Призыв и решение

Но постепенно чистота чеченского прецедента стала затуманиваться, пач­каться огромным потоком криминала, покрывшим не только саму Чечню, но и выбросами его оттуда во всю Россию (знаменитые «чеченские авизо», убежища для уголовников, изгнание русского населения, рабовладение и особо жестокий рэкет в российском предпринимательстве, абречество, воен­ная демократия и т.д.). Выдающиеся российские правозащитники склонны были списывать это все на издержки переходности, но власть вынуждена была искать решение. Энтропия нарастала стремительно отовсюду, но в первую очередь — из Чечни.

И благородные симпатии многочисленных тогда сторонников Сергея Адамовича к самоопределению пострадавших народов подверглись серьез­ным испытаниям, прямо-таки дискредитации, шедшей от защищаемой ими территории. Притом, что пока не было ни Буденновска, ни «Норд-Оста», ни Беслана, ни много чего еще.

На одной линии разошлись тогда граждане России: возмущение совести, с одной стороны, и тяжелая служба государства — с другой. У них разные ориентации: кого-то эта линия развела по противоположным лагерям, а кто-

то оказался на границе размежевания. Они видели правоту и вину и тех и Других.

Призыв к совести, нравственности обращается к ценностям человеческой жизни — свободе, милосердию. А вот решение должно быть практично, что­бы его посредством преодолеть конкретные трудности. Действительно, боль­шая разница, хотя и нет точных границ.

Призыв несет мораль — решение строится на технологии. Для одних не­прав нападающий, сильнейший — мерзавец именно он. К защищающимся нравственные оценки не применяются, к ним испытывают только сострада­ние, даже уважение к их духовному порыву. Разве что «наивны, неопытны в политике...» — говорят о них.

Для других неправ нарушитель Порядка, противящийся власти. Последняя обязана пресечь такое сопротивление, в том числе и силой.

Призыв возвышает максиму: общечеловеческие нормы самоценны и не­поколебимы. Квалифицированное решение всегда частично и относительно, оно в любом случае имеет и нехорошие последствия.

За провозглашение идеалов не надо отвечать. Их разделяешь или нет. Благородное слово безошибочно. За ним вера и чувство. А совершая практи­ческие действия, невозможно избежать просчетов, неудач. И ответственность за них предусмотрена правом и контролем.

В одном случае достаточно мнения или деклараций — устных или пись­менных. Их воздействие и последствия малоизмеримы, неявны. Воздействия же приказа, задания вполне очевидны, обозримы и оцениваются.

Поступки эти разнятся и по своей психологии.

Призыв больше реагирует на сильные эффекты, потрясающие события. Решение лишь тогда толково, когда упреждает потрясения, срабатывает еще при начальных признаках проблемы.

Призыв скорее отталкивается от негативных реалий, безобразий, жесто­кости. И ему принадлежат массовые симпатии, с ним духовная поддержка большинства. Решение ближе к рассудку, расчету, его сила — в конструктив­ности. Но им всегда недовольны, ибо всякое решение — успешно оно или нет — задевает чьи-то интересы.

Есть и статусные различия. Нравственное действие свободно, каждый в нем участвует от себя и добровольно. Управленческое действие предприни­мается по должностной обязанности и других принуждает к следованию за собой.

Движимый лишь совестью, я чаще всего не вырабатываю конкретных предложений. Под влиянием этого чувства я могу указать только на что-то общее, универсальное. Но если на мне ответственность за решение пробле­мы, я должен глубоко входить в подробности, а в них-то и вязнут добрые намерения.

Тут есть сущностная дилемма. И она имеет свои практические следствия, о чем ниже.

Часть IV. ИДЕАЛИЗМ

Глава IV ИД1АЛ ЭНТРОПИЙНЫЙ

2. УПРАВЛЕНИЕ И ПРОПОВЕДЬ

Призыв и решение в чем-то несовместимы.

Известна сила слова Андрея Дмитриевича Сахарова в защиту прав даже самых малых народов на местную автономию. В чем же тогда неудача его миссии по Карабаху? Какой народ имеет больше прав на самостоятельность и самоопределение в смешанных поселениях либо в районе, где одно село армянское, а соседнее — азербайджанское?

Разве не справедливостью руководствовалась власть, объявив о восста­новлении прав сосланных при сталинизме народов? Но разве не привела эта справедливость к многочисленным схваткам между народами?

Радикальные реформы 1992 года опустошили многолетние накопле­ния миллионов людей. Большинство из них уже не в состоянии за остав­шуюся жизнь восстановить утраченное. Это, конечно, не было намерен­ным ограблением, как гневно восклицали пострадавшие. Но определенно и то, что масштабы этого бедствия и столь тяжелые жертвы не останови­ли реформаторов; не реагировали они и на обвинения в жестокости и ошибках.

Они были управляющими. Они обязаны были принимать решения, любое из которых в чем-то оказывалось очень неправильным.

Чеченская катастрофа терзала и совесть, и ум гражданина, она вызывала раскол в одной и той же гражданской личности. И как же можно было сов­местить нравственный зов и практичное решение? А если эта личность на государственной должности?

С. Ковалев и большинство политических интеллектуалов взывали к феде­ральной власти. Только ее они хотели образумить. Почему не обращались к тем же дудаевцам?

То ли их видели не вполне полноценными По разуму, то ли они были правы как перешедшие в оборону. Может быть, потому, что чеченцы пред­лагали переговоры, правда, сугубо на свой лад: то как президент с президен­том, то при условии вывода войск.

Вызывали отвращение вранье и свирепость федералов. Но как, зная о неисчислимых страданиях его земляков, удавалось обходить гневом ликую­щую физиономию Джохара?! Объясните — как? Для этого надо было что-то сделать со своими чувствами и голосом.

Сергей Адамович отвечал на вопрос «АиФ» про Дудаева: он ведет себя как подобает военному. Безжалостно подставить свой измученный народ под неумолимую, чудовищную мясорубку — так подобает военному? И уж как военный Дудаев прежде всего должен был прикинуть соотношение сил.

В случае с С. Ковалевым мы имеем дело с важным и замечательным фе­номеном: заступничеством. Это из того дорогого, что осталось в России. Выполнение этой роли совсем не обязывает к государственному или управ­ленческому мышлению. Заступничество — функция общественного чувства.

И тогда упомянутые здесь парадоксы объяснимы. Ибо призыв — одно, а решение — другое.

Однако все же каждое из них имеет свою патологию: в одном случае это морализаторство, в другом — некомпетентность.

Заступничество нетехнологично и не может быть встроено в выработ­ку решения, а только способно влиять на него из недр общества. Народ­ному заступнику вряд ли можно найти какую-то роль даже в переговорном процессе. А если даже он и будет в нем участвовать, то сменит свою роль.

Невероятным также кажется и восприятие некоторыми нашими интел­лектуалами-государственниками всего хода сражения с Чечней и террора в Буденновске в частности. «Нельзя допускать унижения русского народа 1» Справедливо. Но можно ли допускать это по отношению к народу чеченско­му? Глухое невнимание, бесчувственность в межнациональной сфере — ин­теллигентно ли это? На заносчивости своего этноса, культе «своих» порядоч­ного государства не построишь.