Коляска» II. В. Гоголя

В «Коляске» Попова повесила желтые ширмы. Я тот­час поверил, я полюбил желтые листья еще в Кисловод­ске, где мы встретились. Еще там она заметила, что я люб­лю яркий цвет.

В самом начале «Коляски» она попросила меня сыграть охотника и наловить дичи к обеду.

Я согласился — играть в охотника и стрелять палочкой в воздух мне показалось занятием очень приятным. Тот­час же из-за ширмы стали падать маленькие салфеточки (их бросал мой слуга), я совсем обрадовался и с большим удовольствием стал стрелять в салфеточки, ловить их и одну за другой заправлять за воротник.

«Обед был чрезвычайный...» — начал я.

Я начал так, как будто ничего более приятного, нежели предстоящий обед, я не испытывал.

«...осетрина, белуга, стерлядь и дрофы (я стре­лял в салфеточки), спаржа, перепелки, куропатки, грибы (я продолжал стрелять) доказывали, что по­вар еще со вчерашнего дня не брал в рот горячего, и четыре солдата с ножами в руках работали на по­мощь ему всю ночь фрикасеии же л ей».

Я был приглашен на обед, и я с удовольствием отобедал в «порядочном обществе». Гостей было много, я один, и все их салфеточки очутились у меня за воротником — я ходил в пышном жабо.

«После обеда все встали с приятною тяжестью в желудках... (и я в том числе)... и, закурив трубки с длинными и короткими чубуками, вышли с чашками кофию в руках... (и я в том числе)... на крыльцо».

Выйдя на крыльцо (сиречь па авансцену), я поболтал с генералом о серой кобыле:

«...Лошадь, пуф, пуф, очень порядочная.

— И давно, ваше превосходительство, пуф, пуф, изволите иметь ее? — сказал Чертокуцкий.

— Пуф. пуф, пуф, ну... пуф, не так давно. Всего только два года, как она взята мною с завода!»

Так я болтал, как вдруг получил новую роль.

Я получил роль «Аграфены Ивановны», то есть дол­жен был сыграть ту самую лошадь, о которой я только что с такой приятностью беседовал с генералом.

Мой режиссер надел на меня лошадиную шапочку и попонку. Я сделался лошадью.

Я видел балаганы на Нижегородской ярмарке. Я видел, как удав превращается в женщину с бриллиантовой гре­бенкой. Я не растерялся и сыграл серую кобылу «Аграфену Ивановну», которая была «немного простужена», ко­торая «чихала». Мне это было нетрудно, я очень любил гладить встречающихся лошадей. Мы им носили в цирк, морковку.

Я захотел, чтобы мне дали морковку, но режиссер мне ее не дал.

Однако я волновался: я репетировал лошадь. Слуга стучал палочкой по моей ноге, я приседал и тихонько ржал. Я видел, как это делают лошади в цирке.

А затем, сыгравши «Аграфену Ивановну», я вновь вернулся к роли Чертокуцкого, я пьянел.

«...словом, когда начали разъезжаться, то уже было три часа и кучера должны были нескольких особ взять в охапку, как бы узелки с покупкою, и Чертокуцкий, несмотря на весь аристократизм своп, сидя в коляске, так низко кланялся и с таким разма­хом головы, что, приехавши домой, привез в усах своих два репейника».

На столике вольтеровского кресла стояла хрустальная бутылка. Я изображал Чертокуцкого в пути. Я был пьян: я представлял собой не более как «узелок с покупкою».

Наступало утро. Я, покачиваясь в коляске, отбивал ча­сы, легонько ударяя в бутылку. Стекло звенело, как на пароходе склянки, как в детстве, на Волге.

Я «привез в усах своих два репейника».

— Но усы! Где же мои усы? — спросил я вдруг моего режиссера.

Она на минуту оробела, видимо, удивившись, что это мне понадобились вдруг усы, но тотчас же заявила:

— Ну, если тебе так хочется, возьми их — поиграй с конским хвостом на каске.

О! Я тотчас принял предложение: моя гусарская каска висела на бутылке. Я попробовал малость потянуть хвост к себе и сейчас же остановился.

— Что же мне делать с ним? — спросил я режиссера, приставив к губе.

— Нет, это надо, пожалуй, делать так, как будто ты его видишь в зеркало.

В зеркале получалось. Я откидывался в кресло, нама­тывал конский хвост на палец.

Наконец, я приехал в свою усадьбу.

Я выпрыгнул из коляски (из кресла), и за мной тот­час задвинулись ширмы. Получилась желтая стена, яркая, как кленовый куст в Кисловодске.

Я предполагал, что получу роль супруги Чертокуцкого.

Да, я ее получил. Я с большим удовольствием прогу­ливался вдоль великолепной желтой стены, собирая цве­ты: «И цветы, пригретые солнцем, утрояли свой запах».

Как вдруг я сообразил, что желтая стена — солнечная дорога, по которой приближаются едущие к нам экипажи.

Я сказал: «Вставай, Пульпультик! Слышишь ли? Го­сти!» Я упал на колени перед ширмой (стена сделалась ширмой в ее спальне) и, заглянув внутрь, с отчаянием за­метил: «Ах, боже мой, у тебя в усах репейник (И!)» Я обалдел. Я посмотрел на солнечную дорогу... Я стал Чертокуцким:

«А, так он уже едет?... А обед, что ж обед, все-ли там как следует готово?

— Какой обед?» — пискнула супруга Чертокуцкого, как это делал на ярмарке Петрушка.

Я играл в традициях народного балагана: я один вел диалог.

«А я разве не заказывал?

— Ты? ты приехал в четыре часа ночи, и, сколько я ни спрашивала тебя, ты ничего не сказал мне».

Экипажи приближались. Автор предложил мне спря­таться в коляску. Я раздвинул ширмы (они сделались воротами в сарай) и бросился в кресло.

Здесь я должен заметить, что кресло наше представля­ло собой чрезвычайно сценическую конструкцию — оно было точной копией настоящего вольтеровского кресла, с откидной спинкой, с пюпитром для работы — с небольшим подвесным столиком, с подножкой.

Но мне недолго пришлось просидеть в «коляске Чер­токуцкого».

«Между тем экипажи подъехали к крыльцу».

Мне предстояло изобразить большое общество, при­ехавшее па обед.

«Вышел генерал и встряхнулся, за ним полков­ник, поправляя руками султан на своей шляпе».

Я один. Офицеров много. Мы стали искать оттенки поведения каждого персонажа — предстояло сыграть мас­совую сцену.

«Потом соскочил с дрожек толстый майор, держа под мышкою саблю».

Вольтеровское кресло изобразило пажи офицеров. Я разгружал их.

«...Потом выпрыгнули из бонвояжа тоненькие под­поручики с сидевшим на руках прапорщиком, нако­нец сошли с седел рисовавшиеся на лошадях офи­церы...».

Работы хватало! Я, признаться, любитель «массовых сцен». Населить сцену помогает автор — помогает слово.

Что же остается актеру? Найти в глубинах текста иг­рающие слова. Они-то и будут твоими премьерами. Такие слова требуют особой техники исполнения. Они возника­ют как бы поверх остальных. Они — фавориты в строчке, если это стихи.

В прозе существуют ударные слова — слова-премьеры, на которые опирается исполнитель.

Премьеры нижеприведенного текста будут: генерал, султан, саблю, из бонвояжа, прапорщиком — это вехи.

Антураж располагается вокруг так, чтобы премьеры играли на языке (сверкали, как па солнце), вот, напри­мер:

«Вышел генерал и встряхнулся...».

Словесный антураж: вышел, встряхнулся. Однако не так важно слово «вышел», как «встряхнулся».

Оно как бы создает атмосферу вокруг слова «генерал», дает характер, поведение персонажа.

Слово «вышел» констатирует факт и поэтому доходит само по себе, как начало логическое, не требующее дока­зательств.

«Генерал встряхнулся» — слово, характеризую­щее явление. Слово это, однако, не для того так препари­руется мной, чтобы исполнитель сделал неверный вывод. Вложите все в паузу после слова генерал, остающегося основным. Пауза придает фигуре генерала монументаль­ность, некую незыблемость, статичность, величие.

И тем неожиданное прозвучит «и встряхнулся». Я улавливал в этом чисто гоголевское несовпадение. Вир­туозное сочетание высокого и низкого присуще прозе Гоголя.

Такого рода «подвохи» его сверкающего ума я искал и находил всюду, в каждой фразе.

Вот, например, штрих: я назвал премьером слово «сул­тан». Почему? Да потому, что это характеризует свиту генерала. Это нечто сверкающее на солнце и заслоняющее фигуру полковника. Гоголь не показывает ни его усов, ни глаз, ни роста. Он пишет:

«...за ним полковник, поправляя руками султан на своей шляпе».

В этой фразе два слова-премьера: полковник, султан. Первое — логического порядка, не требующее доказа­тельств, второе — характеризующее явление.

Исполнительски, лично для меня это выглядит так:

«... за ним полковник, поправляя руками султан на своей шляпе».

Распашка текста облегчает пластическую сторону спектакля: поведение на сценической площадке. Вырази­тельное слово позволяет экономить движение. Только намеками, не отходя от кресла, я ищу поведение каждо­го офицера в соответствии с его чином.

«Вышел генерал и встряхнулся...». Мы скрестили два пути: рисунки Федотова и текст Гоголя: грузный генерал вышел, остановился. За пим полковник, поправляя сул­тан на своей шляпе. Он весь в легком движении головы, на которой «султан» — его гордость, в ней основная ха­рактеристика полковника.

«Потом соскочил с дрожек толстый майор...»

Майор путал все, как бы преграждая путь «тоненьким подпоручикам с сидевшим на руках прапорщиком». Я оставил майора в положении человека, собирающегося соскочить с дрожек, несколько согнувшегося и застывше­го на одно мгновение, чтобы затем легким «антраша» вы­бросить всю эту молодую компанию подпоручиков.

«...Наконец сошли с седел рисовавшиеся на лошадях офицеры».

Кто не знает этого характерного движения одной но­гой, когда человек сходит с лошади? Снимая плавно ногу с воображаемой лошади, я останавливаюсь как вкопан­ный. Массовая сцена доиграна при помощи акцентов, уже найденных в тексте. Все движения как бы пласти­чески выливаются одно из другого. Движение, начатое од­ним офицером, завершается другим, третьим, четвертым, так рождается общий характер «массовой сцены» — тол­пы, где мелькают силуэты, характерные движения рук, ног, голов.

Такого рода сцены можно дать во многих вариантах, по основное — льющееся ритмическое движение фигур — должно быть экономно и предельно выразительно.

Я очень люблю Гоголя. Мне весело произносить такое старомодное слово, как «бонвояж», слово, пахнущее де­вятнадцатым веком. Все, все здесь пленительно и по ра­зуму и по чувству иронии, легкой и солнечной. Наконец, я играю финал. «Барина нет дома», — сказал, крыльцо, лакей. Это заявление равносильно холодной водой.

Приближается развязка. О позор! Господа направляются в сарай посмотреть коляску Чертокуцкого. Еще одна массовая сцена. Господа офицеры разглядывают экипажи.

«Ничего особенного — коляска самая обыкновен­ная», — с небрежной надменностью бросает оскорблен­ный генерал, фраппированный необычайным происшест­вием... (Обещанного обеда не будет, нужно возвращаться, не солоно хлебавши, в город.)

Полковник, всегда готовый услужить, подхватывая мелодию генерала:

«Самая неказистая... Совершенно нет ничего хоро­шего».

И уже очень услужливо, сгибаясь в три погибели, лас­ково льстиво один из молодых офицеров:

«Мне кажется, ваше превосходительство, она совсем не стоит четырех тысяч».

Резкая контрабасовая нота генерала: «Что? (!!)»

Еще более сгибаясь, замирая, нежнейше, но с хоро­шей дикцией (генерал не расслышал) повторяет офицер:

«Я говорю, ваше превосходительство, что мне кажет­ся, она не стоит четырех тысяч...».

Так тщательно оркестрованная сцена продолжается до самой развязки, до того момента, как перед глазами «офицеров предстал Чертокуцкий, сидящий в халате и согнувшийся необыкновенным образом».

«А, вы здесь», — сказал изумившийся генерал.

Далее, двигаясь к авансцене, я сообщал публике уже от автора:

«Сказавши это, генерал тут же захлопнул дверцу, закрыл опять Чертокуцкого фартуком и уехал вместе с господами офицерами».

Мой слуга, повернув кресло, медленно двигает его вслед за мной к авансцене.

Я садился в кресло, слуга стоял рядом, облокотившись на спинку. Мы оба были в некоем меланхолическом со­стоянии. Звучала музыка Мусоргского (впоследствии Моцарта). На какие-то секунды я был в состоянии уби­того позором Чертокуцкого. Потом я ощущал себя рас­строенным генералом. Потом я был автором, посмеяв­шимся над всей этой незатейливой историей, и, наконец, становился исполнителем, отыгравшим финал, закончив­шим акт. Я отдыхал и слушал хорошую музыку.

Я сидел неподвижно и обозревал разворачивавшуюся передо мной дорогу, залитую солнцем, по которой уезжал экипаж с офицерами. Так я играл пантомиму, без слов, немую сцену «по Гоголю».

Потом, когда музыка умолкала, я вставал и кланялся.