Казначейша» М. Ю. Лермонтова

Наконец-то мы дошли до «Казначейши». И вот я въезжаю в Тамбов.

«И вот однажды утром рано,

В час лучший девственного сна,

Когда сквозь пелену тумана

Едва проглядывает Цна,

Когда лишь куполы собора

Роскошно золотит Аврора...

Уланы справа по шести

Вступили в город...».

Я стоял на кресле в длинном зеленом плаще, па голове моей — великолепная гусарская каска с лошадиным хво­стом, а передо мной сидел мой собственный слуга. Впере­ди, на откинутой спинке кресла, лежала лошадиная шапоч­ка. Это были наши трофеи из «Коляски». Мы — офицеры-путешественники по городам и весям. Мы приехали из города Н. — у Гоголя — в город Тамбов — у Лермонтова, но мы не забыли захватить с собой свое имущество.

Мой слуга дремал, потому что было еще раннее утро.

Искрящиеся молодостью стихи Лермонтова помогли мне въехать великолепно!

Затем я выслушал городские сплетни от моего слуги, но мы ему не дали произнести ни одного слова. Мы ему разрешили только шептать мне на ухо быстро и ловко в одно и другое, но разговаривать — ни-ни... нет... мы ему разговаривать не разрешили. Я же в изумлении повторял вслух те сплетни, которые он мне принес.

Но мы ему разрешили двигаться в ритме лермонтов­ского стиха: он это умел делать.

Он двигался молча по легким, звонким, как бы щеголь­ским строкам, не раскрывая рта, но очень ловко и четко. Он подавал мне нужные по ходу действия аксессуары и мою скромную декорацию — кресло, ширмы.

У нас был свой балаганный чемодан: круглая лубяная коробка, золотистая, как ширмы в «Коляске». В эту ко­робку складывались мамины шляпы, когда она уезжала от нас с отцом в Варшаву.

В эту самую коробку, памятную с детства, мы сложи­ли все необходимое для нашей героини — казначейши.

Попова подарила ей маленькие балетные туфельки. Я тот­час обрадовался — я вспомнил девочку Вандервельде на Нижегородской ярмарке. С криком «алле!» она бросалась в горящий бассейн. С этим подтекстом («алле!»), на этом ритме я въехал в Тамбов и сразу же подметил в окошке казначейшу.

Я исполнял романс «Мне грустно потому, что весело тебе...» как серенаду.

Я был великолепен, потому что я гусар, молод, жа­жду любви, потому что я гость в Тамбове и завтра буду уже где-то там... неизвестно где.

А потом я вместе с моим слугой показал публике, что такое бал в городе Тамбове. Мы оба играли лакеев: мы обносили яблоками и вином собравшееся общество. Ябло­ки и вино действительно были у Лермонтова в стихах, но не на наших блюдах.

«В огромных вазах по столам

Стояли яблоки для дам;

А для мужчин в буфете было

Еще с утра принесено

В больших трех ящиках вино...».

На этом тексте мы важно несли нашу крышку с хру­стальной бутылкой и пустую лубяную коробку, как бы наполненную яблоками. С изысканной плавностью, боясь расплескать вино, уронить яблоки, поднимаем мы наши подносы над головами, перешептываемся, ловко исчезая в кулисах и снова возвращаясь. Мы испытывали огром­ное удовольствие, исполняя эту сцену.

Итак, мы прогуливались из кулисы в кулису. Мы пере­мигивались. Мы сплетничали — мы оба слуги.

Я открывал бал. Я открывал его громоподобным сло­вом:

«Амфитрион... был предводитель».

Здесь я подражал слуге моего дедушки. У него тоже в его театре был слуга — дьячок с громоподобным голо­сом. Я унес в мой балаган его интонацию, ибо это тоже была провинция, собственно, это и был Тамбов. В Там­бове по воскресеньям все слушали репертуар моего деда.

Это звук каждого провинциального города Россий­ской империи-

Это было подобно провозглашению: «Многие лета...» — так я читал:

«А м ф и т р и о н... был предводитель —

И в день рождения жены,

Порядка ревностный блюститель,

Созвал губернские чины

И целый полк. Хотя бригадный

Заставил ждать себя изрядно

И после целый день зевал,

Но праздник в том не потерял».

Итак, я открыл бал в городе Тамбове. Я еще упустил сообщить, как я «шепнул» своему слуге:

«Весь вечер моему улану

Амур (рр)... прилежно помогал».

Я ему рявкнул в ухо и мягко, спокойно ушел за ку­лису.

Я был в буфетной и сплетничал откровенно, грубо, во весь голос.

Я вошел в танцевальный зал и стал вести себя, как подобает приличному слуге. Я показал это тут же на сце­не: на протяжении трех-четырех шагов и десяти секунд сценического времени.

Но вот я опять — «штаб-ротмистр удалой» — кокет­ничаю с Авдотьей Николаевной.

«И вдруг — не знаю, как случилось, —

Ноги ее, иль башмачка,

Коснулся шпорой он слегка».

Маленькими розовыми балетными туфельками, на подножке кресла, я изображал, как туфельки Авдотьи Ни­колаевны танцевали — очаровательно, жеманно-пугливо, уклоняясь от прикосновения уланских шпор.

«Два комплимента, нежный взор —

И уж дошло до изъясненья...».

Снова танцуют туфельки. Авдотья Николаевна

«Немой восторг спеша сокрыть,

Невинной дружбы тяжкий опыт

Ему решила предложить».

Прерывая нежную игру с туфельками, я превращаюсь здесь в грубого медведя, я не могу скрыть своего недо­вольства.

«Таков обычай деревенский!

Помучить — способ самый женский».

Я сую туфельки в карман и ухожу.

События развиваются. Не падая духом, я на другое утро после бала в полном параде, в зеленом плаще при­хожу к казначейше, чтобы объясниться ей в любви.

Мой режиссер предложил мне сыграть Дон-Жуана. Именно это я и сделал. Я сел на спинку вольтеровского кресла, как на боевого коня. Я объяснялся в любви, возвышаясь на этом огромном копе, как будто я — памят­ник Дон-Жуану, как будто я въезжаю в Мадрид,

«...Усы плащом прикрыв, а брови шляпой...».

Однако в самый разгар объяснений мне помешал вер­нувшийся домой казначей.

«... Они взглянули

Друг другу сумрачно в глаза;

Но молча пронеслась гроза,

И Гарин вышел».

Ничего не поделаешь, я слез с копя, взмахнул с доса­дой плащом и пешком вернулся в свой трактир. Но вдруг... входит слуга. Он вносит записку:

«Что это? Чудо! Нынче просит

К себе на вистик казначей...».

Я недоумеваю, что за странная записка, я, по Лер­монтову, жду дуэли. Я уже зарядил пистолеты. Я об этом даже сообщил публике:

«Дома пули

и пистолеты снарядил,

Присел — и трубку закурил».

Я сижу, думаю, а у меня перед глазами продолжает развертываться картина дуэли. Мои мысли — тему дуэ­ли — сыграл слуга. Мой слуга был хорошо тренирован­ный молодой человек.

Он очень красиво, наотмашь падал (непонятно, каким образом), как натянутая стрела, описывая дугу в воздухе.

Словом, слуга очень хорошо выполнил данную ему режиссером мизансцену.

Я склонялся над ним и медленно закрывал его зеле­ным гусарским плащом.

Может, завтра (после дуэли) точно так же закроют меня мои сослуживцы, мои офицеры. Я вынимал красный платок из «армата и медленно вытирал саблю. Это был ку­сок моего простреленного сердца, влюбленного в казна­чейшу, и я ронял его на зеленый плащ.

Так мы сыграли пантомиму дуэли. События разверты­ваются: дело идет к развязке.

Дождавшись вечера, иду опять в дом казначея.

Теперь уже мне некогда открывать бал. Мне пред­стоит другое: сыграть большое общество, собравшееся у карточного стола.

«Пошла игра. Один, бледнея,

Рвал карты, вскрикивал; другой,

Поверить в проигрыш не смея,

Сидел с поникшей головой».

И вот я играю казначея: он все проигрывает дотла. Дело идет за полночь, все устали: появляется замедлен­ный предутренний ритм. Мой казначей:

«Вниманья просит у гостей.

И просит важно позволенья

Лишь талью прометнуть одну,

Но с тем, чтоб отыграть именье

Иль «проиграть уж и жену».

Я сидел, распластав свой зеленый плащ на двух под­весных столиках вольтеровского кресла. Зеленый цвет — карточное сукно. На яркое сукно ложатся маленькие карты.

Услыхавши слова казначея, я стремительно выбегаю на авансцену, играя возмущение толпы:

«О страх! о ужас! о злодейство!

И как доныне казначейство

Еще терпеть его могло!

Всех будто варом обожгло».

А с плаща сыпятся дождем маленькие веселые карты.

Так я играю возмущение, но... во мне заговорил Гарин.

«Улан один пре-хлад-но-кровно

К нему подходит».

Подтянувшись, как на параде, он приближается к казна­чею медленно, как рок.

... «Очень рад! —

Он говорит: — пускай шумят;

Мы дело кончим полюбовно,

Но только, чур, не плутовать —

Иначе вам несдобровать!»

Я выиграл казначейшу. Наступает развязка. Вот какая она у Лермонтова:

«Тогда Авдотья Николавна,

Встав с кресел, медленно и плавно

К столу в молчанье подошла —

Но только цвет ее чела

Был страшно бледен; обомлела

Толпа. Все ждут чего-нибудь —

Упреков, жалоб, слез — ничуть!

Она на мужа посмотрела

И бросила ему в лицо

Свое венчальное кольцо —

И в обморок».

Теперь я получаю роль казначейши. Я иду медленно, завернувшись в плащ. Я играю античную трагедию. Ме­ня проиграли в карты... По дороге я вспоминаю, что я только тамбовская казначейша, и, чуть-чуть приподняв юбку (то есть плащ), стряхиваю пыль, как это делала моя мама у нас в селе на Верхней Волге.

А потом я продолжаю играть трагедию. Я играю по­руганное женское достоинство.

Мы, конечно, сорвали маску в конце. Я сорвал мой плащ, перебросил через плечо и ушел очень довольный, засунув в карман маленькие балетные туфельки, с ко­торыми я играл казначейшу на балу, перед объяснением в любви.

А потом я сообщил, что произошло в городе:

«Неделю целую спустя,

Кто очень важно, кто шутя

Об этом все распространялись;

Старик защитников нашел;

Улана проклял милый пол...».

Тут я перемигнулся с публикой и сказал

«Не зависть ли? Но нет, нет, нет;

Ух! я не выношу клевет!..»

Я собрал аплодисменты.