Расизм как проблема

Еще одна проблема, побуждающая к глубинному социокультурному анализу — неожиданный всплеск национальных и расовых умонастроений в XX в. Дли­тельное влияние универсализирующей тенденции обернулось ростом национального и расового самосо­знания. Эту закономерность отмечал НА.Бердяев: «С необычайной силой вспыхнули в нашем мире древние расовые и национальные инстинкты. Национальные страсти терзают мир и грозят гибелью европейской культуре».

В 60-х гг. нашего века США были потрясены не­гритянскими волнениями. Стало ясным, что Америка не сумела переварить, интегрировать людей разных наций, вероисповеданий, культуры. Она оказалась не­способной «принять негров». Исследователи, которые обратились к этой теме, подчеркивали, что расхожее понятие «плавильного котла» (melting pot) не соот­ветствует реальности. Культуры и люди не созданы для плавки.

В связи с такой ситуацией рождается еще одна группа вопросов. Насколько сейчас возможна нацио­нальная идентификация и каковы ее границы? Каковы современные формы мессианства? Что явится альтер­нативой современному национализму? Обсуждение этих вопросов стимулирует интерес к культуроведению. Многие актуальные проблемы осмысливаются сегодня в специфических культуроведческих терминах.

Как отмечает НА.Сосновский, одна из самых оче­видных тенденций современного мира — интенсивный рост разнообразия культур, выходящих на историчес­кую арену в качестве самостоятельных субъектов после нескольких веков безраздельного доминирования За­пада. Это обстоятельство обусловило психологическую сопряженность культурных идентификаций с подавляемым комплексом неполноценности, который выражается агрессивными настроениями конфронтации по отношению к культуре-лидеру.

Можно согласиться с исследователем: процесс диверсификации, безусловно, драматичен и чреват неоднозначными последствиями. Европейски ориентированный исследователь, безусловно, испытывает дискомфорт при встрече с потоком эксцентричных верований, ценностных ориентаций, жизненных укладов и цивилизационных признаков. Все это разрушает привычные шаблоны культурологического анализа, порождает множество подходов к теме.

Весьма заметное явление современной культурной ситуации — религиозный ренессанс. Американский социолог Даниэль Белл, развивая в наши дни концепцию, согласно которой мир переживает сегодня стихийное и непредвиденное религиозное возрождение отмечает: ни один европейский философ прошлого века, кроме, пожалуй, Фридриха Шеллинга, не подозревал, что в будущем религия сохранит себя.

Белл, разумеется, неточен: его суждение не относится, например, к русским религиозным мыслителям, кторые, напротив, исходили из представления о взращивании религиозного сознания. Однако Белл прав в одном: многие культурфилософы были убеждены в том, что век религии недолог. Многие ученые прошлого, не только философы, полагали: незачем критиковать религиозные воззрения, поскольку свет науки обнаружит изначальные тайны бытия. Большинство футурологов нашего столетия, размышляя, какой будет последняя треть столетия, были убеждены что сакральная зона культуры окажется потесненной. Никто не мог помыслить, что в конце XX в. вопросы веры займут огромное место в зоне культуры.

Разумеется, разнообразные канонические ожидания теологов в существе своем не оправдались. Мало кто из известных теологов прошлого столетия мог предположить, что спустя несколько десятилетий самим церковникам придется размышлять о кризисе и возрождении веры, о крушении традиционных форм богопочитания. Американский социолог Х.Уорд в книге «Религия 2101 году» полагает, что религия в грядущем преврати в своего рода «духовный туризм». Будущее, по его мнению, может потребовать радикально новых обре Бога. Прихожане покинут церковь, как это сделали лодые мистики. Изменится отношение религии к сексуальной жизни. В храме можно будет совершать сойти. Не исключены праздники общенациональной оргии религиозной окраской. Такой прогноз для мыслителей прошлого века выглядел бы кощунственным...

Американский журнал «Futurist» посвятил спе­циальный номер будущему религии. Авторы его гово­рят о том, что традиционные религии, по сути дела, бессильны разрешить мировые проблемы. Они рас­суждают о том, как трансформировать религии, чтобы извлечь максимум пользы из универсальных ценнос­тей. Отмечают, что сегодня имеется множество проти­воречивых концепций относительно природы Бога. Спрашивают: что значит понятие о Боге вездесущем, если человек с помощью компьютеров может в опре­деленном смысле приблизиться к состоянию вездесу­щего создания?

Вместе с тем современное религиозное сознание приобретает этическую проблемность, универсаль­ность, тревожное неспокойствие духа. В конце тысяче­летия раскололось традиционное представление о кос­мосе, об истории, о человеке. Рождается новая карти­на мира, которая включает в себя множество культур-философских сюжетов.

В мире обнаруживается не только распространение экзотических верований, рождаются мощные фундаменталистские тенденции. По мнению видного амери­канского философа, культуролога С.Хантингтона, «ре­ванш Бога» найдет отражение в разностороннем и сильном фундаментализме. Это приведет к обостре­нию противоречий и, вероятнее всего, к столкновени­ям между семью-восемью базовыми цивилизациями, внутренне консолидирующимися преимущественно вокруг традиционных религий.

К концу нашего столетия сформировались устойчи­вые крупные массивы человечества — цивилизации. Среди них, например, атлантическая (в которую вхо­дят Западная Европа и Северная Америка), иберо-латиноамериканская, исламская, азиатско-тихоокеанская, африканская. Можно ли осмыслить судьбы ми­ровой истории без развернутой современной теории цивилизаций? Чем обусловлены конфронтации ны­нешнего мира? Каковы способы их разрешения? Вот вопросы, которые волнуют сегодня культурфилософов.

Еще одна группа вопросов, раскрывающих актуаль­ность проводимого культурфилософского анализа, — соотношение техники и культуры в целом. Современ­ный научно-технический прогресс был достигнут в не­мыслимо короткие сроки. Мир стоит сегодня на пороге неслыханного технологического переворота. Сегодня трудно представить себе в полной мере его социальные последствия. На повестке дня — радикальное преображение цивилизации. Новый этап научно-технической революции связан с качественными измене­ниями прежде всего в развитии и применении микро­электроники, информатики и биотехнологии, с новы­ми успехами в механизации и автоматизации произ­водства.

Гигантские успехи в развитии науки и техники во всех индустриальных странах мира бесспорны. Они порождают стремление осмыслить содержание совре­менных общественных сдвигов. Бурное развитие пере­живает «философия техники». Каковы последствия нового технологического переворота? Чем объяснить столь радикальные сдвиги в общественном сознании современного человечества? Становление информаци­онного общества породило очередной виток техноло­гического детерминизма и прогрессистских иллюзий? Кое-кто уверовал в возможность радикального реше­ния многих проблем цивилизации через разработку высоких экологических технологий и эффективных систем управления, формирование единого информа­ционного пространства и новой информационной среды обитания человека.

Однако чем дальше продвигается информационных общество, тем больше антропологических и культурфилософских проблем оно рождает. Ученые усматри­вают одну из основных опасностей начинающегося информационного этапа развития цивилизации в ро­ботизации сознания человека. Сейчас фактически про­исходит формирование нового человеческого типа, ко­торый можно было бы назвать «человек-микросхема».

На смену рациональному человеку индустриального общества приходит, как отмечают отдельные исследователи, гиперрациональный человек постиндустриальной информационной эпохи, человек-компьютер. Его неотъемлемыми качествами оказываются сверхкругозор и сверхинформированность. Глубинное систематизирование и целостное знание заменяется поверхностными представлениями, скоростной переработкой колоссальных объемов информации в соответствии с ал­горитмом: принял — обработал — выдал — получил практический результат. Все не укладывающееся в эту прагматическую схему объявляются ненужным, несовременным, нецивилизованным

Действительно возникают реальные опасности чело­века информативной цивилизации. Человек-микросхема даже не осознает противоречий в своем интеллектуаль­ном багаже, напротив, у него возникает ощущение, что он обладает большим знанием, которое к тому же легко получить. Так утрачивается интерес к фундаментальному образованию, напряженной работе ума, не говоря уже о внутреннем духовном совершенствовании, поисках выс­ших смыслов жизни. Все это заменяется получением сведений из различных информационных источников с помощью телекоммуникационных и компьютерных сис­тем, из «арсеналов знаний».

Здесь и в самом деле есть поле для культурфилософских размышлений. Ведь информация превращает­ся для человека в новый утонченный продукт потреб­ления, и к ней уже предъявляются не требования аде­кватности и значимости, а способности удовлетворять желания, страсти, доставлять удовольствие. Естествен­но, что информация преподносится часто в таком виде, в каком ее хотят воспринять — небольшими порциями (чтобы не переутомиться) и с соответствую­щей успокоительной либо слегка покалывающей чув­ства тональностью (чтобы внезапно не нарушить ду­шевного равновесия, ощущения комфортности).

Бурное развитие информации ставит общие вопро­сы культуры. Можно ли тиражировать информацию, делать ее моделью цивилизационного устройства, не имея развернутой культурфилософской концепции? Ведь сам человек становится придатком различных информационных систем, микросхемой огромной вы­числительной машины, элементом, не представляю­щим себе конечных целей, которым служит вся систе­ма. Людьми-микросхемами управляют люди-инфократоры — новые правители информационного общества. Они держат многочисленные ниточки, направляют информационные потоки, генерируют информацион­ные иллюзии. Наибольшая опасность заключается в том, что человек-микросхема, как правило, не осозна­ет своего информационного рабства. Разнообразие ок­ружающей информационной среды создает ощущение неограниченной свободы, собственной значимости и влияния, сопричастности к процессу управления.

...Над городом летает электронная страж-птица. Она призвана решить одну из сложнейших проблем, стоящих перед человечеством, — исключить преступ­ность из жизни общества. Едва злоумышленник отва­живается погубить жертву, как «умная птица», в кото­рую введено самообучающееся устройство, поражает потенциального преступника электрическим разрядом. Подумать только: устранение многовекового социаль­ного явления — преступности — заключено в фунте нержавеющего металла, кристаллов и пластмассы!

О страж-птице рассказывает известный американ­ский писатель Роберт Шекли. Автор, однако, предо­стерегает против идеализации грядущей эры автомати­зации. Он раскрывает парадоксальную картину: страж-птицы обрушивают свои кары на мясников, охотни­ков, они парализуют нормальное течение жизни. Ло­гика автоматов плохо согласуется с реальными проти­воречиями бытия. Финал рассказа Шекли «Страж-птица» носит характер провозвестия. Для уничтожение страж-птиц сконструированы самоуправляющиеся ме­ханизмы — ястребы. Автоматы порождают новые автоматы, но проблема устранения преступности оказывается неразрешимой. Новая техника обеспечивает новый виток автоматизации, но при этом возникает нечто пугающее: обнаруживает себя одномерная, сам себя порождающая логика. Научно-технический прогресс, исключающий погружение в человеческую проблематику, разъясняет через фабулу рассказа Р.Шею готовит человечеству много неожиданностей.

В самой общей форме эта мысль давно уже наш признание в культурфилософской литературе. Кто только не толкует о возмездии со стороны роботов умных автоматов, машин, вышедших из-под контроля Какие будут последствия информатизации? Один ведущих американских специалистов по информатике предупреждает о том, что «частная сфера жизни» окажется под угрозой. Ведь досье на любого человека вместит сведения обо всех сторонах его поведения, его родословной, о его заболеваниях, об участии «левых» движениях. Не приведет ли это к «информационному фашизму»? — спрашивает он.

Об этом же пишет и видный французский экономист А.Фурсан в книге «За новый либерализм. Постсоциализм». Применение средств информатики способно повлечь, отмечает он, за собой угрозу для личных свобод граждан. Создание централизованны «банков данных» на базе мощных ЭВМ может быть использовано для слежки за личной и общественно жизнью индивида. Кроме того, опыт «общества потребления», подчеркивает он, показал, что внедрение быт автомобиля, телефона, телевизора способствовал изоляции индивидов друг от друга, а не их сближению. Да, информатика позволяет людям уделять боль­ше времени друг другу, различным творческим увлече­ниям, занятиям спортом, общественной деятельнос­тью. «Однако путь, который приведет к этому, не без рытвин и ухабов. Индивиду придется научиться жить в условиях возрастающей сложности общества, принад­лежать системе, которую ему будет все труднее по­нимать».

Можно ли предвидеть результаты грандиозного тех­нологического переворота, который происходит в наши дни? Римский клуб, подготовивший доклад на тему «Микроэлектроника и общество», сопроводил его подза­головком «На радость и на горе». Исследователи отмеча­ют, что ни одно отдельно взятое изобретение или от­крытие со времен паровой машины не оказало столь широкого воздействия на все секторы экономики: «Пер­вая промышленная революция в неслыханной степени умножила мускульные силы человека и животных, заня­тых в производстве, вторая — подобным образом рас­ширит умственную способность в такой степени, кото­рую мы сегодня вряд ли способны предвидеть».

Как будут складываться отношения между культу­рами в век компьютеризации? На этот счет существу­ют разные точки зрения. Развивающиеся страны опа­саются, что распространение компьютеризации вестернезирует их культуры. Видный американский социолог Олвин Тоффлер придерживается противоположного мнения. «По мере того, как компьютеры распростра­няются в Азии, по мере того, как китайцы (и китайцы, проживающие за пределами Китая) развивают свои собственные речеразличающие системы, способные обрабатывать их идеографический язык, по мере того, как спутники передают информацию через прежде изолированные районы Тихого океана, по мере того, как дипломированные специалисты Индии или Син­гапура создают программы для компьютеров в Манхэттене или Миннеаполисе, мы, вероятно, можем также стать свидетелями мощного потока финансовых, культурных и прочих влияний Востока на Запад».

Разработка культурфилософской теории требует переоценки многочисленных источников, которые в течение длительного времени находились под спудом или толковались превратно. О мировом искусстве, его жанрах и этапах развития написано множество книг. Однако вряд ли может считать себя образованньм тот, кто не знаком с произведениями рьщающегося философа и историка Ипполита ТэСочинения этого автора, изданные на русском языке несколько десятилетий назад, давно стали библиографической редкостью. Между тем, в наши дни обостренного интереса феноменологии культуры настало время для пытливого и внимательного чтения работ ТэНаряду с трудами Георга Брандеса и Александра Веселовского эта книга составляет классику культурфилософской и искусствоведческой мысли.

Одухотворяющей работе ума, вошедшего в глубину тэновского анализа, мешают многочисленные идеологизированные комментарии, которые подстерегают читателя повсюду — в виде предисловий к прежним изданиям, свежих энциклопедических статей и развернутых искусствоведческих эссе. Тэн — едва ли не чемпион по ярлычкам. Ему инкриминируется позитивизм, биологизму эклектизм. Многие современные работы о Тэне состоят из одних изобличений, бесконечные «измы», как шути­ли Ильф и Петров, что-то вроде стригущего лишая.

Парадоксально, но насквозь пропитанный «дурной методологией, зараженный биологизаторством и психологизаторством, Тэн тем не менее создал произведения, которые почти не имеют себе аналогов по универсальности захвата материала, исследовательского кругозора и строгой фактичности. Данные, приведенные ученым, можно не проверять, теоретическая добросовестность философа не нуждается в рекомендациях. Идет ли речь о средневековой цивилизации в готической архитектуре, великих художниках Возрождения или родстве греков и латинян, сравнении лирической поэзии греков с поэзией современных народов типах реалистической или комической литературы, — в работах Тэна нет приблизительных или неточных деталей, нет поверхностных оценок,

Следует, судя по всему, сменить нашу оценочную оптику и без убогих предрассуждений обратиться щедрой мозаике фактов, проницательных наблюдений тонких постижений и выводов, которые позволяют воссоздать силуэты культурных эпох. Когда Тэн сравнивает эпохи расцвета или эпохи упадка, он не ограничивается двумя-тремя иллюстрациями. Исследователь толкует о литературе, музыке, скульптуре, живописи. Он вводит нас в мир культурных феноменов разного ранга и разного смысла.

Ни одно из философских направлений не обладает статусом непогрешимости. Каждое из них не более, чем предельное обнаружение того потенциала, кото­рым обладает конкретная мировоззренческая установ­ка. Позитивизм сегодня во многом выглядит анахро­низмом. Бурное разрастание гуманитарного, антропо­логического, собственно культурологического знания лишает привлекательности идею строгого естественно­научного мышления. Да и сама наука все чаще рас­сматривается лишь как специфическая форма органи­зации духовного опыта.

И все-таки мысль о возможных междисциплинар­ных постижениях объекта не утрачивает своей значи­мости. Глубинное знание мыслится как итог много­факторного, разностороннего подхода к проблемам. В соответствии с позитивистской установкой Г.Брандес, А.Веселовский, И.Тэн отдают предпочтение факту. У нас, воспитанных в иной методологии, это рождает психологическую дискомфортность. Нам, разумеется, милее тенденции и оценки, нежели выверенная кон­кретность культурных феноменов во всем их многооб­разии и самобытности.

Отчего без изобличения и без пафоса? Почему спо­койное величавое восхождение от эпохи к эпохе? Зачем это ботанически дотошное, почти естественно­научное перечисление? Но вот по здравому размышле­нию улавливаем: за минувшие десятилетия преобрази­лись оценки, сменились пристрастия. Что же осталось нетронутым? Верховенство его величества Факта. Да, такими были, можно полагать, древние живописцы Помпеи и Равенны. Тождествен классический стиль при Людовике XIV. Узнаваемы статуи на гробнице Медичи. Живое тело, запечатленное на полотне, дов­леет себе. Живописцы-реалисты в Италии схожи с анатомами. Конкретны и выразительны символичес­кие и мистические школы в той же стране.

Факт предельно значим, когда речь идет о культур­но-исторической школе, поскольку именно разносто­ронней фактуры не хватает многим «всеобщим историям искусств». Однако примеры вовсе не представлены ис­следователями в обособицу, точно из гербария. Они все-таки, тяготея к событийности, выражают ее стремление воскресить образ культурной эпохи, передают ее аромат и неповторимость. Произведение искусства, по мысли французского искусствоведа, не есть нечто единичное, отдельное. Картина, трагедия, статуя — непременная часть целого. Речь идет не только о творчестве художни­ка, которое выражает единство стиля. Воссоздается акустика времени. Рельефной, исторически конкрет­ной оказывается общественная обстановка.

И все-таки как с точки зрения общей культуроло­гии расценить, скажем, предлагаемые лекции И.Тэна? Одно дело, когда он рассказывает о гимнастике во времена Гомера или о малых фламандцах. Другое, когда он рассуждает о типологии искусств. Третье, когда заявляет, что буквальное подражание не являет­ся целью искусства. Фактограф, аналитик, эксперт. Чему же довериться? Ведь, кроме регистрации фактов, в лекциях немало теоретических рассуждений, обоб­щающих соображений. Неужели нет иной путеводной нити, кроме позитивистской?.

Время расставляет собственные акценты. Наивно сегодня кроить философию по меркам точной науки Не вполне разумно отождествлять философию со своеобразной ботаникой: у нее совсем иное предназначение. Однако идеал строгой рациональности сохраняет свое значение и в наши дни, в том числе и в культурфилософии. Если говорить об общей направ­ленности тэновских экспертиз, то они ближе всего по своему духу к современным попыткам раскрыть коллективную ментальность, то есть передать исходные типы мышления, господствующие в конкретном обще­стве, особенности душевного склада людей, психоло­гические черты эпохи.

Раскрывая собственный вариант философии истории и искусства, Тэн выдвинул понятие «основной ха­рактер» (предвестие последующих формул в философии — «национальный характер», «социальный харак­тер»). Имелся в виду главенствующий тип человека,: который появляется в конкретном обществе и затем воспроизводится в искусстве. Стало быть, исследова­теля интересовал не общий план истории, не анонимные социальные структуры, а именно всечеловеческое, как оно проявляется в разное историческое время.

На содержание антропологически трактованного характера, по Тэну, оказывают воздействие три фактора — раса, то есть наследственные свойства, среда момент, проще говоря, историческая эпоха. Если этом перечислении недостает классового подхода, т напомним, что плоского социологизма в искусствоведения и культурологии более чем достаточно. Ведь только мнилось, что обостренный интерес к живому телу или смену стилей можно легко объяснить неожиданно рожденными общественными интересами.

Мысль Тэна глубже, поскольку многие процессы в культуре возникают вообще на уровне коллективного бессознательного. Мы не знаем, например, кто являет­ся автором тех или иных традиций, идущих из глуби­ны веков. Культурные феномены нередко восходят к глубинам психики. Национальные, расовые компонен­ты чрезвычайно важны в той же мере, как и общесо­циологические факторы. Кроме расовой принадлеж­ности и существующих исторических условий, Тэн весьма большое значение придавал понятию среды, то есть психического, духовного, культурного, социаль­ного окружения. Весьма значимыми оказывались «мо­ральная температура» или «состояние умов и нравов»; мы, возможно, сказали бы сегодня — ценностные предпочтения людей.

Разумеется, психологические процессы не следует сводить к физиологическим реакциям. Однако целесо­образно ли естественную органику изгонять из «наук о духе»? Создавая типологию искусств, Тэн опирался на теорию аналогий, усматривая определенные прототи­пы собственных классификаций в тех условиях, с по­мощью которых Жофруа Сент Илер объяснил стро­ение животных, а Гете — морфологию растений. Озна­чает ли это, что французский исследователь не видит различия между биологическим и социальным? Такой вывод был бы поспешным и тенденциозным. Изучая социум, важно, конечно, видеть его специфику. Но разве неразумно прослеживать в обществе те же зако­номерности, которые обнаруживаются в природе?

После неокантианцев «науки о природе» традиционно противопоставляют «наукам о духе». Величие естествен­ных наук, как подчеркивал Э.Гуссерль, состоит в том, что они не довольствуются эмпиризмом. Что касается челове­ческой духовности, то она опирается на человеческую природу. Духовная жизнь человека укоренена в его телес­ности, а каждая человеческая общность — в телесности конкретных людей, которые являются членами этой об­щности. Феноменолог прав: историк не может рассматри­вать историю Древней Греции, не принимая во внима­ние физической географии Древней Греции, не может изучить ее архитектуру без учета строительных матери­алов. Тэну это было бы предельно ясно.

Культуроведение (культурология) — интегральное выражение гуманитарного знания. Но как его рас­шифровать? Можно представить себе эту дисциплину как воспроизведение, описание и анализ фактов худо­жественной культуры. В этом смысле новую науку отождествляют с историей человеческого творчества, летописью мировой культуры. Вот, скажем, Освальд, Шпенглер описывает феномены египетской культуры. «Египтяне же, — пишет он, — прочно сохранявшие свое прошлое в памяти, в камне и иероглифах, так что мы сегодня, по прошествии четырех тысячелетий, можем d точностью определить годы правления их царей, увеко­вечивали также их тела; благодаря этому великие фараоны — символ потрясающего величия — и теперь лежат в наших музеях с прекрасно сохранившимися чертами лица, тогда как от царей дорийского времени t. сохранилось даже имен. Мы точно знаем день рожден» и смерти почти всех великих людей со времени Да Это кажется нам само собой разумеющимся».