька. – Просто нас попросили покараулить, чтобы не сбежал.

– Странно… А он сказал, что который в желтой рубашке, тот брат. Значит, не поняла… А как зовут-то вашего приятеля?

Журка с Горькой переглянулись. Журка виновато пожал плечами.

– Ну и ну! – неласково сказала медсестра и скрылась.

Всё это перебило прежний разговор Журки и Горьки. Теперь они сидели потупившись и молча. Журка запоздало расцепил пальцы.

Минуты через три медсестра вывела мальчишку. Сказала ему:

– Видишь, ничего страшного. А послезавтра будет совсем пустяк. Пломбу заменим, вот и всё. Приходи к девяти… – Она глянула на Журку и сухо сообщила: – Между прочим, его зовут Валерик.

На крыльце Журка спросил у Валерика. Спросил не сердито, а даже смущенно:

– Ты почему сказал, что я твой брат?

– Я не говорил, – пробормотал Валерик.

– Ну да, не говорил. Она же сказала…

– Она меня спросила: «Там твои друзья сидят?» А у меня же рот открыт был, а за щекой вата…

– Ну и что?

– Я говорю: «Ых…» Ну, значит, «нет». А она опять: «Может, там твой братишка есть?» Я опять сказал «ых». Она, наверно, подумала, что это «да»… Потом опять говорит: «Это который в желтой рубашке?» А я опять…

Он впервые сказал подряд несколько фраз. И вдруг будто испугался такого многословия – замолчал.

– А ты опять: «Ых», – закончил за него Горька. И снисходительно разъяснил:

– Это она тебе зубы заговаривала, чтобы ты кресло не промочил со страха… Штанишки сухие?

Журка наградил Горьку злым взглядом и больше не смотрел на него. Стал смотреть сбоку на Валерика. Тот опять шел понурый и покорный – готовый вынести всё, что ему приготовлено. Он был похож на печального Буратино, только без колпачка и длинного носа.

Журка всё отчетливее чувствовал, что «молния» родилась не в руке этого мальчишки. Она родилась где-то раньше. Потому что по Валерику она тоже ударила. Журка не смог бы объяснить эту мысль словами, но он будто видел, как в воздухе вспыхивает черная звезда и одним лучом врубается в стекло машины, а другим валит навзничь мальчика в синей жесткой рубашке (хотя тогда Валерик, наверно, был одет не так).

– Слушай, а ведь не ты бросил камень, – уверенно сказал Журка.

– Я… – откликнулся Валерик.– Если бы не я, тогда я бы не признался… – Он помолчал и вдруг сказал с тем же долгим всхлипом, который Журка слышал в комнате: – Стекло на машине, оно выпуклое… За ним людей не видать совсем, только всё в нем отражается. Всё мелькает, как кино в телевизоре. Я и кинул. Я не знал, что опасно…

– Врешь ты всё, – резко сказал Горька. – Всё ты знал. Парни заставили, вот и кинул. И еще кинешь, если заставят.

Валерик мотнул головой.

– Нет… Они даже и не заставят. Я с ними больше не хожу…

– Куда ты денешься? – насмешливо проговорил Горька. – Позовут – и пойдешь. А не пойдешь – они тебе так вломят, что зубной кабинет после этого раем покажется.

Журка впервые увидел, как у Валерика упрямо и пренебрежительно сжался рот.

– Ну и пусть вломят. Я этого не боюсь.

– Какой храбрый! – усмехнулся Горька. – А зуб сверлить боялся, аж весь побелел.

Валерик не обратил внимания на насмешку. Он сказал с непонятной нарастающей доверчивостью:

– Это потому, что там нельзя зубы сжимать. Сидишь, а рот открытый… А если зубы сжать, я тогда терпеливый. Мамка вчера вон как отлупила… за это… Я и то молчал.

Горька возразил:

– Мать сильно лупить не будет. Она всегда жалеет.

– Да? – тихо сказал Валерик. Он остановился, быстро оглянулся и неловко поднял подол своей твердой рубашки. На боку у него, пересекая тонкие проступившие ребра, синели припухшие длинные следы ударов. Журку будто хлестнули по глазам. И затошнило.

– Она жалеет, конечно. Потом, – хмуро объяснил Валерик.– «Сыночек, сыночек…» А сперва, если разозлится, то себя не помнит. У нее нервы…

Горька грубовато сказал:

– А чего молчал-то? Наоборот, надо было орать. Кто-нибудь заступился бы.

– Не, – серьезно возразил Валерик.– Тогда бы соседи услыхали. А они на мамку и так сердятся. Они на нее письмо писали, что пьет и меня обижает… Чтобы меня у нее отобрали в интернат. А если отберут, она куда без меня?.. Да она теперь совсем редко пьет, а они писали, чтобы нашу комнату себе забрать…

Дальше пошли молча. Как раньше: по сторонам Журка и Горька, а между ними мальчишка в синей рубашке с латунными пуговками и цветными колечками на кармашке. Только это был уже не «волчонок», не «диверсант» и не «пленник», а Валерка…

На старинном здании банка висели большие часы. Горька увидал их и будто споткнулся:

– Ой-ей! Братцы! Мне же к маме на работу забежать надо! – Он поспешно зашагал вперед и вдруг оглянулся на Журку. Сказал скованно:

– Я, может, вечером зайду. Можно?

– Да ты что спрашиваешь! – обрадовался Журка.

– Может, ночевать останусь. Ладно?

– Да, конечно! Ты обязательно приходи!

– Ладно. Пока! – И он, стуча полуботинками, побежал к остановке, где как раз шипел и дергал дверцами автобус…

Автобус увез Горьку, а Журка подумал, что Горькина мать сегодня не на работе. Суббота. И уехал Горька потому, что с ним что-то не так. А может быть, просто не захотел больше обижать Валерика? Или подумал, что Журку с Валериком надо оставить одних? Зачем? Чтобы он, Журка, мог принять какое-то решение?

Троллейбусная остановка была рядом с автобусной. Журка спросил у Валерика:

– Деньги у тебя есть?

– Зачем?

– На дорогу.

– У меня талоны есть… – Валерик потянулся к синему кармашку с колечками.

– Ну и хорошо. Садись на «шестерку» и кати домой.

Валерик широко открыл глаза – не черные, а темно-темно-коричневые. Шепотом спросил:

– А как… твой папа?

– Ну зачем ты моему папе? – со вздохом сказал Журка. – Ты что, всерьез думаешь, что он будет на тебя в суд подавать?

Валерик низко опустил голову и проговорил:

– Правда не будет?.. Мама за стекло уже деньги заплатила… И за лечение может, если надо…

– Вон идет «шестерка», садись, – сказал Журка. Троллейбус распахнул двери, но оттуда сердито донеслось:

– Дрынка!

Валерик будто обрадовался:

– Мне на этом нельзя.

– Подождем.

Валерик переступил тонкими ногами и опять спросил нерешительно:

– А он правда… он мне… ничего?

Журка подумал.

– Ты где живешь?

– Я? На «Сельмаше».

– Адрес какой?

– Я… Механизаторов, четыре. Квартира два.

– Ну и ладно. Если чего, я тебя найду… Да не бойся… Только не вздумай связываться опять с этим Репой и с другими дураками. А то снова вляпаешься.

– Не… я не буду, – сказал Валерик.

Потом он уехал в тяжелом пузатом троллейбусе, а Журка пошел домой. С облегчением, но в то же время с досадливым чувством, будто недоделал что-то важное. А что – не знал.