Опыт разговора с открытым ртом

– Это ты, Журавель? – спросил отец из кухни, когда Журка вернулся. Журка заулыбался: чуть ли не впервые в жизни он услыхал от папы свое журавлиное прозвище. Не слишком точное, правда, но разве в этом дело?

– Угу, – откликнулся он и остановился в дверях кухни. Отец, нагнувшись над раковиной, мыл тарелки: видимо, он только что пообедал.

Журка несколько секунд смотрел на отцовскую спину. Потом весело сказал:

– Ты удобно стоишь…

– Чего?

– Ничего-ничего. Так и стой, – засмеялся Журка. И с разбега прыгнул отцу на спину. Тот крякнул, тряхнул плечами, но Журка вцепился прочно.

– Ты что, обалдуй! Чуть тарелку не грохнул. – запоздало закричал отец. – Вот мама бы дала нам… Ну-ка слазь!

– Не-а… – отозвался Журка. – Ты меня лучше прокати.

– Ю-рий…

– Ну что «Юрий»? Почти двенадцать лет Юрий. А ты прокати, ты меня давно не катал. Всё равно не слезу.

– Орясина, – проворчал отец, и Журка понял, что он старается не улыбаться. – Тебя уже на прицепе возить надо…

Потом отец покорно вздохнул, подкинул Журку на спине и ухватил под коленки. Журка взвизгнул – пальцы были мокрые и холодные. Отец тяжелыми шагами грузчика понес его через квартиру. Посреди большой комнаты Журка вдруг сказал:

– Постой, папа… – И прямо в ухо отцу прошептал: – Помнишь мальчика, который сегодня с нами был?.. Папа, это он бросил камень в машину.

Широкая спина затвердела. Журка медленно съехал с нее, встал перед отцом и, глядя ему в грудь, перебирая пуговки на его рубашке, рассказал всё, что было. Потом поднял глаза.

– Я, папа, сказал ему, чтобы ехал домой, не дрожал больше. Он и так намучился.

Отец хмыкнул, потирая украшенный заплаткой подбородок. Сказал растерянно:

– Вот ведь, надо же… А с виду такой цыпленок.

– А он такой и есть, – отозвался Журка. – Просто всё у него получилось как-то… будто всё против него.

– Ну и ладно, что уехал, – задумчиво сказал отец. – Я с ним как бы стал говорить? Это дело тонкое… педагогическое. Только у меня вот какая мысль…

– Какая? – встревожился Журка.

– Может, ему лучше было бы, если бы его от матери забрали? Если она с ним… так вот обращается.

– Не знаю, папа… – нерешительно проговорил Журка. В самом деле, откуда он мог знать? – Папа, он же ее любит. Если его заберут, она совсем… А он будет думать: как она там без него? Что у него будет за жизнь – каждый день в тоске…

– А сейчас у него хорошая жизнь?

– Ну, нет, конечно… Но всё-таки не один. – Журка опустил глаза и, подавив смущение, признался:

– Я бы без мамы не смог…

Отец моргнул, неловко улыбнулся, шевельнул губами, словно хотел спросить: «А без меня?»

Журка молча ткнулся лбом ему в грудь.

Маленький Максимка боком сидел на трехколесном велосипеде и насупленно поглядывал на подходившего Журку.

– Почему Федота не пхинес?

– В дхугой хаз…

– А ты не дхазнись…

– Не буду, – согласился Журка. – А ты чего сердитый?

– Жизнь такая, – меланхолично откликнулся Максим. – Одни непхиятности… В велосипеде тохмозов нет. На дом наехал, колготину похвал. Видишь, дыхка… – Он дернул коленкой.

– Чепуха, – утешил Журка.

– Тебе чепуха, а мне от мамы влетит.

– Не влетит, пойдем.

Лидия Сергеевна обрадовалась Журке и Максима ругать за «дыхку» не стала.

– А Валерий как раз фотокарточки глянцует, которые на вашем спектакле снимал, – сообщила она. – Иди посмотри. По-моему, неплохо получилось.

Но Валерий Михайлович сидел, запершись, в ванной и попросил Журку подождать. А то следом за ним проникнет в ванную некая личность, а здесь провод у глянцевателя не заизолирован…

– «Некую личность» я пойду поить молоком, – сказала Лидия Сергеевна. – Журка, а может быть, и ты хочешь?

– Ой, правда хочу! – сознался Журка. – Я сегодня пообедать позабыл. Столько было дел.

Лидия Сергеевна дала ему, кроме молока, макароны с сыром и поинтересовалась:

– Что за дела?

– Всякие разные, – вздохнул Журка. Подналег на макароны и стал рассказывать по порядку: про утреннюю репетицию и Эмму Львовну с телевидения; про Валерика и его мать; про то, как ходил в поликлинику. Только про смутный разговор с Горькой и про неясное беспокойство, которое осталось после Валерика, рассказывать не стал. Он вовсе не хотел что-то скрывать от Лидии Сергеевны, но не знал, как объяснить ей свою тревогу… Зато он охотно и весело рассказал про последний разговор с отцом.

– Ну вот… Значит, совсем помирились с папой? – тихонько спросила Лидия Сергеевна.

– Угу… – смущенно сказал Журка. И вдруг пришло к нему громадное облегчение. Только сейчас. Словно именно в эту минуту растаяла, испарилась тяжелая ледяная корка, которая привычной холодной тяжестью давила на него столько месяцев подряд. Он сам поразился этой неожиданной и небывалой легкости. Удивленно и обрадованно глянул на Лидию Сергеевну.

Она поняла его радость, улыбнулась навстречу, ласково сказала:

– Ну и славно… Всё теперь будет хорошо.

Но в ее голосе Журка уловил усталость. Лидия Сергеевна, видимо, догадалась об этом. Качнула головой, провела по лицу ладонями, виновато призналась:

– Ох, и устала я, Журка…

– А почему? Что случилось? – Он быстро повернулся к ней вместе с табуреткой.

– Да ничего особенного. Просто сессия на носу, зачеты пошли, а я в этом семестре закрутилась с хозяйством, лекций напропускала. Теперь столько учить приходится, просвета не видно… Ох, уйду я, Журка, на заочное.

– Куда? – испугался он.

– На заочное отделение. Чтобы работать в школе, а в институте только экзамены сдавать и контрольные работы.

– Но тогда еще труднее будет, – рассудительно заметил Журка.

– Труднее… и легче. Я, Журка, по школе скучаю. Ты рассказываешь про все ваши дела в классе, а я так бы и побежала туда. Понимаешь, я как будто в чем-то виновата…

– В чем? – удивился Журка.

– Трудно объяснить… Наверно, у меня такой нелепый характер. Всё кажется, будто я ребят бросила.

– Кого? Нас? Но ведь всё равно же…

– Да нет, вообще ребят… Ну, вот будто война идет, а я в тылу сижу. Вроде бы делом занята, да не самым главным… Хотя это, конечно, очень громкое сравнение…

– Ведь не война же… – осторожно возразил Журка.

Лидия Сергеевна сказала негромко:

– Война, Журка… За таких вот, как этот Валерик, про которого ты рассказывал… Я, знаешь, о чем подумала? Был бы он в моем классе, я бы его никакой беде не отдала.

«А ведь точно!» – понял Журка. И тревога за Валерку опять кольнула его. Журка сказал:

– Тогда идите на это… на, заочное…

– Ох, Журавлик… Думаешь, так просто? Знаешь, сколько забот прибавится! И работа, и сессии, и… вон эта личность беспризорником растет… Я на курсе заикнулась было про заочное отделение, а все подруги в один голос: «Ты с ума сошла! Учись, пока есть возможность, успеешь еще ярмо на шею надеть! Муж зарабатывает, чего тебе…» В общем, кажется, убедили. Почти…

– Если «почти», значит, не убедили, – заметил Журка. – Лидия Сергеевна, вы их не слушайте.

– Но если разобраться, они же правильно рассуждают.

– Ага! – откликнулся Журка. – «Правильно»… Лидия Сергеевна, у меня дедушкино письмо есть, последнее. Он там знаете что написал? «Если тебе все-все, со всех сторон, будут говорить правильные слова, а ты хоть самую капельку будешь знать, что надо делать по-своему, так и делай…»

– Да… Но, Журка, посуди сам. Тогда могут сказать: «Значит, мы все глупые, а ты один умный? Разве ты не можешь ошибаться?»

Журка подумал.

– Можно проверить, – сказал он. – Можно тысячу раз себя спросить: «Ты не ошибся? Ты не ошибся?» И если уж видишь, что нет, тогда всё…

– Да… а если всё же ошибся, только сам этого не понял? Людям-то ведь тоже надо верить…

– Ну… – растерянно сказал Журка. Не привык он вести такие споры и не мог найти нужных слов. И на помощь пришел Валерий Михайлович. Он появился в дверях и весело вмешался в разговор:

– А себе, между прочим, тоже надо верить… Вспомни-ка, дорогая Лидия Сергеевна, позапрошлый год. Как тебя завуч, директорша, вожатая и родительский комитет убеждали, что в пионеры надо принимать сперва лучших, а ты уперлась: «Они у меня все лучшие!»

– Точно! – обрадовался Журка. – Вам тогда говорили, что вы педагогику не знаете. Мы про эти разговоры тоже слышали!

Лидия Сергеевна рассмеялась:

– Сдаюсь… Эх, вы, рыцари, двое на одну слабую, замученную женщину!.. Ну-ка брысь все из кухни, я буду мыть посуду.

В комнате Валерий Михайлович дал Журке пачку теплых от глянцевателя фотографий. Журка сел на корточки и разложил их на полу. Сопящий от любопытства Максим пристроился, конечно, рядом.

…И словно опять зашумела, заиграла вокруг Журки сказка о Золушке. И зазвенел испуганный голос Иринки:

– Что же мне теперь делать?

– А что? – удивился принц.

– Куда я в таких лохмотьях…

– Подумаешь! Пошли танцевать «Рыжую лошадь»!

– Меня засмеют…

– Пусть только попробуют! Я же рядом с тобой. Я за тебя всегда буду заступаться… если хочешь…

– Я… хочу… Ой, смотрите, ребята, а башмачки не рассыпались, остались…

Журка стал медленно раскладывать фотографии. «Эти – для ребят, эти – мне, эти – Иринке пошлю. Эти – Горьке…»

Только обрадуется ли Горька? Увидит себя в костюме шута и опять что-нибудь скажет.

И беспокойство снова вернулось к Журке. Как всё-таки непросто устроена жизнь…

Как-то получилось, что от Лидии Сергеевны Журка снова попал в школу. На странную молчаливую репетицию, где все двигались, но ничего не говорили. Как в балете без музыки. Золушка была непонятно кто – Лида, или Иринка, или совсем незнакомая девочка. Журка старался подойти к ней поближе, но всё время оказывалась на пути Эмма Львовна, которая играла лесную ведьму…

Потом все исчезли, и Журка понял, что уже очень поздно, давно пора домой, мама беспокоится. К тому же в опустевшей темной школе стало тихо и страшновато. А если честно сказать – совсем жутко.

Задохнувшись от этого непонятного страха, Журка промчался по коридорам и выскочил на улицу. Сердце стреляло короткими очередями…

Вечер был светлый. Тихий и мягкий. Журка торопливо пошел к дому. Прохожие удивленно оглядывались на него. И Журка вдруг понял, что идет по городу в костюме принца. Забыл переодеться.

Вернуться? В пустую школу, в ее жуткую тишину? Журка боязливо оглянулся. Но школы уже не было видно, а была вокруг многолюдная улица – наполовину знакомая, а наполовину странная, будто сказочная. Журка быстро пошел мимо освещенных окон, и люди провожали его молчаливыми взглядами. Даже манекены из витрин удивленно следили за ним.

Мучаясь от этих неотрывных взглядов, от неловкости за свой театральный костюм, Журка свернул в переулок и понял, что оказался недалеко от парка.

«Вот и хорошо, – подумал он, – сейчас пробегу через кусты, потом через мост, а там рядом дом».

До ворот было далеко, и Журка подошел к решетчатой изгороди, чтобы найти лазейку. И увидел, что это не парковая решетка. Изгородь была сделана из дырчатых железных полос. Как там… где он спас Федота…

Страх опять накрыл Журку, и стало ясно, что не надо пробираться туда, за решетку. И совсем там не парк… Но лазейка открылась сама собой, и Журка полез в нее – сквозь страх, сквозь густую колючую траву и кусты. Не хотел, а лез…

Потом он выбрался на пригорок и оглянулся. Нет, кругом был всё-таки парк. Только очень пустой и тихий. Смутно темнели замершие лодки качелей, подымалось над черными деревьями страшно громадное колесо обозрения.

Было темно и по-прежнему жутко. «Хоть бы огонек какой…» – подумал Журка.

И тогда среди спиц колеса разгорелось большое светлое пятно, превратилось в ясный круг. Это была, кажется, луна, только очень яркая. Почти как солнце, но с голубоватым светом. И Журка понял, что теперь совсем не страшно. И что не стоило прятаться, потому что на нем был не костюм принца, а простая школьная форма. А от придворной одежды у него только шпага.

Журка вынул эту шпагу – не от страха, а на всякий случай – и стал спускаться с пригорка. И чем дальше он шел, тем яснее понимал, что оказался в парке не из-за косых взглядов прохожих. Он здесь, чтобы встретиться наконец с Ромкой.

Ромка был где-то совсем близко. Где? Почему не идет навстречу? Журка побежал. Свернул на боковую дорожку, выскочил на лужайку позади киоска. Здесь валялись пустые фанерные ящики…

Ромка стоял на краю лужайки. Он был какой-то странный, понурый, одетый в зимнее пальто и шапку. И на Журку не смотрел. Будто дремал стоя. Журка подбежал, тряхнул его.

– Ромка! Ты чего такой! Почему так закутался?

Ромка вздрогнул, поднял глаза. Обрадовался, но сказал с мягким упреком:

– Конечно… Я тебя сколько жду. С самой зимы.

«Ой! – подумал Журка – Почему же так получилось?»

Но Ромка уже улыбался, как всегда. Он сбросил с плеч пальто, размотал шарф, скинул в траву шапку. Теперь он был в такой же, как Журка, форме. Но тут же он снял и школьную курточку и остался в знакомой желтой рубашке с черной ленточкой. Только на ленточке было вышито сейчас не «Windrose», а просто «Ромка».

– Ну, пойдем куда-нибудь, – сказал Ромка и протянул Журке руки. Как тогда, при знакомстве у школы. Журка взял его пальцы и… увидел на них несколько маленьких круглых бородавок. Он замер. Он вдруг ясно понял, что если поднимет взгляд, то увидит не желтую рубашку с черной ленточкой, а синюю – с цветными колечками на кармане. И темные, смотрящие из пугливой глубины глаза…

Он всё же сделал усилие, посмотрел. Нет, это был по-прежнему Ромка, такой же, как и раньше. Только теперь без улыбки. Медленно и задумчиво Ромка спросил:

– Ты отправил Иринке фотоснимки?

– Нет еще…

– А Горька…

– Что Горька? – с неожиданной тревогой отозвался Журка.

– Ты повесил его фотографию рядом с моей?

– Зачем?

Ромка сказал уклончиво:

– Ну… он же просил.

– Нет… Он не просил… Он не так… – с непонятным страхом забормотал Журка. А Ромка глянул потемневшими глазами и озабоченно проговорил:

– Странно, что он не пришел к тебе вечером. Он обещал. Даже хотел остаться ночевать…

«А ведь правда!» – ахнул Журка, вспомнив, как целый вечер ждал Горьку.

«Но ведь я еще не был дома!»

«Нет, был. А Горьки не было…»

Журка быстро сжал на прощание Ромкины пальцы с маленькими бородавками, мельком успел всё же заметить синюю рубашку с колечками и, скрутив себе нервы, разорвал сон.

…Светило в окно солнечное утро. Но остатки сна еще стучали в Журке редкими тревожными ударами. И страх не проходил. Потому что в самом деле Горька вчера вечером не пришел, хотя и обещал…

Журка взглянул на будильник: было около шести. Он вскочил, уперся ладонями в стену, посмотрел на Ромкин портрет. Сказал с упреком:

– Ты чего снишься так по-дурацки?

Но Ромка улыбался ясно и открыто. Это был настоящий Ромка, не из тревожного сна. Он ничего не знал про Горьку…

Журка торопливо оделся, махнул из окна на тополь, спустился по стволу. Май – это еще не лето. Утро было безоблачное, но зябкое, и Журку сразу заколотил озноб. Особенно когда пришлось бежать через пустырь. Там вовсю разрослись лопухи, и сейчас они были в ледяной росе.

Дрожа от холода и тревоги, Журка примчался к Горькиному дому, встал на цыпочки, заглянул в полутемную комнату.

Напротив у стены стоял диванчик, и на диванчике Журка различил закутанный в одеяло ком. Из одеяла торчала нога. Ком зашевелился, нога торопливо спряталась, будто Журкин взгляд пощекотал ее. Журка засмеялся от облегчения и шагом, уже не боясь мокрых лопухов, двинулся домой. По тополю и через окно он забрался к себе в комнату. Там он опять улегся в постель и проспал до половины девятого…

Проснувшись, он уже знал, что будет делать. Нужно увидеть Валерика. Зачем? Журка не мог себе объяснить, чувствовал только, что надо. Хотелось. Он почему-то стеснялся этого желания, но понимал, что не успокоится, пока не встретится с Валериком.

После завтрака Журка взял с гвоздя тонкую пластиковую сумку с рекламой сигарет «Мальборо» и побежал на троллейбусную остановку.

Первый троллейбус был, конечно, «дрынка». Журка огрел его по корме свернутой в трубку сумкой. Он нервничал. Ему казалось, что он может куда-то опоздать. Но тут подошла другая «шестерка».

Журка ехал и удивлялся, какой громадный город. Через полчаса потянулись улицы, где он еще никогда не бывал. Мелькнуло здание с колоннами, из-за которого уходила в вышину решетчатая телевышка, и Журка с холодком волнения подумал о завтрашнем спектакле. Но это будет завтра. А сегодня… Журке казалось, что сегодня тоже случится что-то необычное.

Хорошее?

Или опять «молния»?

На «Сельмаш» приехали через час. Журка вышел на конечной остановке и растерянно оглянулся. Здесь всё равно, что в другом городе. Куда идти, где искать Валеркин дом?

Над широкой площадью поднимались шестнадцатиэтажные разноцветные дома. Из боковой улицы выкатил звенящий трамвай, и Журка от удивления приоткрыл рот: в центре трамваев не было, и он даже не знал, что они водятся в этом городе…

Журка ощутил на себе чьи-то взгляды. У киоска «Союзпечати» стояли три парня лет по четырнадцати и непонятно смотрели на Журку. Он сразу вспомнил рассказы о здешних ребятах, об их любимой поговорке: «К нам не суйся – мы сельмашевские». И правда, в этих парнях было что-то подозрительное. Вроде как в компании Капрала.

Журка коротко вздохнул, щелкнул себя по колену сумкой и с екнувшим сердцем пошел прямо к ребятам. Сказал, глядя в лицо самому высокому:

– Мне на улицу Механизаторов надо. Это далеко?

Парни оказались ничего. С усмешкой, но толково объяснили, что «пойдешь вон в ту арку, а там протопаешь квартал и вертай налево».

Журка так и сделал.

За площадью дома были пониже, а улица Механизаторов оказалась совсем тихой: с лужайками, палисадниками и деревянными штакетниками вдоль узких тротуаров.

Поглядывая на номера, Журка шагал мимо двухэтажных домов и неожиданно вышел на пустырь.

Пустырь был почти такой же, как у них на Парковой. Так же росли лопухи и валялись бетонные блоки. Среди лопухов и блоков гоняли мяч ребята. Совсем маленькие, класса из первого или второго. Они играли «в одни ворота». Штангами ворот служили два ржавых ведра. Между ведрами стоял мальчишка в широкой кепке, громадных перчатках и рыжем обвисшем свитере, из-под которого еле виднелись смятые в гармошку шортики.

Журка обрадовался. Потому что не надо было искать дом номер четыре и квартиру номер два. Потому что мальчишка был Валерик.

Журка подошел сзади и негромко сказал:

– Эй…

Валерик оглянулся. Испугался. Опустил руки, уронил с них перчатки. И Журка сразу понял, о чем он думает и чего боится. Журка сам вчера сказал: «Если чего, я к тебе приду…»

– Да всё в порядке, – торопливо проговорил он. – Я к тебе так, по пустяковому делу. – Он развернул сумку. – Вот. Это вы вчера оставили?

Валерик, не понимая, смотрел то на сумку, то Журке в лицо.

– Я думал, это вы вчера забыли, – повторил Журка. – Вот и привез…

В глазах Валерика смешались радость и недоверие. Он чуть улыбнулся, тут же испугался своей улыбки и спросил:

– Ты из-за этой сумки?.. Нарочно приехал?

Журка небрежно сказал:

– Ну, а что делать? Сумка лежит под вешалкой, я подумал, что ваша.

– Не… – прошептал Валерик и опять нерешительно улыбнулся. А Журка подумал с запоздалым страхом: «Вдруг бы сказал: наша? Тогда что?» Тогда ясно стало бы, что совести у Валерки нет и знаться с ним больше нечего. И сумку пришлось бы отдать, чтобы не выглядеть дураком. И от мамы бы влетело, эта сумка ей нравилась.

Но Валерик мотнул головой и снова сказал:

– Не… не наша.

Потом в глазах его опять метнулось опасение. И тогда Журка проговорил:

– С отцом всё нормально, ты не бойся. Я к тебе не ради того случая ехал.

Валерка глубоко передохнул, опустил глаза и вдруг тихо сказал:

– Ну и не ради сумки…

Эти слова застали Журку врасплох. Он понял, что сейчас начнет что-то доказывать, бормотать какие-то глупости. И тогда, сердито мотнув головой, он сказал:

– Да. У меня к тебе один вопрос. Ну-ка, давай сядем. Вон там.

Валерик послушно пошел к бетонному блоку, сел, с беспокойством глядя на Журку. Малыши перестали гонять мяч и подходили пестрой стайкой.

– Подождите, – остановил их Валерик негромко, но по-командирски. Они остановились в десяти шагах.

А Журка встал перед Валериком.

– Я насчет зубов, – объяснил он.

Валерик удивленно заморгал.

– Покажи, пожалуйста, какой тебе зуб сверлили, – попросил Журка.

Валерик широко раскрыл рот и ткнул туда пальцем.

Журка присел и сделал вид, что внимательно разглядывает. Потом спросил:

– Сейчас не болит?.. Постой, не закрывай рот, так скажи. Не болит?

– Ых, – сказал Валерик, чуть мотнув головой. Это было явное «нет».

– Завтра опять к врачу?

– Ыхы, – согласился Валерик.

– «Ыхы» – это значит «да»? – уточнил Журка.

Валерик кивнул.

Журка выпрямился, коротко вздохнул, набираясь решимости, и сказал в упор:

– А теперь ответь. Вчера, когда тебя медсестра про меня спрашивала, брат я или нет, ты что сказал? «Ых» или «ыхы»?

Журка никогда не думал, что люди могут так сильно и стремительно краснеть. Валерик уронил голову, его щеки, уши и шея под черными нечесаными прядками сразу сделались вишневыми. Та же вишневая краска пошла по рукам, докатилась до ногтей. И наконец выступила даже на немытых коленках. Словно желая их спрятать, Валерка вцепился в них изо всех сил. Как вчера, дома у Журки. Ногти побелели.

Журка взял Валерика за кисти рук, мягко, но решительно приподнял. Пальцы разжались, и на коленях.остались от них белые пятнышки. Валерик не сопротивлялся, но и голову не поднимал. Журка сказал:

– А я знаю, как вывести бородавки…

– Как? – шепотом спросил Валерик. Краска на его ушах немного посветлела.

– А помнишь, как Том Сойер и Гек Финн их сводили?

– Кто? – бормотнул Валерик.

– Ты что, не читал про Тома Сойера?

– А, читал… Нам в классе читали, – вспомнил Валерик и наконец поднял лицо, стыдливо посмотрел на Журку. В глазах у Валерика была мольба: «Ты только больше не спрашивай меня про брата, ладно?»

«Не буду», – глазами пообещал Журка и сказал:

– Читали, а не помнишь…

– Нет, я помню, – откликнулся Валерик.– Это с кошкой на кладбище… Это же всё не по правде.

– Что не по правде? Том Сойер?

– Да нет. Про бородавки…

– А ты бы пошел на кладбище ночью?

Валерик улыбнулся слабо, но уже без опаски. Сказал доверчиво:

– Не… Это страшно…

– А я ходил. Ну так, чтобы себя проверить, – сказал Журка. Он вовсе не хвастался. Просто чувствовал, что надо продолжить разговор. Хоть о чем, лишь бы говорить. – Я ходил, и кошка там была. Только не дохлая. Вернее, кот. Его какие-то гады к кресту привязали… Теперь он у нас живет… Это в Картинске было, там кладбище недалеко от нашей улицы. Но оно не страшное, старое, вроде парка. Так что ничего особенного…

Валерик слушал, уже не пряча глаз. Потом сказал, сочувствуя Журке:

– Всё-таки страшно… Всё-таки это не парк.

– Ну, конечно, не парк, в парке веселее, – согласился Журка. – А ты в парке часто бываешь?

– В каком?

– В каком! В центральном, конечно. Там, где всякие аттракционы.

– Не… Я только два раза, давно. Он же далеко.

– Не так уж далеко. Сел на «шестерку» и доехал без пересадок.

– Я знаю. Одному неохота…

– Ну… – сказал Журка, будто переступая черту. – Если хочешь, поехали вместе.

Валерик удивился, весь как-то вскинулся, недоверчиво помолчал и спросил:

– Когда?

– Хоть сию минуту, – стараясь говорить небрежно, отозвался Журка.

– Давай! – с торопливой готовностью сказал Валерик. Схватил с травы перчатки, задрал на животе свитер, сунул перчатки под резинку на поясе и опять опустил подол. Смешно получилось, будто под свитером надулся большой живот. Журка засмеялся:

– Ты что, так пойдешь? В этом малахае и с таким пузом?

– Ой, правда, – виновато сказал Валерик. Скинул в траву кепку, сдернул через голову свитер, бросил перчатки. Окликнул одного из малышей:

– Толька, я больше не играю. Надевай это всё, если хочешь. Вставай за меня.

Бойкий веснушчатый Толька охотно забрал вратарское снаряжение, а Валерик робко спросил Журку:

– Так можно?

Он остался в белой майке с рукавами, на которой оранжевой и черной краской была напечатана улыбающаяся рожица тигренка. Она полиняла от многих стирок, но всё равно выглядела задорно, по-боевому.

– В самый раз. Поехали, – сказал Журка. И спохватился: – Подожди. Ты зайди домой, маме скажи, что поехал…

– Мамы нет, она еще не скоро придет, – чуть насупившись, объяснил Валерик. – Она к тете Лене поехала, чтоб насчет обмена комнаты договориться. Нам с этими соседями не житье…

Журку смутила его взрослая озабоченность. Но Валерик уже думал о другом. Он смотрел на Журку преданно, нетерпеливо и с беспокойством: «Ты не передумал?» И вдруг сказал:

– Может, ты думаешь, у меня денег нет? У меня полтинник есть. Вот… – Он неловко полез пальцами в плоский кармашек у пояса.

– У меня тоже есть, – весело откликнулся Журка. – На карусель хватит. У тебя голова на каруселях не кружится?

– Не-е…

Не бойся грома…

Писать большие письма Журка не любил. Потому что рука не успевала за мыслями – всё, что пишешь, получалось коротко и сбивчиво. Хорошо бы придумать машинку, которая читает мысли и сразу печатает их на бумагу. Тогда получилось бы вот что:

«Ришка, здравствуй!

Это уже второе мое письмо. В первом я послал ленточку «Windrose» и рассказал, как мы с папой мчались в аэропорт и вдруг – камень. От тебя письмо я тоже получил, но ты, когда его писала, мое первое письмо не получила. А теперь, наверное, получила и снова напишешь. Да?

…Ришка, я про того Валерку, который бросил камень. Я его должен был ненавидеть, а злости у меня не появилось. Почему-то даже наоборот… Понимаешь, Ришка, он беспомощный. И он на меня так смотрел, будто я для него последняя защита… В общем, я на другой день его разыскал и повез с собой в парк. Ну, в те места, где мы с тобой играли в прошлом году… Там теперь еще один новый аттракцион «Спутник на орбите». А на железной дороге вагончики новые, разноцветные, а на них всякие звери нарисованы… Ришка, а во Владимире хороший парк? Там у вас в городе, говорят, кремль старинный на холме, красивый… Может, и правда, приеду. Мы там везде полазим, ладно?

…Я опять про Валерку. Сперва он какой-то боязливый был, а потом сделался… ну, обыкновенный. Даже веселый. Мы с ним в парке чуть ли не до вечера проболтались, все деньги на карусели и на мороженое извели. А есть-то, знаешь, как захотелось! Я ему говорю: «Пойдем к нам, пообедаем. Не бойся!» Ну, а он, конечно, уперся. Да и я бы на его месте тоже… Тогда я, знаешь, что сделал? Повел его к Лидии Сергеевне. Чуть не силой затащил. А она обрадовалась. С Валеркой так же, как со мной, стала разговаривать. Будто давно его знает. Начала нас обедом кормить. Валерка опять будто заморозился, но потом ничего, оттаял. А тут еще Максимка с улицы пришел, начал меня и его вопросами донимать. С ним не заскучаешь, с Максимкой, ты же знаешь. Болтал, болтал, а потом мне говорит:

«Ты мне котенка подари-ри скор-рее» (он на днях «р» начал выговаривать, старается теперь). Я говорю:

«Какого котенка?»

«Ну, Федот же когда-нибудь выр-родит котенков».

Мы с Лидией Сергеевной поглядели друг на друга и надуваться начали, чтобы хохот удержать. Потом я говорю:

«Ладно, если выродит, подарю».

А сам думаю: «Найду где-нибудь и принесу».

«Только р-рыжего».

«Рыжего трудно. Федот-то серый, а дети всегда на родителей похожи».

Он думал, думал и, знаешь, что придумал?

«А давай, – говорит, – покрасим его желтой краской. А когда котенок уже будет, мы его опять отмоем».

Знаешь, Ришка, мы все чуть не взорвались от хохота. Даже Валерка… Он, между прочим, так хорошо смеется, весело, когда не боится. У него даже голос теперь немного другой стал, чище как-то.

Мы тогда долго сидели у Лидии Сергеевны, потому что начался дождь с грозой. В эти дни у нас частые грозы. Мама боится и вздрагивает, а я люблю, когда грохает. Потому что гром – это не страшно, это уже после молнии. Если слышишь, как гремит, значит, молния ударила мимо… А какая у вас погода? У нас, если нет грозы, то тепло и солнечно. И от этого хорошее настроение.

…Ришка, только одно плохо: Горька на меня опять надулся. Кажется, сильно. Потому что я целый день был в парке с Валеркой, а Горька меня ждал, ждал… Но, понимаешь, нельзя было, чтобы Горька и Валерка вместе… Пока нельзя. Валерка его боится. Вернее, стесняется как-то… Я Горьке вечером хотел объяснить: «Понимаешь, так получилось, ты не обижайся…» А он: «Я и не обижаюсь, насильно мил не будешь». И пошел домой.

Вот это меня сегодня сильно грызет.

А еще грызет что-то непонятное из-за сегодняшней съемки для телепередачи. Да нет, я не боюсь, что плохо сыграю, и даже не волнуюсь, только кажется, что может что-то случиться. Вот этого боюсь, сам не знаю почему… Но ничего, это я переборю. И опять на всякий случай надену под майку свой старый пионерский галстук…»

Из-за съемки во всех классах отменили последние уроки (вот была радость в школе!). Учителя быстро отправили ребят по домам. Хорошо, что погода теплая, – в раздевалке никакой суеты. Среди учеников нашлись несознательные личности, которые пытались укрыться в разных классах и кабинетах: им хотелось потом просочиться в зал и поглазеть на телекамеры и операторов. Однако этих нарушителей быстро выловили и проводили к выходу. Им осталось разглядывать громадный серебристый фургон с буквами «TV» и два автобуса, которые стояли у школьного крыльца. От фургона и автобусов тянулись к школьным окнам толстые резиновые кабели.

А в школе стало пусто и гулко, как в каникулы. Только в зале возились у больших глазастых телекамер и многочисленных светильников молодые бородатые дядьки, а в раздевалке спортзала натягивали на себя театральные костюмы участники спектакля. Да в учительской переговаривались учителя – одни остались по делу, другие – из любопытства (их-то не выгонишь, как ребят)…

Журка украдкой поправил под футболкой галстук и торопливо натянул через голову узкую бархатную курточку с пышными рукавчиками у плеч и широким кружевным воротником. Подошел к молчаливому Горьке, сказал тихонько:

– Застегни, пожалуйста…

Это означало: «Горька, не сердись на меня. Я нисколечко не хотел тебя обижать. Я же не виноват, что так получается…»

Горька неторопливо и старательно затянул у Журки под воротником застежку-молнию. И ничего не сказал.

– Спасибо, – подождав, проговорил Журка.

Горька, наверно, не слышал. Он уже влезал в клетчатый комбинезон дежурного шута.

«Ну и пусть! – с резкой досадой подумал Журка. – В чем я виноват?»

Он кинул на плечи плащ и, позванивая шпорами, пошел из раздевалки. Почувствовал, что Горька смотрит вслед, но оглядываться не стал.

По звонким пустым лестницам Журка поднялся в зал. Здесь то зажигались, то гасли жгучие белые рефлекторы. На сцене стояла декорация комнаты принца. За кулисами басовито вякали электрогитары и подавала голос флейта. Журкина тревога почти угасла. Стало расти привычное праздничное волнение, как всегда перед спектаклем.

Два бородатых оператора о чем-то негромко спорили с третьим, курчавым и темноволосым. Он держал в руках большой аппарат, видимо, кинокамеру. Что-то нервно говорил, качая камерой в сторону сцены. Потом отвернулся и, прихрамывая, отошел. Встретился взглядом с Журкой и вдруг улыбнулся. Незаметно, одними глазами, но так по-хорошему. Журка тоже улыбнулся и спросил:

– У вас кинокамера?

– Совершенно верно, ваше высочество, – отозвался курчавый оператор.

– А говорили, что будут на магнитную пленку снимать.

– Правильно, в основном на магнитную. А я на всякий случай, для подстраховки. И кое-какие детали снять надо…

– А-а… – сказал Журка и подумал: «Что бы еще спросить?» Ему не хотелось обрывать разговор. А оператор попросил:

– Слушай, ты не мог бы узнать у вашего начальства, есть у вас в школе электрик или нет? Осветители не могут подключиться, боятся все провода пожечь…

– Могу, – охотно сказал Журка. Вышел из зала и зашагал по пустому коридору к учительской.

Коридор был очень длинный. На желтых половицах ровно лежали прямоугольники солнца. Журке казалось, что идет он долго-долго. И вдруг подумалось ему, что это не коридор, а улица в незнакомом городе, а свет падает на мостовую из окон домов. И стучат по деревянному тротуару каблуки, позванивают шпоры.

А впереди какая-то дверь, и что за ней – неизвестно.

И это было предчувствие опасности…

Журка тряхнул головой, постучал и открыл дверь учительской.

Там были Вероника Григорьевна, Маргарита Васильевна, несколько полузнакомых учителей, завуч Виктор Борисович, еще одна завуч, Алла Геннадьевна, и даже директор Нина Семеновна. А чуть в стороне, у тумбочки с телефоном, стояла Эмма Львовна – командир всей телепередачи. Она отчетливо и решительно говорила в телефонную трубку:

– …Да, я еще в пятницу предупреждала, что должен быть запасной рулон! Хорошо, проверьте. Нет, это надо сделать сейчас же. И сразу позвоните сюда, прямо в школу. Пятьдесят пять семьдесят ноль четыре. Нет, не Тихоновой, а Кергелен. Эмме Львовне Кергелен!

Она положила трубку, и Журке показалось, что сразу стало тихо-тихо.

Все смотрели на него.

– Ты что, Журавин? – спросила Маргарита Васильевна. – Хочешь сказать, что ребята уже готовы?

– Здравствуйте, – машинально сказал он.

– Здравствуй, здравствуй. Ну, в чем дело? Ты хочешь что-то спросить?

– Да – проговорил Журка. – Нет… Я хотел сказать, что там ищут электрика… Но теперь, кажется, всё равно…

– Почему всё равно? – встревожилась Вероника Григорьевна. – Юра, что случилось?

Журка посмотрел на Эмму Львовну. Она, как и все, держала Журку под вопросительным взглядом. Журка глубоко вздохнул. Сделалось зябко, и стала надвигаться тишина – сильнее прежней. Похожая на оглушительный звон. Сквозь этот звон Журка громко спросил:

– Ваша фамилия Кергелен?

– Да. А в чем дело?

Журка опять вздохнул и спросил тише и решительней:

– Это вы в январе были режиссер передачи «Подросток – заботы и тревоги»?

– Да, я… Я постоянный режиссер этого цикла. А всё-таки, в чем дело?

Журка сказал устало, но твердо:

– Я не буду сниматься.

То, что было потом, Журка запомнил как отрывки. Яркие, но перемешанные.

Кажется, после своих слов он сразу повернулся и пошел из учительской. В раздевалку. Чтобы переодеться и поскорее уйти домой. На середине коридора его догнали Маргарита и Эмма Львовна.

– Журавин, стой! Это что за фокусы?

И он понял, что ничего не кончилось.

– Это не фокусы. Я не хочу сниматься с этой… с этим человеком. Из-за нее уехала Иринка.

– Как ты разговариваешь! Какая Иринка? Что за чушь!

– Это не чушь! Когда она в своей передаче Иринкиного отца… А он не виноват! Даже не разобрались! А теперь я должен сниматься, да?!

Видимо, они поняли, наконец, в чем дело. Только неясно, когда поняли: сразу или потом, в зале… Как все оказались в зале, Журка не помнил. Помнил только яркие лампы и шум голосов. Он почему-то стоял на сцене, сзади его обступали восьмиклассники в форме королевских гвардейцев, а перед ним стояли Маргарита, Эмма Львовна, учителя. И говорили, говорили наперебой. О том, что он не имеет права срывать… О том, что сейчас не время разбираться в старых обидах… О том, что та передача не имеет никакого отношения к этой… О том, что Журавин должен успокоиться, взять себя в руки и помнить о чести школы…

Он слушал, не перебивая. Но когда все умолкали, ожидая ответа, он говорил:

– Нет.

– Что значит нет? Журавин! Кто тебе дал право решать?

А ему никто не давал. Он сам решил. Он так и сказал:

– Я сам.

Тогда взорвался Виктор Борисович. Он подскочил, затопал блестящими туфлями, замахал кулачками, визгливо закричал:

– Вылетишь из школы как пробка!

Журка закрыл глаза, но не шелохнулся. Что он еще мог? Только так стоять и не двигаться. От крика, от угроз, от этого злого напора, от резкого света, который горел неизвестно зачем, Журка ощутил себя совсем беспомощным. Страха не было, но подкатили слезы, и Журка загнал их внутрь крупными глотками. И когда загнал, стало легче.

– Не кричите на меня, – сказал он Виктору Борисовичу.

Тот задохнулся:

– Ах ты… Дерзец!

– Тихо, тихо, товарищи… – Это поднялась на сцену директор Нина Семеновна. – Виктор Борисович, не волнуйтесь, у вас сердце… И давайте разберемся по порядку. Я уже в курсе… Товарищи, выключите там ваши прожекторы…

Сразу стало хорошо-хорошо. И светлый день за окнами показался мягким и спокойным. И Нина Семеновна была тоже спокойная, добродушная, уверенная, что в ее школе не может быть никакого беспорядка и несправедливости. Журка передохнул.

Нина Семеновна присела на фанерный, расписанный бронзовыми завитушками диванчик. Оглядела всех. Гвардейцы-восьмиклассники отступили к самым кулисам. Там же растерянно топталась Лида Синявина в платье из мешковины и стоял сумрачный Горька.

– Товарищи, – укоризненно сказала Нина Семеновна. – Почему все, не разобравшись, накинулись на Юру Журавина? Разве у мальчика двенадцати лет не может быть своих принципов, своих убеждений? А если он в чем-то прав?

– Но, Нина Семеновна…

– Минуточку, Маргарита Васильевна. Журавин ваш ученик. Скажите, он был когда-нибудь злостным нарушителем дисциплины? Обманщиком? Трусом, ябедой, хулиганом?

– Нет… Правда, тот случай зимой…

– Я в курсе. В том случае Журавин действовал необдуманно, однако в этих действиях была своя правота. И свое благородство. Он защищал девочку. И сейчас… Сейчас Юра тоже поступает искренне. И наша задача не кричать на него, а спокойно объяснить, в чем он ошибается… А может быть, Юра, ты понял уже сам?

– Нет, – сказал Журка, и опять в нем натянулись все нервы.

– Тогда послушай… Допустим, в той передаче Эммы Львовны были свои просчеты…

– Простите, товарищ директор, но о моих просчетах… – взвинченно перебила Эмма Львовна.

– Одну секунду. Я сказала «допустим». Но посуди сам, Журавин, разве режиссер Кергелен хотела кого-то сознательно обидеть? Зачем ей это было нужно?

– Ей нужны были выразительные кадры, – дерзко сказал Журка. Потому что в его памяти как бы размоталась вся лента передачи. И снова он увидел залитое слезами, измятое лицо женщины, услышал ее беспомощный голос: «Я же его люблю, он же сыночек мой…» И теперь он четко знал, что это было лицо Валеркиной матери…

– Ей кинокадры, а людям горе. Ни над кем, даже над виноватыми людьми, нельзя так издеваться, – уже совсем бесстрашно проговорил Журка.

– Журавин, Журавин, – изменившимся голосом произнесла Нина Семеновна. – Ты позволяешь себе лишнее.

– Тогда отпустите меня домой, – тихо попросил Журка.

– Домой – это невозможно. Ты смеешься? А спектакль? Ты должен сниматься, это твой долг. Понимаешь? Долг.

– Нет.

Виктор Борисович, Маргарита Васильевна и завуч Алла Геннадьевна качнулись к нему. Директор остановила их движением ладони.

– Журавин… Здесь собрались десять взрослых людей. Опытных, знающих свое дело и, уверяю тебе, неглупых. И все говорят тебе: «Юра, ты ошибаешься». Почему ты не можешь нам поверить? Почему ты, еще мальчик, считаешь, будто ты прав, а все взрослые не правы?

У Журки заболела голова, словно опять зажглись рефлекторы. И он сказал сквозь эту боль:

– Взрослые, конечно, всегда правы. Но я еще не взрослый. Зачем мне эта ваша правота?

– Я тебя не понимаю.

– Брандукова не стала бы сниматься, если бы узнала, кто режиссер. А я, значит, должен быть предателем?

– Но Брандукова уехала во Владимир. – вмешалась Маргарита Васильевна. – Она никогда не увидит этой передачи!

– Если не увидит, значит, можно? – сказал Журка. И услышал резкий короткий смех. Это зло и непонятно засмеялся у кулисы Горька.

– Но кто же виноват, что всё так сложилось! – воскликнула Маргарита Васильевна. – Нельзя же из-за одного случая срывать общее дело! Теперь с Брандуковой всё равно ничего не исправить! Что же делать?

Журка не знал, что надо делать. Но он точно знал, что делать не надо.

Не надо сниматься.

– Я пойду? – спросил у Нины Семеновны Журка.

– Никуда ты не пойдешь! – Она крикнула это уже без всякого добродушия. – Довольно комедий! Эмма Львовна, у вас всё готово? Сейчас будем начинать!

– Нет, – сказал Журка. И увидел, как внизу у сцены ходит взад-вперед незнакомая седая дама (наверно, тоже с телестудии). Она ходила, держалась за виски и повторяла:

– Немыслимо. Немыслимо. Какой-то мальчишка… Это не позволяют себе заслуженные артисты…

– Наверно, он думает, что передача нужна мне, – с резкой насмешкой произнесла Эмма Львовна. – Да объясните вы ему, что передача нужна тысячам зрителей. Нужна вашей школе. Людям нужна! И объясните ему, что простаивает техника! Из-за него. Он знает, во сколько обходится минута простоя телевизионной аппаратуры? А если студия предъявит счет его родителям? Они же не расплатятся всю жизнь!

Голова перестала болеть, но слегка кружилась. И было всё как во сне, когда снится бой и очень обидно, что ты в этом бою один и не сможешь победить. Но это был не сон. Журка сказал:

– Сам расплачусь, если надо.

– Вы посмотрите! – воскликнула завуч Алла Геннадьевна. – Какой миллионер! Ты что, наследство получил?

– Да, – сказал Журка и подумал, что пусть. Дедушка не обиделся бы за книги. Он же сам писал: надо делать по-своему, если считаешь, что прав.

Откуда-то издалека, из зала вдруг дошел до сцены спокойный и молодой голос:

– Зачем пугаете мальчишку? Кто его заставит платить? Он же не подписывал договор, чтобы сниматься…

Журка бросил взгляд в сторону телекамер и опять увидел курчавого оператора.

– А вас, Кошкарев, кто просил вмешиваться? – зло сказала Эмма Львовна. – Ваше дело – вспомогательная съемка.

– Если бы только это… – ответил оператор Кошкарев.

– Защитники нашлись… – бросила Эмма Львовна.

– Защитники не помогут, – сухо отозвалась Нина Семеновна. – Журавин должен понимать, что он срывает работу целой организации. Это как минимум стоит неудовлетворительной оценки по поведению за весь учебный год. И соответствующей характеристики.

Журка вспомнил Димку Телегина и сказал:

– Впереди еще пять лет, исправлю.

– Но ты, дорогой мой, не исправишь другого! – вмешалась завуч Алла Геннадьевна, которая ведала внеклассной работой. – Тебя вышибут… да-да, именно вышибут из пионеров! – Очки ее, похожие на свадебную эмблему, торжественно засверкали.

– За что?! – крикнул Журка. – Что я сделал? Воровал или хулиганил? Или предал кого-нибудь? Просто сниматься не хочу!

– Вот за это и будешь исключен…

– А вот и не буду! Отряд не даст! А без отряда нельзя.

– Отряд проголосует, как нужно…

– А я галстук не отдам. Зубами вцеплюсь.

– Цепляйся, цепляйся. Доцепляешься… до колонии.

– Что вам от меня надо? – сказал им всем Журка. – Всё равно я не буду сниматься. – И вдруг он заплакал. Неожиданно для себя. Всё сильнее и сильнее. Неудержимо. Сел на диванчик, на котором недавно сидела Нина Семеновна. Прислонился щекой к покрашенному бронзовой пудрой подлокотнику.

Стало тихо-тихо. Журка слышал только свои всхлипы. Потом кто-то сказал чуть виновато:

– Ну вот, сам себя довел…

– Какая съемка, когда он в таком состоянии – негромко и досадливо произнесла Эмма Львовна Кергелен.

И совсем тихо (наверно, думая, что Журка не слышит) возразила ей Маргарита:

– Да поймите вы, что дело не в передаче. В нем дело. Если мы его сейчас не убедим, что будет потом? В шестом классе, в седьмом, в восьмом? То, что он делает, – неподчинение. Для школы это хуже хулиганства и воровства.

– Но вы его уже сломали, – пренебрежительно сказала Кергелен.

«Да? – подумал Журка. – Черта с два…»

Они решили, что если он плачет – значит, готов. Но слезы сами по себе, а он сам по себе. Он всхлипнул еще раз, встал, вытер ладонями мокрые щеки со следами бронзового порошка и упрямо спросил:

– Можно мне идти домой?

Нет, его не пустили домой. Виктор Борисович закричал, что надо немедленно вызвать родителей.

– Они на работе, – сказал Журка.

Алла Геннадьевна подвела Веронику Григорьевну.

– Посмотри ей в глаза! Посмотри, посмотри. Она писала пьесу, старалась. А ты… Вероника Григорьевна, скажите ему!

Посмотреть? Ладно! Журка вскинул залитые слезами глаза. Но Вероника Григорьевна смотрела в сторону.

– Оставьте мальчика, – сказала она. – Пусть он решает сам. – И пошла, такая усталая и грузная, что под ней прогибалась сцена.

– Ты бестолочь, Журавин, – шепнула Маргарита. – Ты знаешь, что с тобой сделают ее восьмиклассники?

Ее услышали. В молчаливой шеренге восьмиклассников прошелестел невнятный шепот. Потом оттуда сказали:

– Никто его не тронет.

Журка узнал: это был Егор Гладкой.

– Правильно! – подхватила Маргарита. – Потому что у вас есть благородство! А у него благородства ни на грош! Из-за своего каприза он подводит телестудию, подводит школу, своих товарищей, которые пришли на съемку как на праздник!.. За что ты им так мстишь, Журавин? В чем виновата вот она? – Маргарита ткнула в сторону Лиды Синявиной.– Вот он! – В сторону длинного девятиклассника Олега Ножкина, который играл короля. – Вот он! – В сторону Горьки. Горька хмуро усмехнулся.

– А я в чем виноват? – с отчаянием спросил Журка. – В том, что не хочу быть предателем?

– О господи! Да нет здесь никакого предательства! Ты его выдумал! Ясно? На самом деле его нет!

– Есть, – сказал Журка.

– Нет его, нет! – крикнула Маргарита, наливаясь помидорной краснотой.

– Иринка не стала бы сниматься. Я тоже не буду, я ее друг.

Снова откуда-то появилась Эмма Львовна.

– Мне эта передача не нужна! Но мы не можем сейчас тебе в угоду заменить режиссера.

– И не надо, – вдруг успокоившись, заявила Маргарита. – Журавин просто болен, оставим его. Вероника Григорьевна, вы говорили, что Валохин знает роль принца не хуже Журавина, верно? Вот и пусть играет. А без шута можно обойтись. Как вы считаете?

– Как хотите, – издалека сказала Вероника Григорьевна.

– Вот и прекрасно! Валохин, переодевайся!.. Или, может быть, Журавин не даст свой костюм?

– Да нет, пусть берет… – растерянно сказал Журка. И добавил пренебрежительно: – Пожалуйста. Если хочет…

Он посмотрел на Горьку мокрыми презрительными глазами… и сразу подавился стыдом, как горячей кашей. «Ты что? – взглядом спрашивал его Горька. – Ты забыл? Забыл, как вечерами читали книги о плаваниях и бурях? Как я учил тебя летать на веревке? Как ты бежал за моим отцом и кричал, что я не виноват? Как мы там, на баррикаде из ящиков, стояли плечом к плечу… Думаешь, ты один такой гордый, а остальные – тьфу!»

«Горька, я…»

«Ладно, подожди…»

Горька сложил на груди тонкие клетчатые руки и сказал со спокойным удивлением:

– Надо же… А меня и не спросили.

– А тебя и не спросят, – с угрожающей ласковостью разъяснила Маргарита. – Ты будешь делать, что скажут. Иначе живенько сообщим отцу, а он впишет тебе, что положено…

Журка повернулся к ней так, что отлетела шпора.

– Вы что… – с тихой яростью сказал он. – Вы…

Но Горька перебил его. Он ответил негромко и чуть лениво:

– Не впишет. Он от нас ушел.

«Правда?» – с удивлением и тревогой взглянул на него Журка.

«Правда».

Так вот почему Горька был в эти дни такой… Пришелся и по нему злой удар. А может, и не удар? Может, это лучше? Ведь Горька жил при отце в постоянном страхе… Но почему в страхе? Откуда берутся такие отцы? Как ни поверни – всё равно горе.

И никакая машина не поможет, дурак он был, Журка. Думал: тысячи спутников над всей Землей, лучи, волны, пульты с миллионами сигнальных огоньков! Нажал кнопку – и отвел чье-то горе. А как отведешь, если горе делают сами люди? Если кому-то в радость чья-то боль? Если одни смеются, когда другие плачут? Тут все пульты задымят сгоревшими предохранителями, полопаются все сигнальные лампочки и спутники посыплются, как битые елочные игрушки…

– …Журавин, ты слышишь?

– Что?

– В последний раз тебя спрашивают: ты всерьез намерен сорвать телезапись?

…И опять лица, лица. Трясутся налитые помидорным соком щеки Маргариты. Блестят очки Аллы Геннадьевны. Рот Виктора Борисовича то сжимается в крошечную розочку, то превращается в черную дыру. Криво изгибаются нарисованные губы Эммы Львовны Кергелен. Гневно возносятся на лоб тонкие брови Нины Семеновны.

– Журавин!..

– Журавин!..

– Журавин!..

То крик, то опять спокойные и убедительные слова. Такие правильные! Ведь в самом деле срывается передача, простаивает съемочная техника, обижена Вероника Григорьевна, чуть не плачет Лида Синявина – ей так хотелось увидеть себя на экране! И всё из-за него, из-за Журки…

– Журавин, как ты не можешь понять…

Он может. Он всё понимает. Под лавиной справедливых слов, под их громадной взрослой правотой сжимается в крошечный комок его собственная правота.

В комок? В маленький неразбиваемый кристалл с колючими углами и гранями.

– Жу-ра-вин!

– Да подождите! – отчаянно сказал он и прижал к лицу ладони. – Ну, подождите, дайте подумать…

И сразу все замолчали. И в наступившей тишине было слышно только дыхание, а потом еще еле различимый свист. Кто-то про себя насвистывал в зале песенку. И Журка догадался, кто. И песенку вспомнил: про кораблик и дальние острова. Она звучала сквозь дыхание тех, кто ждал Журкиного ответа.

А чего они ждут? Когда он оторвет от лица ладони и скажет, что согласен? Они не знают, что он обманывает. Ни о чем он не думает, ничего не решает. Просто закрылся, чтобы хоть минуту отдохнуть от их напора, от угроз и уговоров, – от слов – таких верных и справедливых, что с ними невозможно спорить. Как он может спорить? Что он возразит этим людям, которые сильнее, умнее, старше?

Журка опустил руки, потрогал языком заросший рубчик на нижней губе и сказал:

– Нет.

* * *

Вот здесь бы и кончить повесть о Журавленке и его друзьях. Но не получается. Из-за одной мелочи. Когда Журку и Горьку всё же отпустили (а вернее, гневно прогнали), оказалось, что внизу, у спортзала, заперта раздевалка. Техничка тетя Лиза сердито сказала:

– Ничего не знаю. Не велено открывать. – И ушла, ворча и звеня ключами.

– Отомстили, – хмыкнул Горька.

– Глупо, – сказал Журка. – Думают, что ли, что мы обратно пойдем?

Он устало сел на скамейку у дверей. Журка тоже. В окнах стоял пасмурный свет, и это ничуть не удивило Журку. Столько времени продолжался этот бой там, наверху! Конечно, уже вечер…

Журка поставил перед собой шпагу, уперся щекой в рукоятку. Посмотрел на Горьку. Тот сидел, уронив руки между коленей, обтянутых шахматными штанинами.

– Правда, отец ушел? – спросил Журка.

– Правда. Три дня назад.

– Горька… Плохо, да?

– Не знаю… Мать изводится.

– Горька, ты… Ты меня прости.

– За что? – как-то необычно ласково спросил Горька.

– За всё. За вчерашний день.

– Ой, да ладно тебе. Я же понимаю…

– С этим Валеркой… Видишь, он…

– Да понимаю я. Куда тебе деваться, раз он сказал про брата… Наверно, у каждого человека должен быть брат…

– Наверно, – сказал Журка и поднял голову.

И Горька поднял голову. И убрал с глаз медные пряди.

– Я про это не раз думал, – сказал Горька.

– Про брата? Чтобы у каждого?

– Да.

– Тогда давай, – сказал Журка. После того, что было в зале, после спора и упорства, слёз и решительности он чувствовал, что надо теперь говорить без ложного смущения – честно и ясно. Такая пришла минута.

– Давай, – отозвался Горька, и глаза его посветлели.

– Давай. Чтобы ты и Валерка, и Ришка, и я… Это же можно!

– Можно.

– Это будет в тысячу раз лучше машины…

– Какой машины?

– Да так, это моя фантазия… Потом я расскажу.

– Ты расскажи…

– Вот пойдем домой – и расскажу.

– Ладно… А как пойдем? Не в этом же! – Горька дернул себя за пышную манжету на узком рукаве.

«Да, в самом деле, – подумал Журка. – Но, значит, надо идти к Маргарите, просить, чтобы открыли раздевалку…»

– Нет уж, туда я больше не пойду, – сумрачно сказал он.

– Я тоже…

– Лучше уж так идти домой… Нет, правда. Три квартала пробежать. Если кто удивится и спросит, скажем: из драмкружка. Что особенного? А форму и сумки потом отсюда заберем.

– Тебе-то хорошо, ты всё-таки принц. А я в этом клоунском наряде… Всем людям на потеху… Лучше уж совсем голым.

– Придумаешь тоже…

– А чего? Никто и не удивится, наоборот, скажут: молодцы. Скинули одежду, чтоб не замочить, и лупят в трусах под дождем!

– Под каким дождем?

– Ты что, не видишь?

За окнами прошелся по листьям резкий ветер, закрутились на асфальте пыльные вихри. И Журка наконец понял, что совсем еще не вечер, а просто надвинулась грозовая туча.

Мигнул розовый свет, а через несколько секунд прокатился над школой рокочущий гул. И ударили по стеклам большие капли.

– Ура! – сказал Журка. – Погода за нас! Ну-ка, расстегни мне сзади воротник…

– Давай… Готово. Журка, а зачем у тебя галстук под майкой? Я еще утром заметил…

– Надо. На счастье.

Они скатали в тугие муфты свои придворные доспехи и выскочили в тамбур. Дождь с нарастающей силой бил по автобусам у крыльца, над серебристым фургоном висела белая водяная пыль.

– Ну, дает, – сказал Горька и зябко переступил тонкими ногами.

– Да ничего, прорвемся! Нам не страшен серый волк! Бежим?

– Ага! Раз, два…

– Нет, постой! Вот как трахнет гром – сразу рвем!

Гром трахнул немедленно. И они бросились под упругие безжалостные струи. Ой-ей-ей какие холодные!

Но это сперва холодные. А потом ничего. Только очень уж здорово хлещут.

Сквозь ливень, сквозь мгновенные розовые вспышки и грохот майской грозы Журка и Горька мчались вниз по Крутому переулку. Журка почти захлебывался ливнем. Скользкий асфальт больно бил по босым пяткам и вырывался из-под ног. Промокший галстук (Журка его так и не снял) прилип к телу. Было жутковато и весело.

– Журка, не отставай!

– Я лечу! Только очень скользко!

Их обгоняли бурливые ручьи. Вернее, это был уже один поток, несущийся по мостовой и тротуарам.

Внизу, недалеко от Парковой улицы, вода с ревом срывалась в черный провал – в широкую, сантиметров тридцать, щель, которая открылась на мостовой и как бы разрубила правую часть дороги.

– Во какая пасть! Водопады глотает! – на бегу крикнул Горька. И оглянулся: – Журка, ты что?

А Журка стоял. Вода бурлила у его щиколоток и уносилась в гудящую пустоту. Журка сделал осторожный шаг – ближе к провалу. Пласт лопнувшего асфальта упруго закачался под ступнями.

– Ты что! – заорал подлетевший Горька. – Смоет! Или провалишься!

– А что там такое?

В это время огненная линия полоснула над крышами и трахнула так, что, казалось, на секунду остановился дождь. А потом захлестал пуще прежнего. Черная пустота втягивала в себя потоки.

– Что там? – опять крикнул Журка.

– Черт его знает! Какой-то подземный канал открылся или труба! Канализация какая-нибудь!

– Нет! Там целое подземелье! Как это могло случиться? Под самой дорогой! Крепеж разрушило, что ли?

– Не знаю! Потом разберемся! – закричал Горька. Струи лупили его по худым плечам и по голове с облипшими волосами. – Бежим!

– Подожди! А может, это подземный ход с Маковой горы?

– Может быть! Бежим!

Но Журка стоял. Он-то был сыном шофера. Он знал, что случится, если на скользкой дороге врежется передними колесами в эту щель автомобиль.

– Машина может грохнуться!

– Да не грохнется! Здесь они не ходят!

– А если на улице Мира опять проезд зальет? Все машины сюда повернут!

– А что делать? – крикнул Горька и присел от громового удара.

– Беги в школу! Скажи кому-нибудь, чтобы позвонили в ГАИ. Егору скажи!

– Бежим вместе!

– Да нельзя вместе! Я сигналить буду, если поедут! Вот, галстуком! – Журка дернул на шее слипшийся галстук. – Беги, ты в кедах, а у меня ноги скользят!

Горька рванул навстречу потокам и ливню. И на середине переулка скрылся за водяной завесой.

Журка оглянулся. До этого момента он не чувствовал холода, он был как бы сам частью стремительного дождя. Но сейчас задрожал.

Над тротуаром на высоте второго этажа горело окно. Там, в доме, зажгли очень яркую лампу, и широкий квадратный луч пробивался сквозь сверкающую толщу ливневых струй. Он чуть наклонно шел над мостовой и рассеивался на другой стороне улицы.

Журка машинально встал под этот луч, будто здесь было теплее.

Видимо, над Крутым переулком был самый центр грозы. Молнии стреляли уже не розовым, а белым светом, и гром трахал за ними сразу, без малейшей задержки. Журка пригибался от взрывов электрического треска, но делал это машинально. Он знал, что грома бояться нечего…

После очередного удара он не услышал, а скорее угадал, что сверху надвигается машина. И правда, за стеною ливня забрезжили размытые пятна горящих фар, а чуть позже проступил квадратный силуэт автобуса или автофургона.

Теперь всё пошло очень быстро. Журка бросил к ногам сверток с одеждой, наступил на него, чтобы не смыло, рывками растянул на шее узел, вскинул в кулаке галстук. Но ткань была темная от воды, струи прижали ее к руке.

«Не заметят, – понял Журка. – А если и заметят, ничего не поймут».

А когда поймут, будет поздно!

Если бы галстук – на свет!

Но луч шел высоко над головой – не достать, не допрыгнуть.

Журка нагнулся, выхватил из одежды шпагу. Ножны отлетели, и вода смыла их в провал. Журка намотал галстук на конец клинка, затянул узел, вскинул тонкий клинок над головой. Всё равно не хватало высоты. Чуть-чуть! А тяжелый автомобиль шел, шел, шел, и его фары расцветали за стеклянной стеной ливня, как громадные подсолнухи.

Журка встал на цыпочки и яростно тянулся к лучу. Наконец, то ли кто-то шевельнул в доме лампу, то ли сам Журка через силу рванулся по вертикали – луч коснулся галстука. Сырой клубок ткани налился неярким, но отчетливым багровым светом.

Теперь заметят! Если не смогут затормозить, то в крайнем случае отвернут. Лишь бы устоять, не упасть…

И он стоял, вытянувшись вверх, и каждая жилка стонала в нем, дрожа от яростной и нервной силы. Струи били по лицу, но он не закрывал глаз и смотрел на свой крошечный красный сигнал.

Опять вспыхнула над головой трескучая оглушительная звезда. Журка пригнулся и вытянулся вновь.

«Если ударит в клинок, я, наверно, не услышу грома», – подумал он. И стоял…

Молнии рубили ливневое пространство над соседними крышами, и каждая могла пройти обжигающим ударом через тонкую сталь клинка и струны Журкиного тела.

Не ударит? Не попадет?

Может быть, нет.

На этот раз, наверное, нет…

Но впереди еще столько гроз…

И если вы увидите под ливнем и молниями Журавленка, пожалуйста, поспешите ему на помощь.

Поспешите, как спешили восьмиклассники, поднятые отчаянным Горькиным криком.