Актер на трибуне 2 страница

Наконец желанный день наступил, ссылка кончилась. Ленин приехал в Женеву.

«Женева! Женева!

Чудесный город!

Посмотришь из пансионатских окон:

На горизонте белеют горы —

Хребты, протянувшиеся высоко.

А главное — можно, поднявшись рано,

С окраины путь прошагавши дальний,

Засесть, не боясь никаких охранок,

В Societe de lectur — в читальне.

Женева.

Читальня.

Начало века.

И смотрит хранитель библиотеки

На скромно одетого человека,

Который читает, прищурив веки».

Женева. С той поры как я узнал, что в этом городе жил Ленин, это слово звучит для меня с особой нежностью. Оно' пронизано солнцем и чистотой горного воздуха. По­этому я взял в свою композицию милые и простые стихи поэта Панова.

«Чего не читал он!

Каких вопросов

Пытливая мысль не касалась эта?

Кто он?

Энциклопедист-философ?

Профессор?

Доцент университета?

Но вот он рассеянно глаз прищурил

На небо швейцарское голубое.

К шкафам подошел, утонул в брошюре

Об уличном баррикадном бое.

Склонясь над извивами карт и планов,

Науку сражений постигнуть хочет.

Так кто же он такой — гражданин Ульянов,

Сидящий в читальне с утра до ночи?

Просветленный покой бетховенской музыки как бы сливается с далекой перспективой швейцарского пейзажа. Можно ли обойти такие знаменательные события, как организация газеты «Искра», появление гениальной рабо­ты «Что делать?» и, наконец, ту страстную борьбу, кото­рая развернулась на партийных съездах. Яркие картины лондонского съезда оставил нам М. Горький. Кто не пом­нит этих страниц, очень выразительно передающих атмо­сферу тех дней. Вот краткий, но выразительный портрет Г. В. Плеханова:

«...в сюртуке, застегнутом на все пуговицы, по­хожий на протестантского пастора, открывая съезд, говорил как законоучитель, уверенный, что его мысли неоспоримы, каждое слово — драгоценно, так же как и пауза между словами».

Но вот по ходу работы съезда выступает Владимир Ильич. Горький оставил нам живой, незабываемый порт­рет молодого Ленина на трибуне:

«Слитность, законченность, прямота и сила его речи, весь он на кафедре — точно произведение клас­сического искусства; все есть и ничего лишнего, никаких украшений...».

Портрет Ленина нарисован. Не прозвучат ли здесь заме­чательные слова Ленина из его работы «Что делать?», как обобщающий поэтический образ революционеров, отдаю­щих свою жизнь борьбе за счастье народное?

«— Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окру­жены со всех сторон врагами, и нам приходится поч­ти всегда идти под их огнем. Мы соединились, по свободно принятому решению, именно для того, что­бы бороться с врагами и не оступаться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и вы­брали путь борьбы, а не путь примирения. И вот некоторые из нас принимаются кричать: пойдемте в это болото! — а когда их начинают стыдить, они возражают: какие вы отсталые люди! и как вам не совестно отрицать за нами свободу звать вас на луч­шую дорогу! — О, да, господа, вы свободны не только звать, но и идти куда вам угодно, хотя бы в болото; мы находим даже, что ваше настоящее место именно в болоте, и мы готовы оказать вам посильное содей­ствие к вашему переселению туда. Но только оставь­те тогда наши руки, не хватайтесь за нас и не пач­кайте великого слова свобода, потому что мы ведь тоже «свободны» идти, куда мы хотим, свободны бороться не только с болотом, но и с теми, кто пово­рачивает к болоту»!

Звучит «Патетическая соната» Бетховена, усиливаю­щая эмоциональное воздействие этих слов.

Таков Ленин, ведущий партию, — резкий, непримири­мый, обрушивающийся на врага с высоты единственно правильной марксистской теории, несущей в себе победо­носное чувство нового. Но есть и другой Ленин — друг трудовых людей, бесконечно отзывчивый к их нуждам, «самый человечный человек». И после съездовской бури он возникает зримо, обаятельный, простой, умеющий зара­зительно, по-детски смеяться.

«Старый рыбак, Джиованни Спадаро, сказал о нем:

— Так смеяться может только честный человек.

Качаясь в лодке, на голубой и прозрачной, как небо, волне, Ленин учился удить рыбу «с пальца» — лесой, без удилища. Рыбаки объяснили ему, что под­секать надо, когда палец почувствует дрожь лесы:

— Кози: дринь-дринь. Капиш?

Он тотчас подсек рыбу, повел ее и закричал с восторгом ребенка, с азартом охотника:

— Ага! Дринь-дринь!

Рыбаки оглушительно и тоже, как дети, радост­но захохотали и прозвали рыбака:

«Синьор Дринь-дринь».

Он уехал, а они все спрашивали:

«Как живет синьор Дринь-дринь? Царь не схва­тит его, нет?»

Тема героической, напряженной борьбы в «Патетиче­ской сонате» Бетховена сливается с образом чудесного, ве­селого и простого человека, живущего великой и благород­нейшей идеей о счастье всего трудящегося человечества.

Этюд Шопена, получивший название революционного, как бы переносит Ильича из тихой Швейцарии в бурю и грозу революционных событий в России. Об этой буре воз­вещают и стихи Маяковского:

«Народ

разорвал

оковы царьи. Россия в буре,

Россия в грозе, —

читал

Владимир Ильич

в Швейцарии,

дрожа,

волнуясь

над кипой газет.

Но что

по газетным узнаешь клочьям?

На аэроплане

прорваться б ввысь,

туда,

на помощь,

к восставшим рабочим, —

одно желание,

единая мысль»

Владимир Ильич нервничает, он ищет возможности вернуться на родину. Трогательно звучит рассказ сапож­ника Каммерера об отъезде в Россию «господина и госпо­жи Ульяновых»:

«Почему вы хотите сейчас уехать? Ведь за ком­нату уплачено до 1 мая». Он мне на это возразил, что у него срочные дела в России. Ну, я покачал головой, ведь, согласитесь, не шутка потерять деньги за пол­месяца квартирной платы, особенно когда лишние деньги не водятся, как это было у Ульянова... На прощанье я ему пожелал счастья и сказал: «Наде­юсь, в России вам не придется так много работать, как здесь, господин Ульянов». Он ответил задумчи­во: «Я думаю, господин Каммерер, что в Петрограде у меня будет еще больше работы». — «Ну, —сказал я, — ведь больше писать, чем здесь, вы не сможете. Найдете ли вы сразу комнату в России? Там же большая жилищная нужда».

— «Комнату я во всяком случае получу, — от­ветил мне Ульянов, — но будет ли там так тихо, как у вас, господин Каммерер, этого я еще не знаю». Не­медленно после этого он уехал».

Очарование этой наивной сцены подкупило нас. Чем трогательнее звучал рассказ сапожника, обеспокоенного, найдет ли Владимир Ильич в России квартиру, тем вели­чественнее звучали строки Маяковского, рисующие при­езд Ленина в Петроград.

Как известно, драматургия возникает от сопоставления противоположностей, от столкновения контрастных эпи­зодов. Как я говорил выше, в основе нашего замысла ле­жало сочетание лирического начала с героикой историче­ских событий. На фоне этих величественных событий рас­сказ Каммерера приобретает изумительную лирическую чистоту, подчеркивая большую скромность Ленина, его чарующее человеческое обаяние. Создавая эту работу, мы переживали дни незабываемого вдохновения. Мы внима­тельно проверяли на слух, контролируя складывающуюся драматургию этой программы.

Звучащее пространство классической музыки несло зримое слово — поток стихов, прозы, музыки сливался в единое симфоническое звучание. Однако мы стояли еще на полпути. Следовало уже начать слушав то сцениче­ское время, которое рождается по ходу работы, координи­руя наши действия, уже намечались пределы возможного, то есть границы восприятия зрителя. Мы стояли перед новой опасностью — эмоциональной перегрузки, которая может утомить слушателя, тем более что в нашем случае следовало бы учитывать воздействие чрезвычайно силь­ного компонента нашей работы — музыки. Начался тща­тельный отбор текстов. На внутренних весах, ухом мы взвешивали, примеряли и отсеивали лишнее, контролируя ритмическую сторону произведения. Ритм композиции — это начало, связующее разрозненные прежде элементы в единое целое.

Когда возникает, наконец, естественный, органиче­ский, внутренне обусловленный ритм, подчиняющий все компоненты поставленной задаче, тогда можно говорить, что жизнь произведения найдена.

Замысел рождается из идеи. План — это структура композиции. Воплощение замысла — это ритм. Мы стояли уже на том этапе, когда нужен в первую очередь ритм, потому что содержание прояснилось достаточно, обозна­чилась отчетливо структура.

Итак, как было уже сказано, мы стояли па полпути. Кульминант был уже найден. «Народ разорвал оковы царьи...». Теперь предстоял путь к финалу.

Правительство переезжает из Петрограда в Москву. Из окон поезда Ленин видит огни Ижорского завода. Владимир Ильич произносит полные безграничной веры в будущее слова: «Вот это — символ, если вы уж хотите... Несмотря на голод, на то, что немцы в Пскове, — льют сталь». Еще один штрих огромного оптимизма Ленина. Светлая музыка Баха сопровождает эту реплику.

И вот Владимир Ильич в Москве. Он принимает в Кремле ходоков из деревни. В приемной ждут иностранцы, дипломаты.

«Много пас дожидалось своей очереди в прием­ной, — вспоминает Альберт Рис Вильяме. — И некоторое время нас заставили ждать. Это было не­обычно, так как Ленин был всегда очень пунктуа­лен. Мы сделали из этого вывод, что его задержало какое-нибудь особенно важное государственное дело, какое-нибудь особенно важное лицо. Прошло полча­са, час, полтора часа, мы все еще сидели и начинали уже терять терпение, а из кабинета все еще доно­сился приглушенный, ровно гудевший голос посе­тителя. Кто бы мог быть этот важный гость, если ему дана такая длительная аудиенция? Наконец дверь открылась и, к общему удивлению всех на­ходившихся в приемной, из кабинета вышел — не военный, не дипломат, не какой-нибудь высокий сановник, а обыкновенный мужик в овчинном по­лушубке, в лаптях — типичный крестьянин-бедняк, какие в то время встречались миллионами в Совет­ской России.

— Извините меня, пожалуйста, — сказал Ленин, когда я вошел в его кабинет. — Эго был тамбовский крестьянин, мне хотелось послушать, что он думает об электрификации, коллективизации и уплате цар­ских долгов. И это было так интересно и увлекатель­но, что я совсем забыл о времени».

Хорошо бы дать литературный портрет Ленина того времени, — подумал я. Где-то он был, кем-то он запечат­лен в моей памяти. Немного подумав, я вспомнил все те же воспоминания Горького. Это было тем более необходи­мо, что мы приближались к завершению гражданской войны, к нэпу и к тем печальным событиям, когда тре­вожные бюллетени о болезни вождя пронзали сердца миллионов людей. Надо посеять в памяти моих будущих слушателей живой, обаятельный портрет Ильича.

«Коренастый, плотный, с черепом Сократа и все­видящими глазами, он нередко принимал странную и немножко комическую позу — закинет голову назад, и, наклонив ее к плечу, сунет пальцы рук куда-то подмышки, за жилет. В этой позе было что-то уди­вительно милое и смешное, что-то победоносно-пе­тушиное, и весь он в такую минуту светился ра­достью, великое дитя окаянного мира сего, прекрас­ный человек, которому нужно было принести себя в жертву вражды и ненависти ради осуществления дела любви».

Следующая картина композиции — болезнь Владимира Ильича. Ильич в Горках. Здесь шел зимний пейзаж:

«...все небо ясно;

Светил небесных дивный хор

Течет так тихо, так согласно...».

На елях тяжелый снег. Тишина в парке. Описание зимнего пейзажа сопровождается музыкой Чайковского из его цикла «Времена года». Советский народ и трудящиеся всего мира переживают болезнь Ильича, как свое большое личное горе.

После ранения В. И. Ленин снова постепенно возвра­щается к работе. Оп мечтает об электрификации всей страны.

Звучат его слова о плане ГОЭЛРО, а затем о праве человека на мечту, взятые из его труда «Что делать?».

И вот заключительная часть:

«Кресло за креслом,

ряд в ряд эта сталь,

железо это вваливалось

двадцать второго января в пятиэтажное здание

Съезда Советов. Усаживались,

кидались усмешкою, решали

походя

мелочь дел. Пора открывать!

Чего они мешкают? Чего

президиум,

как вырубленный, поредел?»

Так мы приближались к финалу. Строфа за строфой текут стихи Маяковского. Их поступь тяжела, замедленна, они налиты скорбью...

«Потолок

на нас

пошел снижаться вороном. Опустили головы —

еще нагни! Задрожали вдруг,

и стали черными люстр расплывшихся огни».

Огромное несчастье обрушивается, оно ощущается раньше, чем сообщает о нем Калинин. Оно уже прочита­но, угадано, уже сдвинулся потолок Большого театра и поплыл, преобразуясь, по образному выражению поэта, в предвестника беды — ворона.

Торжественно, как реквием, звучат стихи:

«Этот год

видал,

чего не взвидят сто. День

векам

войдет

в тоскливое преданье. Ужас

из железа

выжал стон. По большевикам

прошло рыданье».

Маяковский запечатлел пережитые всеми нами траур­ные дни, он нашел слова и ритм тех исторических минут. Обратите внимание, как выражено ощущение сдвинутого горем времени:

«Радость

ползет улиткой. У горя

бешеный бег. Ни солнца,

ни льдины слитка — все

сквозь газетное ситко черный

засеял снег».

Местами в строфы Маяковского вплетается ритм рево­люционного траурного марша «Вы жертвою пали в борьбе роковой», а также мелодии любимой песни Ильича «За­мучен тяжелой неволей». Этот незаметный, едва ощути­мый строй песни прочитывается в строфах:

«Вовек

такого

бесценного груза еще

не несли

океаны наши, как гроб этот красный,

к Дому Союзов плывущий

на спинах рыданий и маршей». Или: «Знаменные

снова

склоняются крылья, чтоб завтра

опять

подняться в бои: «Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои».

Стихи поют все время вторым планом, слышишь это звучание. Оно держит в плену. Стихи ведут к вокальности, замедляется ритм, слова роняются медленно, как падаю­щие слезы...

И снова возникает музыка Баха, как тема утвержде­ния жизни. Поэма завершается оптимистически, верой в бессмертие дела Ленина.

«Стала

величайшим

коммунистом-организатором даже

сама

Ильичева смерть».

Героическая соната Бетховена, на которую ложатся последние строки поэмы, звучит как утверждение бес­смертия человеческого духа.

Наша первая попытка ввести в композицию политиче­ского характера музыку прошла успешно.

Впоследствии, на концертах, я убедился, что работа пользуется большой любовью зрителей. Я всегда высоко оценивал настороженное внимание зала, особую тишину, сосредоточенность моих слушателей.

В итоге хочется отметить, что эта работа была очень лирична, в ней ощущалась фактурная легкость, разнооб­разие чувств и состояний.

Но что представлялось нам, быть может, самым глав­ным — это то, что нам удалось ввести музыку как сущест­венный элемент композиции, найти внутренние соотно­шения, правильные пропорции музыки и слова. Произо­шла значительная разгрузка текста за счет музыки, эмоционально продолжавшей мысль, действие. Мы могли ограничиться краткими штрихами тех или иных событий, а музыка создавала дополнительное пространство, в ко­тором продолжалась и развивалась тема, доигрывая мою актерскую задачу. Мы не прибегали к пантомиме, к ми­зансцене, но мой покой у рояля всегда был заполнен про­должающимся действием. Конечно, далеко не просто «жить в паузе». Актеру всегда затруднительно статиче­ское положение в те минуты, когда звучит рояль; непод­вижность как мизансцена — очень тонкое, требующее, я бы сказал, виртуозности актерское состояние. Неподвиж­ность не смотрится зрителем как мизансцена. Убедить его в этом очень трудно. Для этого требуется огромная внутренняя жизнь актера, точная задача, ясное видение, то есть совершенное владение техникой сценического поведения.

У актера в эти считанные секунды или минуты может возникнуть опасность потери сценического времени. Обыч­но в таких случаях внезапно образуется как бы пропасть, его сценическая жизнь обрывается, и он возвращен к реальности — той, которая в зале. Зал начинает беспо­коить исполнителя, потерявшего творческий контакт со зрителем, актер отвлекается от своей задачи, как бы опу­стошается, в его внутренний мир проникает жизнь извне. Он начинает замечать лица присутствующих в зале, их туалеты, незаметные движения. Приходят рассеивающие внимание мелкие, незначительные впечатления. Значи­тельно безопаснее ловить эти мимолетные впечатления, когда на языке текст. Но стоять, слушать рояль и ждать своего вступления — дело, безусловно, очень трудное и ответственное. В данном случае задача заключалась в том, чтобы нести в себе музыку как продолжение сво­его монолога. Это и являлось защитой от рассеяния и потери сценического состояния. Внутренняя жизнь при полном покое все-таки прочитывается в какой-то мере, в данном случае мы имеем дело с едва заметной, очень тонкой пантомимой.

Музыка усиливает стихию чувств, создает атмосферу событий, она не отделена от исполнителя, не должна ни на одну секунду выпадать из действия. Это другой ракурс той же жизни, которую ты несешь в себе по ходу повест­вования. Значит, ни в коем случае нельзя уходить из сферы ее влияния, потому что тотчас же нарушится ткань единого и непрерываемого повествования словом и му­зыкой.

Эта работа исполнялась мной не только в сопровожде­нии рояля. Однажды мне довелось ее исполнить с симфо­ническим оркестром под управлением дирижера Н. Рахлина и при участии хора Свешникова — это было в годы войны.

«РОССИЯ ГРОЗНАЯ»

Война застала нас в самый разгар работы над создани­ем композиции «Дружба Маркса и Энгельса».

В ночь на двадцать второе, часов до пяти утра мы чи­тали «Войну и мир» Л. Н. Толстого. Утром, когда уже ус­нули, раздался звонок.

— Вы слыхали радио?

— Нет.

— Немцы перешли границу. Бомбили Одессу, " Киев... Началась война.

Новый день — первый дань войны — пробегает стреми­тельно, непередаваемый по ощущениям. Москва на воен­ном положении. Уж у подъездов домов дежурят с про­тивогазами. Все население мобилизовано на защиту города.

Звонки из Радиокомитета:

— У вас есть что-нибудь на оборонную тему?

С первого же дня всем казалось, что у нас обязатель­но должно быть «что-нибудь оборонное». Запрашивали отовсюду. Удивлялись, что нет, не верили: у вас, мол, на каждый случай что-нибудь найдется. Действительно, на второй день войны мы уже приступили к композиции «За Родину!»

Наступает вечер. Мы смотрим на Москву с балкона мхатовского дома, в квартире наших друзей Вишневских.

Умолкли и обезлюдели потемневшие улицы.

«Зажигательные бомбы не опасны», — гулко произно­сит угол большого дома. Возмужавшие архитектурные ан­самбли затихли без подробностей, без деталей. На гори­зонте, там, где Кремль, протянулась лиловатая дымка и опоясала город сизым, нежным кольцом. Москва затемне­на, город закрыл глаза-окна.

В одиннадцать часов вечера мы возвращаемся к себе, в Замоскворечье. Москвичи с удивлением и тревогой всматриваются в новые черты своего города. Погасли уличные фонари. На тротуары не падает ослепляющий свет витрин.

— А так еще красивей! — произносит кто-то рядом, обгоняя нас, в толпе прохожих. С исчезновением электри­чества тяжелые массивы зданий свободно потянулись в высоту. В небе отчетливая кривая фасадов и крыш, отчего сразу под ногами сделалась ощутимей крутолобая москов­ская земля. Мы занимаем очередь у троллейбусной оста­новки. С вершины холма, оттуда, где стоит Пушкин, про­ворно скатываются серые, пушистые тельца автобусов с узенькими усиками фар. Мы пропускаем их — решили пойти домой пешком, именно сегодня пройтись по Крас­ной площади. По широкому Замоскворецкому мосту идут люди и люди, то и дело обгоняют девушки с противогаза­ми. В ритме многолюдного точения угадывается общая со­средоточенность, деловитость, готовность. Опасность по­дошла вплотную, тем легче смотреть ей прямо в глаза.

На Пятницкой стоит длинная вереница вагонов, пре­вращая улицу в трамвайный парк. И от этого почему-то уютно, это успокаивает. Спрашиваем у милиционера: ку­рить можно? Да, пока можно. И мы закуриваем. Курят и рядом, навстречу наплывают крошечные огоньки папирос. Так нащупываем невидимую, но знакомую землю по дороге домой. В квартире душно и темно. Складываем одеж­ду так, чтобы легко можно было одеться в темноте. Через час сквозь сон слышим сирену. Висит протяжный, скорб­ный звук — город впервые подает свой голос, предупреж­дая об опасности. Враг приближается к Москве. С седьмого этажа провожаю Попову вниз, в домоуправление. Там в руках маленькой женщины мелькают бинты и пузырьки. Она раскладывает походную аптечку, сообщает адрес бом­боубежища. Приносят детей, полуодетых, завернутых в одеяльца. Они не плачут, но серьезными глазами, внима­тельно изучают странную и новую для них обстановку.

Пушки подают голоса с крыш зданий. На улицах пусто и только у подъездов — дежурные.

Утром мы прочли в газетах, что в Москве была прове­дена учебная воздушная тревога.

Приступаем к работе, делаем первую оборонную ком­позицию.

Где можно найти такой литературный материал, крат­ко и выразительно обобщающий черты нашей жизни в Со­ветской стране? Нужен документ о завоеваниях советско­го народа за десятилетия трудной борьбы и социалистиче­ского строительства. И тут в моем сознании всплыла Кон­ституция СССР — основной закон нашего государства. Да, это хорошо. Еще задолго до войны мы мечтали создать большую композицию на основе этого замечательного до­кумента. Эта тема стояла в наших заготовках. Нам хоте­лось тогда отразить жизнь братских республик, тему дружбы народов, расцвет советской культуры, националь­ной по форме, социалистической по содержанию. И вот теперь, именно сейчас, в эти первые военные дни, нам по­казалось очень важным вернуться к этой теме под новым лозунгом защиты Родины.

Нам хотелось показать, за что будет бороться наш на­род.

Постепенно план работы стал проясняться. Прозвучат статьи Конституции с перечислением всех советских рес­публик. Статьи о праве на труд и отдых, на образование. Статьи о гербе и флаге Советского Союза — в них худо­жественный образ, торжественная интонация. Как высе­ченные на мраморе прозвучат слова:

«Государственный герб Союза Советских Социалисти­ческих Республик состоит из серпа и молота на зем­ном шаре, изображенном в лучах солнца и обрамленном колосьями, с надписью на языках союзных рес­публик: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» На верху герба имеется пятиконечная звезда.

Государственный флаг Союза Советских Социали­стических Республик состоит из красного полотнища, с изображением на его верхнем углу, у древка, золо­тых серпа и молота и над ними красной пятиконеч­ной звезды, обрамленной золотой каймой...»*.

«Союз Советских Социалистических Республик — есть союзное государство, образованное на основе до­бровольного объединения равноправных Советских Социалистических Республик...».

Дальше, как известно, перечисляются все республики, входящие в состав Советского Союза. В поток республик включаются стихи, характеризующие жизнь, быт и труд данной республики. Так образуется своеобразный венок стихов, обрамляющих созвездие республик.

Завершается стихами Маяковского:

«Когда

Октябрь орудийных бурь по улицам

кровью лился, я знаю,

в Москве решали судьбу и Киевов

и Тифлисов. Москва

для нас

не державный аркан, ведущий земли за нами, Москва

не как русскому мне дорога, а как огневое знамя!»

Звонки из Радиокомитета все чаще и чаще, нетерпе­ливо ждут нашей новой работы. Вскоре она закопчена. Я исполняю ее не только по радио, но на призывных пунктах, в казармах, на многолюдных митингах — всюду. В газетах появляются уже первые рецензии.

Проходя по улицам, я наблюдал новые картины московской жизни. Вот дети дружными стайками набива­ют песком ситцевые мешочки. Они вырастают пестрыми горками у подъездов, точно выставка русских ситцев в го­рошинку, цветочки и клеточки. Продавцы в белых хала­тах заколачивают досками зеркальные окна магазинов, а за ними выстраиваются штабеля больших серых мешков, тоже набитых песком. Мы ходили, смотрели на новую военную Москву и думали: надо приступить к следующей работе. Надо следить за развитием событий на фронте, но этого мало — надо смотреть вперед, думать не о сего­дняшней сводке, а о стреле, направленной к победе, кото­рая уже летит в воздухе. А может быть, надо смотреть и в глубину веков, например, обернуться лицом к 1812 го­ду, когда французы шли на Москву? Пожалуй, тут есть ключ к новому замыслу.

Так постепенно возникла идея создать работу о том, как русский народ встает стеной на защиту своей родной земли, как иноземные нашествия разбивались, рассеива­лись, встречая грозный, сплоченный отпор. И, как всегда, справедливая Отечественная война рождала массовый ге­роизм. Эту работу позднее мы и назвали «Россия гроз­ная».

Все чаще воздушные тревоги, но тихие, без пушек. В красном уголке мхатовского дома проводятся занятия ПВХО. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова объясняет новичкам: «Зажигательную бомбу надо брать за задушку и выбрасывать за окошко в песок. Это очень просто».

Милая, милая Ольга Леонардовна, в которую я был влюблен еще в юности, следя за ее игрой в «Вишневом саде», которой я приносил своего только что сделанного «Онегина», — и она участвует в обороне Москвы.

Пожарная команда артистов МХАТ учится обращать­ся со шлангами. Вода сверкает па желтом песке двора.

Первая настоящая бомбардировка Москвы застала нас в подъезде этого дома на улице Немировича-Данченко. Опоздав вернуться к себе на Пятницкую, мы стояли с По­повой у лифта и через стеклянную входную дверь наблю­дали невиданную небесную феерию. Небо грохочет. На крыше свирепо рявкают зенитки. Черное небо перепояса­но молниями трассирующих пуль. Дежурная просит нас немедленно куда-нибудь спрятаться. Мы входим в одну из квартир первого этажа, в метро спускаться поздно.

В этом импровизированном убежище уже полно. Хозяева гостеприимны: в передней много женщин из разных квар­тир. Почему-то квартира эта всем полюбилась, предпочи­тали уходить сюда, а не в бомбоубежище. В шутку она называлась «бомбоубежище-люкс». Мы сидим. Вдруг при­бегает режиссер Туманов в перепачканном светлом ко­стюме, с каплями пота на лбу. Это первый вестник с кры­ши. Вестник просит:

— Дайте воды. Спрашиваем: — Ну, как там у вас?

Вестник отвечает: — Жарко, но красиво. Небо, как елка.

— А бомбы?

— Бомбы есть, бомбы тушим, дайте стакан воды. Пьет и убегает. Чуткие женщины улавливают легкий звук за окном. Видим в окно: во дворе лежит зажигатель­ная бомба. Бросаемся к выходу с ведрами воды и песком. Но мхатовские пожарники не разрешают: «Потушим без вашей помощи». К грохоту пушек прибавляется шум на лестнице. Это волокут на крышу тяжелый пожарный шланг. И еще раз в нашем «люксе» появляется другой «пожарник» — молодой чтец Акивис.

Этого молодого чтеца в шутку называли моим «проте­же» или моим «кадром». Надо заметить, что сотрудники Филармонии, озабоченные выдвижением молодых, стави­ли мне в большую заслугу го обстоятельство, что я в свое время якобы совершил чрезвычайно гуманный поступок, чуть ли не подвиг тем, что «открыл дорогу» молодому чтецу, участвуя в его публичном вечере, и тем самым как бы решил его артистическую судьбу. Завидев его, я в свою очередь обратился к нему с просьбой «протежиро­вать» мне — взять с собой на крышу. Но Акивис катего­рически заявил:

— Что вы, Владимир Николаевич?! Разве можно, вы наш гость. — В его интонации я почувствовал какой-то особый оттенок, будто я «кадровик в запасе», и даже по­трогал незаметно свои виски: уж не приметил ли он в них серебристые нити? Смущенный, я ушел в свой угол.

— На нашу крышу упало, — сказал он, обращаясь ко всем, — еще пять бомб, но все благополучно погасили.

Третий час ночи. Дочь актера Вишневского занимает пост связиста. В четыре часа отбой. Мы выходим на бал­кон, он усыпан мелкими осколками битого стекла. Перед нами Москва в лучах утреннего солнца. Все на месте. Мы всматриваемся в каждый дом. Никаких заметных повреж­дений, только па тротуаре маленькая ранка вскипевшего темного асфальта.

Чистое солнечное утро. Проходит рабочий с зажига­тельной бомбой в руке. Он несет ее спокойно и небрежно, как новую игрушку своим детям.

Так прошло первое боевое крещение. Наш замысел — «Россия грозная» — подрастал. На память приходили полки Кутузова, Багратиона, партизан­ские отряды Дениса Давыдова, Фигнера, вспоминались блестящие страницы о дубине народной войны в романе «Война и мир» Льва Толстого. Над всем, что происходит, как бы реяла воля нашего народа, ощущалась его реши­мость отстоять завоевания революции, свою независи­мость, свою конституцию, свою землю. Чем трагичней бы­ли первые вести с фронта, тем мужественней, сосредото­ченней и строже делались лица людей.

Новый смысл и силу обрели пушкинские строфы о Москве:

«Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приемный дар, —

Она готовила пожар