Подступы к своему театру 4 страница

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Над морем город основался...

...О мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте уздой железной

Россию вздернул на дыбы?»

О, как страшен мне — Евгению — вид Петра. Как за­гадочен и непонятен:

«Ужасен он в окрестной мгле!

Какая дума на челе! —

Он смотрит на памятник не отрываясь, кружась и кружась, почти пригибаясь к земле, но запрокинув голо­ву вверх, туда, где высится Петр, —

— Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачешь, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?» —

спрашивает Евгений и прикрывает глаза рукой, словно защищаясь от грозного видения (здесь подтекстом снова проходит тема декабрьского восстания).

«Кругом подножия кумира

Безумец бедный обошел

И взоры дикие навел

На лик державца полумира.

Стеснилась грудь его. Чело

К решетке хладной прилегло,

Глаза подернулись туманом,

По сердцу пламень пробежал,

Вскипела кровь...» —

вскрикивает Евгений с душевной болью, грозя зонтом, и вдруг бросается в сторону с приглушенным криком: «Настенька!» Это мечтатель пришел на свидание с На­стенькой.

«— Настенька», —

повторяет он, бросаясь ей навстречу. «— Ну, где же письмо?» —

спрашивает она мечтателя.

«— Вы принесли письмо? — Нет у меня письма, разве он еще не был? В эту минуту мимо пас прошел молодой чело­век».

Я стою окаменев и медленно провожаю глазами того, кого так ждет Настенька.

Но события разворачиваются очень стремительно. Я возвращаюсь к Акакию Акакиевичу: снова зажмурив­шись и вытянув зонт, нащупывая дорогу, идет дальше по темным улицам Акакий Акакиевич.

«Нет, лучше и не глядеть», — подумал он и шел, закрыв глаза, и когда открыл их... увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами...».

В центре на пустой площадке стоит одинокая фигу­ра Акакия Акакиевича с широко открытыми глазами.

«У него затуманило в глазах и забилось в груди».

Тут я снова получаю эпизодическую роль — вора, срывающего шинель с Акакия Акакиевича.

Это не какой-нибудь жалкий, мелкий, захудалый во­ришка. Нет, он велик, грозен и действует уверенно:

«А ведь шинель-то моя!» —

властным голосом произносит он и ловко срывает ши­нель. Я срываю с себя, и, высоко подняв, держу плед.

«Акакий Акакиевич хотел было уже закричать «караул», как другой приставил ему к самому рту кулак, величиною в чиновничью голову, промол­вив:

«А вот только крикни!»

На последних словах, я бросаю плед с такой силой, что он летит через всю сцену за кулисы.

Акакий Акакиевич остается один на петербургской площади. Шипели нет.

«Акакий Акакиевич чувствовал только, как сня­ли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уже больше не чув­ствовал. Через несколько минут он опомнился и поднялся на ноги, но уже никого не было. Он чув­ствовал, что в поле холодно и шинели нет, стал кри­чать, по голос, казалось, и не думал долетать до концов площади. Отчаянный, не уставая кричать, пустился он бежать через площадь прямо к будке, подле которой стоял будочник и, опершись на свою алебарду, глядел, кажется, с любопытством, желая знать, какого черта бежит к нему издали и кричит человек».

Далее, доведенные до отчаяния, и Акакий Акакие­вич и Евгений как бы сливаются воедино.

«Он мрачен стал

Пред горделивым истуканом

И, зубы стиснув, пальцы сжав,

Как обуянный силой черной,

«Добро, строитель чудотворный! —

Шепнул он, злобно задрожав. —

Ужо тебе!..»

Кто мог произнести это «Ужо тебе!..» Некое собирательное лицо — все, кто обездолен... Но вот угрожающая рука моя бессильно падает. Я раз­давлен. Надо мной висит копыто лошади грозного Всад­ника. Я никуда не могу деться, я не бегу, но топчусь и маюсь почти на одном месте, сгибаясь в три погибели...

«И вдруг стремглав

Бежать пустился. Показалось

Ему, что грозного царя,

Мгновенно гневом возгоря,

Лицо тихонько обращалось...

И он по площади пустой

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

И, озарен луною бледной,

Простерши руку в вышине,

За ним несется Всадник Медный

На звонко-скачущем коне;

И во всю ночь безумец бедный

Куда стопы ни обращал,

За ним повсюду Всадник Медный

С тяжелым топотом скакал».

Громкий крик раздается на пустой площади: — «Настенька!!»

Это зовет ее тот молодой человек, которого она е таким трепетом ожидает.

«Боже, какой крик! как она вздрогнула! как она вырвалась из рук моих и порхнула к нему навстре­чу»! —

с горестным воплем восклицает мечтатель, понимая, что он теряет Настеньку навсегда.

«Но она едва подала ему руку... как вдруг снова обернулась ко мне, очутилась подле меня, как ветер, как молния... обхватила мою шею обеими руками и крепко, горячо поцеловала меня. Потом, не сказав мне ни слова, бросилась снова к нему, взяла его за руки и повлекла его за собою».

В последний раз доносится голос Акакия Акакиевича: «Шинель... шинель... шинель...».

Так рухнуло счастье моих маленьких героев. Я выхожу на авансцену и произношу эпилог: из вариантов «Медного всадника»:

«Была ужасная пора...

Об ней свежо воспоминанье...

И будь оно, друзья, для вас

Вечерний, страшный лишь рассказ,

А не зловещее преданье».

«ВОИНА»

Мы давно задумали сделать работу об империалисти­ческой войне.

Меня увлекали две темы: война и история христиан­ства. Вторую я так и не осуществил.

Для того чтобы поднять тему войны, необходимо было прочесть очень много книг и выбрать основную дорогу. Необходимо было понять, в каком ключе решать эту очень сложную и очень обширную тему. После изучения лите­ратуры мы поняли, что книги пацифистского характера нам не нужны, что гораздо интереснее и нужнее раскрыть причину возникновения войн.

Как только мы тронулись в этом направлении, тотчас же с потрясающей наглядностью перед нами встали уродливые явления капиталистической действительности: борьба за рынки, за колонии, порабощение отсталых на­родов. И снова мы вспомнили строчки из «Манифеста Коммунистической партии»: «История всех до сих пор существовавших обществ — была историей борьбы клас­сов...».

«Манифест» стал ведущей нитью и в этой работе.

Изучив литературу, я подумал, что война, вообще го­воря, скверная, неприятная штука и не стоит в нее играть. Как человеку плохо па войне, мы не хотели доказывать, мы знали, что есть писатели, которые неоднократно пыта­лись это объяснить. Нам хотелось показать, откуда возни­кает необходимость стрелять.

Сгоряча мы бросились в путешествие по дорогам зем­ного шара посмотреть, что везут, куда везут, что такое товар и почему его нужно обязательно продавать. Конечно, путешествовали мы так, как это делал Жюль Верн. Сидя в своей комнате, мы путешествовали по страницам мно­гих и разных книг.

Мы их прочли порядочно: мы совершили путешествие в Африку, в Малую Азию, заглянули в промышленные центры Европы. И у нас закружилась голова.

Мы ведь не кончали экономического института и были совершенно несведущи, что такое нефть, сколько ее на белом свете, сколько требуется железа, даже что такое кофе мы, оказывается, совсем не знали. Мы знали кофе в чашке на столе, но мы никак не предполагали, что его можно топить в море. Оказывается, ничего остроумнее нельзя придумать, если его много на земном шаре, и ни­чего нет, кроме бизнеса, наживы. Мне хотелось крикнуть: перелейте все пушки в один большой кофейник и разда­вайте всем, кто любит пить свой утренний кофе. Все это можно организовать у Поповой под горой Змейкой. Я там однажды был на большом первомайском банкете и, уве­ряю, остался очень доволен.

Меня поразили нелепости, какие происходят среди, ка­залось бы, умных, вполне деловых людей. Я с детства уважал всех понимающих толк в математике и отчасти завидовал умеющим щелкать на счетах. Я заметил, что мне хочется плакать над неграми, как плакал в детстве, читая «Хижину дяди Тома», и подумал: ничего как следует быть еще не изменилось, хотя наше детство уже позади.

Словом, мы, так сказать, прислушались, как щелкают счетами в мировом масштабе.

Что мой папа с его счетами акцизного чиновника, с его Российской империей?.. У пас испортились нервы от такой ерунды, чепухи, нелепости на земном таре.

Итак, мы переехали в Ленинград и с головой окуну­лись в работу над новой темой, над композицией. Мы обо­сновались в чужом кабинете, огромной, длинной комнате с камином и мебелью, обитой красным сафьяном; там было очень много книг, но трогать их было нельзя. И тогда мы принесли свои книги и начали работать.

Однажды я стоял у окна и думал: что же делать с композицией дальше? Мое раздумье прервала Попова: она сообщила, что нашла великолепного Вильгельма Второго.

— Очень театрального, в таком изумительном туале­те, что женщины позавидуют.

— Ну и что? — рассеянно спросил я.

— Как что? Он едет на Восток...

— На Восток?..

— Ну да... Он едет в Иерусалим.

Я взял страничку, переписанную из книги Павловича, под длинным названием «Империализм и борьба за ве­ликие железнодорожные и морские пути будущего» и про­чел:

«На голове его была традиционная прусская кас­ка с золотым императорским орлом, но лицо его бы­ло скрыто большой белой вуалью, спадавшей на пле­чи. Великолепный белый кирасирский мундир просвечивал сквозь тончайший дамасский бурнус, прозрачный, как вуаль, и блестевший, как золото.

На своем чудесном белом коне, окруженный пышной и многочисленной свитой, Вильгельм II вступил в Иерусалим».

Так... так... Ах прохвост, подумал я, как въехал! Ну что за маскарад!

Я быстро забрался в свою «библиотеку» и пробормо­тал кое-что на взгляд подходящее.

Пока заборматывал, Попова подсовывала новое.

— Я нашла его речь.

Я прочел его речь, обращенную к магометанам:

«Преисполненный глубокого волнения при мысли находиться на том месте, где пребывал один из бла­городнейших государей всех времен, великий сул­тан Саладин, рыцарь без страха и без упрека, кото­рый нередко даже своим врагам давал уроки истин­ного рыцарского духа, я пользуюсь прежде всего случаем, чтобы поблагодарить султана Абдул-Гамида за гостеприимство.

Пусть султан и триста миллионов магометан, рас­сеянных по всей земле и почитающих в нем халифа, будут уверены, что во всякий момент германский император будет им другом».

Я мысленно прочел стихи Пушкина:

«Клянусь четой и нечетой,

Клянусь мечом и правой битвой,

Клянуся утренней звездой,

Клянусь вечернею молитвой...».

И задумался...

И тут, не знаю как, я попал в дедушкин театр, в ни­жегородский ярмарочный собор. Я попал туда сегодня совершенно случайно. За секунду до этого я не подозре­вал, что попаду в этот театр. Я был совершенно озадачен тем, что попал в свое детство.

Ведь я строил драматургию... Я строил тему: «Виль­гельм II въезжает в Иерусалим».

Иерусалим... Это слово — свечи, это слово — звук коло­кола, это — чтение двенадцати евангелий.

Я заволновался: я не предполагал, что воскрешу ре­пертуар моего деда. Я никак не предполагал, что он будет мне необходим. Я попробовал забормотать, но нет, в моей памяти не сохранился полностью репертуар моего деда. Но кое-что я наскреб для примерки.

Это было приблизительно так:

«Привели ослицу и молодого осла

и положили на них одежды свои,

и он сел поверх них.

И когда вошел он в Иерусалим, весь город

пришел в движение и говорил: кто сей?»

Но что же все это означает, спросите вы? Я еще сам толком не понимал, что это означает, но не сомневался, что скоро это будет кое-что означать. Соратница же моя утк­нула нос в наши бесчисленные заметки и разгребла груду бумаг па столе.

Наконец она с досадой сказала:

— Ну, ты помнишь эту выписку? Из Павловича? Как ее: «Немецкие инженеры доказывали...».

Ага... Она подкапывается под вильгельмовскую поли­тику на Востоке. Она добилась своего: нашла выписку о немецких инженерах, предполагавших проложить же­лезную дорогу от станции Хайдар-паша близ Константи­нополя до древней столицы халифов.

Складывалось, естественно, так: после инженеров дать въезд Вильгельма в Иерусалим.

Но я заупрямился: после инженеров я дал въезд Иису­са в Иерусалим, а затем открыл путь Вильгельму.

Тут я еще немного побормотал и нашел в своей библио­теке всего две строчки с пушкинской полки:

«Черная галка, запели все разом. Черная галка, соседи галдели...».

Так реагировал народ на ослепительный въезд герман­ского императора. Иерусалим — это город, в который, пом­ню с детства, въезжал Иисус... и вдруг, оказывается, совсем еще недавно въехал Вильгельм II. Во-первых, он перещеголял Христа пышностью въезда. Я правильно до­гадался, что Иисус давно поотстал от промышленного века. И второе. Я с детства люблю ассоциации, я ощущаю их как начало драматическое. Это я вынес из своего детства, где театр моего деда и ярмарка стояли рядом.

Мне захотелось еще раз подержать два конца радуж­ной дуги: в одной руке я держу высокое, а в другой — низкое. Я давно заметил, что дело артиста — срывать маски.

Я возвеличиваю въезд Вильгельма до Иисуса — и Иисус падает до Вильгельма. У него дурной последова­тель! Я просвечиваю Вильгельма-завоевателя через еван­гелие, я вижу «черную галку», тем самым дело Иисуса проиграно, ибо его последователь — «черная галка», не больше.

Можно было двинуть в дело речь Вильгельма, но я заметил, что мне готовится новая идея.

— Мне кажется... Тут было бы неплохо...

— Ну?

— «При наступлении ослепление противника играет важную роль...» — это подчеркивает маскарад Вильгельма.

Я схватил листок — и сообразил, в чем дело. Это была статья «Искусственный туман» из специального журнала, любезно предоставленного нам для работы Военной ака­демией имени Толмачева.

— Нужно еще что-нибудь в этом роде, — сказал я.

— Сейчас. «Искусственный туман служит для того, чтобы обмануть противника, например, представить для него местность в ложном виде».

— Мы это отнесем выше, к инженерам, — сказал я. Тема искусственного тумана показалась мне интерес­ной, но требующей развития.

Весь материал в окончательном виде выстроился так:

«...Искусственный туман служит для того, чтобы обмануть противника, например, представить для него местность в ложном виде...».

«...Немецкие инженеры доказывали, что к концу 1917 года локомотив поезда, вышедший со станции Хайдар-паша насупротив Константинополя, быстро промчавшись через Анатолию, Сирию, Месопотамию, Персидские горные цепи Тавра и Адда-Дака, перелетев через волны исторической реки Евфрата, с победным свистом и торжествующим грохотом своих колес врежется под своды грандиозного вокзала, ко­торый Немецкий банк собирался выстроить в древней столице халифов».

«...И когда приблизились к Иерусалиму и пришли в Вифанию к горе Елеопской, тогда Иисус послал двух учеников, сказав им: «Пойдите в селение, кото­рое прямо перед вами, и тотчас найдете ослицу... и молодого осла... отвязавши, приведите ко мне.

Ученики пошли и поступили так, как повелел им Иисус. Привели ослицу и молодого осла и положили на них одежды свои, и он сел поверх их.

...И когда вошел он в Иерусалим, весь город при­шел в движение и говорил: кто сей?»

«...На голове его была традиционная прусская каска с золотым императорским орлом, но лицо его было скрыто большой белой вуалью, спадавшей на плечи. Великолепный белый кирасирский мундир просвечивал сквозь тончайший дамасский бурнус, прозрачный, как вуаль, и блестевший, как золото.

На своем чудном белом коне, окруженный пыш­ной и многочисленной свитой, Вильгельм II вступил в Иерусалим...».

«Черпая галка, запели все разом,

Черная галка, соседи галдели...».

«...При наступлении ослепление противника иг­рает важную роль».

«Преисполненный глубокого волнения при мысли находиться на том месте, где пребывал один из бла­городнейших государей всех времен, великий султан Саладин, рыцарь без страха и без упрека, который нередко даже своим врагам давал уроки истинного рыцарского духа, я пользуюсь прежде всего случа­ем, чтобы поблагодарить султана Абдул-Гамида за гостеприимство...

Пусть султан и триста миллионов магометан, рассеянных по всей земле и почитающих в нем ха­лифа, будут уверены, что во всякий момент герман­ский император будет их другом».

«Клянусь четой и нечетой,

Клянусь мечом и правой битвой,

Клянуся утренней звездой,

Клянусь вечернею молитвой...».

«Германия, Англия, Франция, Италия бросаются тройным галопом от обожженных солнцем берегов Красного моря к великим равнинам Центральной Африки, от Индийского океана к сказочной области великих озер.

...Бэчуана-Лэнд... Уганда... Родезия... Нигерия... Новая Гвинея... Эритрея... Конго... Камерун... Судан... Дагомея... Трансвааль... Мадагаскар... Оранж...».

Работу гнали на курьерских и застревали надолго в сугробах белых листов; Попова вооружилась ножницами и клеем.

Однажды я объявил забастовку. Я сказал: баста! Де­ло дрянь, сказал я. Дело нам с тобой не под силу. Это невыполнимая задача, чтобы и рынки, и пушки, и нефть, и руда, и люди в госпиталях (она уже сидела над учеб­ником краткого курса хирургии). Оказывается, весь мир работает на эту проклятую тему, а необъятное — не объять.

У меня уже давно рябит в глазах от необъятности материала.

«Пехотные части таяли как воск...» — прочел я.

«Наш перелет скоро был отмечен треском пер­вых взорвавшихся бомб...».

«Солдат ест и спит с оружием в руках, готовый каждую минуту драться...».

«Накрыв полотенцем глаза наркотизируемого, наливают хлороформ по капле с небольшой высо­ты...».

«Возле спящих ставят часовых...».

«Скрытые темнотой ночи, обе эскадры, вышед­шие на рандеву, сближались...».

«Однако для того чтобы выдержать удар, снаряд должен быть бронебойным...» —

пробегал я попадавший на глаза уже знакомый мне, много раз перечитанный материал.

— Да, ты прав... — сказала Попова и продолжала: — Действительно, рябит в глазах, очень много бумаг... Но, если бумаги и отложить в сторону, ничего не изменится, так как главное перенесено в память, в образное пред­ставление.

Что написано на бумаге, уже не так важно. Важно другое, важно то, что наступил такой период в работе, когда от материала никуда не убежишь.

Выпали из памяти какие-то слова, но и без точного порядка многое видишь: видишь не слово «туман», ви­дишь поле боя, затянутое пеленою тумана.

В этой стадии работу бросать уже поздно. Трудно найти последовательность материала, но это необходимо.

Почему же необходимо?

Да потому, что материал преследует... Как правило, запоминается то, что хорошо, а значит, запоминается нужное, верное... Ненужное не усваивается, оно остает­ся па бумаге, в буквах. Так проверяется нужность мате­риала, обязательность его. Зритель должен видеть. Если не увидит, то не услышит — так мне кажется. Возможно, я ошибаюсь?.. Возможно, звук решает?..

Возможно, запоминается звук.

Тут я не выдержал и заговорил. Я сказал, что, разу­меется, решает звук.

— А почему?

Но тут она отошла к окну. За окном было светло. Простенький деревянный театральный мостик, канал Грибоедова, пряничная церковь, конюшни — все другое, все не как всегда. Белая ночь.

— Я лично знаю, что мы закончим, — сказала она. — Я это знаю потому, что уже все вижу. А у тебя не все еще звучит, и ты сбиваешься с толку. И поэтому ты не уверен — нужно или нет.

Я заспорил:

— Мне важен ритм, время. Я знаю ухом, когда в воздухе повисает скука.

— Она повисает от пустых звуков, не согретых актер­ской задачей.

— Она повисает оттого, что тебе хочется видеть слишком много.

— Я согласна. Мне нравится видеть.

— А у меня звуки выдыхаются оттого, что их много.

— А нужно каждое слово видеть.

— Ну хорошо, допустим, что я все слова вижу, что же, их станет меньше?

— А я тогда еще больше увижу, это приятно.

Наступила пауза, решалась судьба работы.

— Попробуй вот это.

Она дала мне страничку из «Старого введения в диа­лектику природы» Фридриха Энгельса.

«Материя движется в вечном круговороте...» — на­чал я. Я прислушался: «Материя... движется... в вечном... круговороте...».

«Медленные слова», подумал я, «медленное движение, незаметное, как движение звезд па небе».

Когда я задумался о том, что такое материя в дви­жении и в вечном круговороте (это не шутка: вечность), я заговорил очень торжественно и очень медленно.

«Материя движется в вечном круговороте, завершаю­щем свою траекторию в такие промежутки времени, для которых наш земной год не может служить достаточной единицей».

Только в такое замедленное и торжественное чтение укладывалась мысль.

Она сказала:

— Вот теперь я вижу каждое слово. Я продолжал:

«...каждая конечная форма существования материи — безразлично, солнце или туманность, отдельное живот­ное или животный вид, химическое соединение или раз­ложение — одинаково преходяща, и в котором ничто не вечно, кроме вечно изменяющейся, вечно движущейся материи и законов ее движения и изменения».

— Великолепно! — сказал я. — Это будет начало... Стояла белая ночь. За окном зашуршала метла двор­ника. Она была права: в ту белую ночь мы пошли дальше.

Теперь мы совершали прогулку по «Краткому курсу хирургии». Мы делали последнюю часть работы: «Лаза­рет».

«...накрыв полотенцем глаза наркотизируемого, наливают хлороформ по капле с небольшой высо­ты...

При доступе воздуха и света, а также при при­менении газового и керосинового освещения хло­роформ разлагается с образованием удушливого газа фосгена».

Я наборматывал последние строчки:

«...удушливого газа фосгена...» — тут что-то есть... Попова подслушала и предложила мне:

«...облако относится ветром за линию противни­ка, и бывали случаи, что газ наблюдался на рас­стоянии десяти миль позади линии фронта».

Мы не удержались и повели две темы: газовой войны и операции.

«Такие облака, или волны, обычно следуют по направлению долин. Озера и реки не оказывают на них влияния...».

«...Маска, плотно прикрывающая отверстия но­са и рта, представляет собой проволочный каркас с натянутой поверх... стерилизованной марлей.

Голова наркотизируемого должна быть помещена низко».

«...Возле спящих людей ставят часовых, каждый часовой отвечает за безопасность порученной ему группы людей.

В случае газовой атаки часовые кричат:

«Газ!» — надевают противогазы и подают тре­вожный сигнал».

Попова давно оставила кисть художника и резала для меня бумагу. Она резала бумагу не кистью, а ножницами, и в ту ночь я понял, что это одно и то же. Она развивала тему — тему операции и газовой атаки. Она изучала кни­гу Фрайса и Веста «Химическая война», выпущенную Военгизом в 1924 году.

В ту ночь я сознательно пошел на сложные ассоциа­тивные ходы. Я пришел к выводу, что мы тронули снова очень важное.

«...Техника рассечения кожных покровов такова:

Предварительно пометив линию разреза, хирург

фиксирует кожу указательным и большим пальцем

левой кисти, держа в правой руке скальпель в той

или иной позиции:

а) можно держать скальпель как писчее перо, размахи ножа невелики, но зато очень отчетливы,

б) можно держать его как смычок, размах очень велик, но без большой силы и, наконец,

в) можно его держать как столовый нож».

Я увидел, что вот место для моих любимых страниц о развитии человеческой руки у Эпгельса.

Нужно отдать справедливость, что я, по меткому опре­делению моего режиссера, походил в эту минуту на Ака­кия Акакиевича, который, добираясь до любимых букв, «был сам не свой».

Тут, конечно, дело обстояло иначе: мне нужно было взвесить нечто большее, чем любимые буквы трогатель­ного Акакия Акакиевича.

Поэтому вполне законно мое волнение. Мне в ту ночь захотелось еще раз побывать в том грозненском репейни­ке, где я строил мою первую композицию.

С того времени прошло пять больших лет.

Я держал в руке текст Энгельса и раздумывал: верно или не верно, если я привлеку эту страницу?

«Прежде чем первый кремень при помощи чело­веческой руки был превращен в нож, должен был, вероятно, пройти такой длинный период времени, что в сравнении с ним известный нам исторический период является незначительным. Но решающий шаг был сделан, рука стала свободной и могла теперь усваивать себе все новые и новые сноровки, а при­обретенная этим большая гибкость передавалась по наследству и возрастала от поколения к поколению.

...человеческая рука достигла той высокой сту­пени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафа­эля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини».

Я давно носил эту страницу в памяти. Кажется, насту­пил момент, когда я смогу исполнить ее под «лучом».

Через год мое желание осуществилось, работа увидела свет. Я исполнял свою работу «Война», в которой мы на­шли движение вечной материи, как говорит Энгельс, «вечно движущейся материи», и биение сердца неизвест­ного солдата, имя которому миллион.

Я играл, вспоминая ту белую ночь в Ленинграде, когда мы пошли дальше, в глубь нашей работы и, наконец, поставили последнюю точку, — в том Ленинграде, кото­рый стал в 1942 году великим символом героической борь­бы и победы человеческого духа и воли. Мы не подозревали тогда, какие дни, какие ночи переживет этот бессмерт­ный город. Я никогда ни на одну минуту не предполагал, что немецкие авантюристы направят свои длинные пуш­ки на Ленинград, подойдут к незабываемому Грозному. Ничего этого я не предполагал в ту ночь, когда мы закан­чивали в «Лазарете» тему вечной жизни.

«Но как бы часто и как бы безжалостно ни со­вершался во времени и в пространстве этот кругово­рот; сколько бы миллионов солнц и земель ни возни­кало и ни погибало; как бы долго ни длилось время, пока в какой-нибудь солнечной системе и только па одной планете не создались условия для органиче­ской жизни; сколько бы бесчисленных органических существ ни должно было раньше возникнуть и по­гибнуть, прежде чем из их среды разовьются живот­ные со способным к мышлению мозгом, находя на короткий срок пригодные для своей жизни условия, чтобы затем быть тоже истребленными без милосер­дия, — у нас есть уверенность, что материя во всех своих превращениях остается вечно одной и той же, что ни один из ее атрибутов никогда не может быть утрачен и что поэтому с той же самой железной не­обходимостью, с какой она когда-нибудь истребит на земле свой высший цвет — мыслящий дух, она должна будет его снова породить где-нибудь в дру­гом месте и в другое время».

В ту белую ночь мы снова были счастливы.

Работа двинулась вперед. Мы перешли к следующему эпизоду, посвященному трагической судьбе крупнейших городов Европы, центров культуры, науки и искусства, варварски уничтожаемых дальнобойной артиллерией.

В этом эпизоде я снова привлек «репертуар» моего де­да. Статья военного специалиста, описывающего различ­ные виды орудийного огня, сочеталась с текстом псалма Давида:

«... — Огонь из всех башен!

— Заградительный огонь!

— Тревожащий огонь!

— Разрушительный огонь!

— Огневое нападение!

— Огневой вал!»

«...Начальнику хора па струнных орудиях».

Псалом Давида:

«Расторгнем узы их и свергнем с себя оковы их. Ты поразишь их жезлом железным,

сокрушишь их, как сосуд горшечника».

«...Во время наступления мы начали бомбардиро­вать Париж из окрестностей Лиона посредством ору­дия, имевшего дальность в 130 километров. Это ору­дие было изумительным продуктом науки и техниче­ского искусства, шедевр фирмы Круппа и ее дирек­тора Раузенбергера».

«... — Огонь изо всех башен!

— Заградительный огонь!

— Тревожащий огонь!

— Разрушительный огонь!

— Огневое нападение!

— Огневой вал!»

«...29 марта один из снарядов попал в переполнен­ную молящимися церковь. 88 человек было убито; 68 ранено...».

И снова звучал текст из псалма Давида:

«...Ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обнажены, как головня».

Этот трагический по своему характеру псалом в фи­нале эпизода звучал протестом и местью за варварство и разрушения:

«Расторгнем узы их и свергнем с себя оковы их».

Заключительная фраза псалма явилась мостком к эпи­зоду о Либкнехте: Европа в огне, но Россия уже превра­тила войну империалистическую в войну гражданскую, прорвана цепь империализма и вселила надежду в сердца борцов. Назревают и в Европе революционные взрывы.