Актер на трибуне 3 страница

Нетерпеливому герою.

Отселе, в думу погружен,

Глядел па грозный пламень он».

Вспоминались страницы из «Записок партизана» Да­выдова, его прелестные патриотические стихи, «Бороди­но» Лермонтова. Просились в работу боевые песни рус­ских солдат. Манили черты скромного, непоказного геро­изма русских воинов. Захотелось перечитать книгу Суворова о военной науке, снова заглянуть в псе. Попут­но с этим собирался текущий материал, — газеты приобре­ли в эти дни особую содержательность, полную драматиз­ма. Большие листы — как страницы военной летописи — не сходили с нашего рабочего стола, здесь говорили поэты, и очеркисты, и военные. Читая даже про себя свод­ки с фронта, я слышал их произнесенными, по чисто про­фессиональной привычке они звучали в моих ушах. А го­род жил вокруг нас и вместе с нами своей совершенно но­вой жизнью. Всеобщее негодование и глубочайшее муже­ство прочитывались со страниц газет и новых книг. План нашей работы постепенно выстраивался. Предполагалось разделить композицию на два отделения. Первое посвяща­лось Отечественной войне 1812 года, второе — Великая Отечественная война с фашистами. Уже вырастали и жи­ли в работе Кутузов, Багратион, Денис Давыдов, Лавруш­ка, народ, войска, партизаны, пленные французы.

Мы воевали с песнями. Это и привело к мысли ввести в работу вокальный квартет. Хотелось, чтобы эти песни прозвучали в композиции, мечтали о хоре, но это было неэкономно. Мы пригласили вокальный квартет Государ­ственной Московской филармонии в составе М. М. Попо­ва, С. Ф. Федорова, П. Г. Игнатьева, Л. В. Рыбкина, с ко­торым и приступили к решению нашей задачи.

Безмятежно звучал старинный вальс, открывая карти­ну московских балов накануне нашествия Наполеона. Мо­лодой штаб-ротмистр Денис Давыдов вальсирует на ба­лах, читает светским красавицам свои любовные послания:

«Вы хороши! — Каштановой волной

Ваш локон падает на свежие ланиты».

А в это время Наполеон со своей армией, полк за пол­ком, батарея за батареей, переходит через Неман и при­страивается на русском берегу.

«Первая весть о войне, — сообщает Денис Давы­дов, — заставила меня отказаться от московских ба­лов и сердечных порывов и возвратиться, подобно Телемаку, к моему долгу и месту... Мы подошли к Бо­родину. Эти поля, это село мне были более, нежели другим, знакомы! Там я провел и беспечные лета детства моего и ощутил первые порывы сердца к люб­ви и к славе. Но в каком виде нашел я приют моей юности!.. Все переменилось! Завернутый в бурку и с трубкою в зубах, я лежал под кустом леса за Семе­новским, не имея угла не только в собственном доме, но даже и в овинах... Глядел, как шумные толпы солдат разбирали избы и заборы Семеновского, Бородина и Горок для строения бивуаков и раскладывания костров».

«И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

Построили редут.

У наших ушки на макушке!

Чуть утро осветило пушки

И леса синие верхушки —

Французы тут как тут».

Эпизод из «Войны и мира» привлек наше внимание. Пленный крепостной человек Денисова Лаврушка:

...в денщицкой куртке на французском кавалерий­ском седле, с плутовским и пьяным, веселым лицом, подъехал к Наполеону...

— Вы казак?

— Казак-с, ваше благородие. (Лаврушка)... «очень хорошо знал, что это сам

Наполеон, и присутствие Наполеона не могло сму­тить его больше, чем присутствие Ростова или вах­мистра с розгами, потому что ничего не мог лишить его ни вахмистр, ни Наполеон... Но когда Наполеон спросил его, как же думают русские, победят они Бонапарта или нет, Лаврушка прищурился и заду­мался.

Он увидал тут тонкую хитрость, как всегда во всем видят хитрость люди, подобные Лаврушке, на­супился и помолчал.

— Оно значит: коль быть сражению, — оказал он задумчиво, — и в скорости, так это так точно. Ну а коли пройдет три дня, а после того самого числа, тогда значит это самое сражение в оттяжку пойдет.

Наполеону перевели это так: «Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то французы выигра­ют его, но ежели после трех дней, то бог знает, что случится».

Наполеон не улыбнулся, хотя от, видимо, был в самом веселом расположении духа, и велел повто­рить себе эти слава.

Лаврушка заметил это и, чтобы развеселить его, сказал, притворяясь, что не знает, кто он.

— Знаем, у вас есть Бонапарт, он всех в мире по­бил, ну да об нас другая статья...— сказал он...

Переводчик передал эти слова Наполеону без окончания, и Бонапарт улыбнулся. «Молодой казак заставил улыбнуться своего могущественного собе­седника» — говорит Тьер... «Наполеон, наградив ка­зака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным полям».

Наполеон поехал дальше... а «птица, возвращен­ная родным полям», поскакал на аванпосты...». Здесь звучит народная песня:

«Вдоль по Питерской,

По Тверской-Ямской...» —

как бы выражая настроение лукавого Лаврушки, внезап­но вырвавшегося из плена.

Быстрая сметка русского солдата, остроумно перехит­рившего вышколенную свиту Наполеона, да и самого Тьера, с которым так тонко полемизирует Толстой, арти­стическое лукавство этого «дипломата», в завуалирован­ной форме предсказывающего судьбу двух империй и тут же ловким комплиментом спасающего свою шкуру, совер­шенно очаровали и нас, и я тотчас же завладел этими страницами, чтобы немедленно приступить к работе.

Таким образом, я уже работал над избранными текста­ми, уверенный, что они обязательно войдут, а мои сорат­ники в это время продолжали выстраивать полотно ком­позиции.

Однажды позвонили из радиостудии Московского мет­ро и пригласили на первый концерт под землей, органи­зованный Моссоветом для населения Москвы.

В назначенный день подъезжаем с Поповой к Курско­му метро. Одновременно с нами подъезжает молодой че­ловек в форме военного летчика с забинтованной кистью руки. По газетным портретам мы узнаем Героя Советско­го Союза летчика Талалихина. Он тоже будет участвовать в концерте. Съезжается небольшая концертная бригада. Мы впервые наблюдаем метро в его новой роли.

Нас провожают вниз, под землю, в служебные поме­щения, находящиеся под перроном, — в самое сердце мет­ро. Отсюда и предполагается трансляция концерта. Ра­диотехник берет нас с собой, чтобы проверить слыши­мость репродукторов. Мы углубляемся в туннель. Идем вдоль рельсов мимо спящих людей, которые расположи­лись на листах газет. В бесконечной трубе люди и люди. Слушаем пробу. И выясняем, что репродукторы поставле­ны реже, чем следует. Так проходим около километра и, выяснив все недочеты, возвращаемся. Первый экспери­ментальный концерт начинается. В центральном зале пер­рона слышимость идеальная. Прекрасно говорит народу свою речь Талалихин, после чего я читаю стихи о нем, только что напечатанные. В час ночи — воздушная трево­га. Артистов оставляют ночевать в глубине туннеля, в од­ном из голубых вагонов. Отбой только утром. Мы идем к выходу мимо матерой, одевающих своих ребят. В трубе еще теплый, обжитой воздух сна. Появляются дежурные с метлами и приступают к уборке «общей спальни». Жен­щины поспешно приглаживают волосы, завязывают узлы. Сейчас метро начнет свой обычный трудовой день. Двой­ной эскалатор выбрасывает пас на улицу в людском пото­ке. Серый рассвет. Покатая огромная площадь Курского еще в утреннем, мягком сумраке.

Возвращаемся домой, к рабочему столу. Перелистыва­ем заготовки. Дальнейший план выстраивается примерно так. Денису Давыдову приходит замечательная идея — организовать партизанские отряды в тылу врага. С этим предложением он приходит к Багратиону: Давыдов ви­дит в этом плане двойную выгоду:

«... Обратное появление наших посреди рассеян­ных от войны поселян ободрит их и обратит войско­вую войну в народную...».

Багратион разрешает ему действовать.

А между тем войска на редутах готовятся к бою.

Снова звучат строки из «Бородина», смонтированные с текстом Л. Толстого о народном героизме. Разгорается Бородинское сражение. В заключение эпизода мы даем Наполеона, мрачно обронившего знаменательную фразу:

«За 3200 верст от Франции я не могу дать разгро­мить свою гвардию».

И снова звучат стихи поэта-партизана Дениса Давыдова:

«Умолкнул бой. Ночная тень

Москвы окрестность покрывает;

Вдали Кутузова курень

Один, как звездочка, сверкает».

Эти строфы переносят нас в лагерь русских войск. Когда Вольцоган, обращавшийся со светлейшим с некото­рой аффективной небрежностью, вздумал сказать ему, что наши войска проигрывают сражение, разгневанный Кутузов резко его останавливает:

«Неприятель отбит па левом и поражен на пра­вом фланге. Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить того, чего вы не знаете».

Один только Кутузов понимал тогда, что Бородино — поражение Наполеона, несмотря на решение русского ко­мандования оставить Москву.

Далее мы даем Наполеона, наблюдавшего в бинокль Москву. Этот пришелец с чужой земли не подозревает еще своего поражения, не понимает характера русских, стратегии Кутузова — что бы ни случилось, какие бы го­рода ни падали к ногам завоевателя, это не решает судь­бу России, пока живы ее народ и армия.

«... в 10 часов утра 2-го сентября Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смот­рел па открывшееся перед ним зрелище...

Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своею рекою, своими садами и церквами и, казалось, жила своею жизнью, трепеща как звездами своими куполами в лучах солнца...

По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого, Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы ды­хание этого большого и красивого тела.

— Этот азиатский город с бесчисленными церк­вами, Москва, святая их Москва! Вот, наконец, этот знаменитый город! Пора».

Как перекликались эти страницы с теми днями, ког­да мы, делая свою работу, думали о судьбе Москвы... Гит­леровские танки валили валом. Пал Смоленск.

От внутренней тревоги мне часто не сиделось дома, хотелось бродить по улицам. Я шагал по Москве и заучи­вал тексты Л. Н. Толстого. Как-то, пересекая Театраль­ную площадь, я заметил необычайное оживление. Пеше­ходы бежали к фонтану, где, оказалось, лежал обуглен­ный немецкий самолет.

Я осмотрелся кругом. Как преобразилась площадь! Колонны Большого театра затягиваются длинными деко­ративными полотнищами. Лепные амуры запыляются сажей. Чугунные кони превращены в огромный зеленый куст. Из прорванного холста торчит конское копы­то. На крыше Малого театра по лесенкам передвигаются рабочие. Они устанавливают зеленый фанерный лес. Это вынесли свои театральные леса, мобилизовали декорации на защиту города московские театры. Проходя от «Националя» до Красной площади, замечаю, что под но­гами мелькают черные окна, скошенные углы нарисован­ных на асфальте зданий. Я пересекаю огромное полот­но — кружится голова, — я шагаю словно над крышами, иду по воздуху, а внизу новый и незнакомый нарисован­ный город...

На бульварах в тени деревьев притаились огромные серебристые сигары — аэростаты воздушного заграждения. С хвостов их с удивительной естественностью стекают мягкие складки и расстилаются серебристыми шлейфами на зеленеющей траве. В тени на траве, отдыхая между тревогами, лежат красноармейцы.

Возвращаясь домой, я принимал новые монтажные листы, заготовленные моими соратниками.

«Со времени пожара Смоленска началась война, не подходящая ни под какие прежние предания войн...

Наполеон чувствовал ото и с самого того време­ни, когда он в правильной позе фехтования остано­вился в Москве и вместо шпаги противника увидал протянутую над собой дубину, он не переставал жа­ловаться Кутузову и императору Александру на то, что война велась противно всем правилам (как буд­то существуют какие-то правила для того, чтоб уби­вать людей).

Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил... дубина народной войны поднялась со всею своею грозною и величественною силой и, не спра­шивая ничьих вкусов и правил, с глупою простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, подни­малась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие...

... На породистой, худой, с подтянутыми боками лошади, в бурке и папахе, с которых струилась вода, ехал Денисов».

Под Денисовым Толстой, как известно, подразумевает знаменитого партизана Дениса Давыдова. Вот почему, прерывая текст романа, мы давали портрет партизана и поэта его же собственными стихами, похожими на песню или застольный тост по ритмическому рисунку, но очень серьезными и глубоко патриотическими по содержанию.

«Я не поэт, я партизан, казак.

Я иногда бывал на Пинде, но наскоком,

И беззаботно, кое-как,

Раскидывал перед Кастальским током

Мой независимый бивак.

Нет, не наезднику пристало

Петь, в креслах развалясь, лень, негу и покой...

Пусть грянет Русь военного прозой, —

Я в этой песне запевало!».

Наши друзья из вокального квартета предлагают испол­нить в этом месте «Песню донцов Платова» 1812 года:

«Грянул внезапно гром над Москвою, Выступил грозно Дон из берегов, Все запылало мщеньем, войною Против врагов».

Эта старая солдатская песня, которую мы разыскали, позднее вошла в репертуар ансамбля Красной Армии.

«Подбитый под Бородиным зверь лежал там где-то, где его оставил отбежавший охотник: но жив ли, силен ли он был, или он только притаился, охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя. Стон этого раненого зверя французской армии, обли­читель ее погибели, была присылка Лористона в ла­герь Кутузова с просьбой о мире.

...— Я был бы проклят, — ответил Кутузов, — если бы на меня смотрели, как на первого зачинщи­ка какой бы то ни было сделки: такова воля нашего народа».

С огромным удовлетворением мы достигли, наконец, на своем пути того времени, когда деморализованная ар­мия Наполеона покатилась обратно, усеивая русские сне­га трупами своих солдат.

Картину разгрома наполеоновских полчищ воспроиз­водили страницы «Войны и мира» — развертывалась грандиозная картина отступления и гибели французской армии.

«День был ясный, морозный. Кутузов с огромною свитой недовольных им, шушукающихся за ним ге­нералов, на своей жирной, белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день француз­ских пленных (их взято было в этот день 7 тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гуде­ла говором, стоя на дороге подле длинного ряда от­пряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ваточной шинели, гор­бом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге...

— А, знамена! — оказал Кутузов, видимо, с тру­дом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сто­рон, ожидая его слова, смотрели на него.

Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто-то из овиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главноко­мандующего. Кутузов помолчал несколько минут и, видимо, неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.

— Благодарю всех! — сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарив­шейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова: — Благодарю всех за трудную и верпую службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава во веки! — Он помолчал, оглядываясь.

— Нагни, нагни ему голову-то, — сказал он сол­дату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. — Пониже, пониже, так-то вот. Ура! ребята, — быст­рым движением подбородка обратясь к солдатам, проговорил он.

— Ура-ура-ра! — заревели тысячи голосов.

Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился крот­ким, как будто насмешливым блеском.

— Вот что, братцы, — сказал он, когда замолкли голоса.

И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что-то самое нуж­ное желавший сообщить теперь своим товарищам.

В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтоб яснее слышать то, что он скажет теперь.

— А вот что, братцы! Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпро­водим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они — видите, до чего они дошли, — сказал он, указывая на пленных. — Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы их не жалели, а теперь и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?

Он смотрел вокруг себя и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных па него взглядах он читал сочувствие своим словам, лицо его станови­лось все светлое и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.

— А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им... — вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он талоном, в первый раз за всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших «ура», расстроивавших ряды солдат».

Этими великолепными страницами Л. Н. Толстого мы завершаем первое отделение «России грозной».

Шли дни. Мы обдумывали второе отделение. После того как вышел приказ — во время воздушных тревог не закрывать окна, двери и оставлять квартиры открыты­ми — началась странная, но какая-то изумительная жизнь без замков и запоров. Нарушилась привычная комму­нальная замкнутость. Квартиры, комнаты, вещи — все принадлежало городу. Ветер и летняя пыль свободно про­никали в открытые окна. В городе удивительный порядок и какое-то особенное, теплое дыхание уюта от женщин, стоящих на страже своих домов.

Я делал то, что делали все вокруг меня в эти дни. Как и все, я выступал там, где нужно было выступать во время войны. Что такое налет, я узнал, как узнавали все, кто был в эти дни в Москве И как падают бомбы, и как ловит врага луч на небе — все это я пережил вместе с народом.

На рабочий стол поступают новые материалы для вто­рого отделения, которое мы посвящаем теме Великой Оте­чественной войны советского народа.

Возникают опасения — достаточно ли высокого худо­жественного качества будет литературный материал, от­ражающий военные действия нашей армии и жизнь ты­ла. Ведь писателям приходится идти буквально по горя­чим следам разворачивающихся событий, работать с опе­ративностью скорее репортеров, чем литераторов. Неда­ром, как выяснилось впоследствии, очерк занял одно из главенствующих мост в литературе военных лет. Искусст­во очерка достигло очень высокого качества. Очерк воз­мужал, наполнился волнующей и отточенной мыслью — в нем пламенел костер больших патриотических чувств. Но, помимо очерков, в первые дни войны стали появлять­ся и новые стихи. Не было поэта, который не напомнил бы о себе на страницах газет и журналов. И все же, несмотря на это, мы не без трепета принялись за вторую часть работы, самую, строго говоря, ответственную. Одна­ко, вчитавшись, мы увидели, что со страниц веет родным, близким, насущным и знакомым. Герои — советские бой­цы, партизаны, девушки — покоряли сердца, волновали, хотелось еще и еще читать о своей стране и своих людях.

Пусть стоят монументами произведения классиков в начале нашего повествования, зато в заключительной части бьется горячий пульс наших дней, рассказано о на­ших современниках, героях. И не так уж важно было для нас, что эти страницы написаны несколько наскоро, в ды­му боев. Ценно то, что они отражали не только текущий день республики, но порой час или даже минуту жизни нашей огромной страны, «от моря и до моря». А дни были действительно героические, насыщенные грандиозными событиями, большими печалями и большими радостями.

Хочется отметить, кстати, и особую роль радио, в эти дни оно приобрело огромнейшее значение. Распорядок жизни строился сообразно работе этого замечательного организма. Нельзя было жить, не слушая радио. Радио оповещало, сигнализировало, руководило нами, связыва­ло родных и близких. Голос, произносящий «Говорит Москва», приковывал внимание, он успокаивал, вселял надежду, его слушали за много тысяч километров, по всей стране. «Говорит Москва» — слушали бойцы на фронте. «Говорит Москва» — слушали партизаны в лесах. «Говорит Москва» — слушали в госпиталях. «Говорит Москва» — слушали в осажденном Ленинграде. Это был голос с «большой земли».

Слушая радио в дни войны, я невольно вспоминал слова поэта Велемира Хлебникова: «Кажется, что какой-то великан читает великанскую книгу дня» — сурово и четко сообщает он новости утра. Радио работало как-то по-особенному красиво, прослушивался новый, военный стиль передач, новых не только по содержанию, но и по сплаву чувств и интонаций Во всех передачах вырабо­тался, как мне казалось, общий подтекст: «Наше дело правое — мы победим». Иногда отдаленно вступала как бы вторая тема—«терпение, терпение...». И снова: «Наше дело правое — мы победим». Каждое утро по необъятным просторам Родины неслись голоса дикторов, обладавшие разными тембрами и окрасками, — «угадываемые голо­са». Я в некотором роде состоял в дружественных отноше­ниях со всей группой радиодикторов — первой когорты этой профессии, еще совсем молодой. Только с открытием радио на наших глазах и родилась эта совершенно новая профессия — радиодиктора. Все они росли и овладевали своим искусством на ходу, на наших глазах. Я бывал на их творческих заседаниях, где решались вопросы чисто профессионального характера. Как лучше прочесть ло­зунг? Как читать информацию?.Стихи? Правительствен­ное сообщение? Во время войны их фамилии не называ­лись, но они угадывались, как старые знакомые. У всех у них были свои голоса, у каждого свои специфические особенности. В дни войны все они, казалось, преодолева­ют какое-то личного характера волнение, стоя у микро­фона.

Слыша порой «описки», «эфирные опечатки», я вздра­гивал и невольно вспоминал замечательное место из пье­сы Чапека «Мать». Диктор, сообщая о гибнущем корабле, вдруг, почти рыдая, добавляет: «Простите, там сейчас мой сын» — и снова продолжает информационное сооб­щение. Что-то бывало в этом волнении и «описках» такое же личное и потому извиняющее радиоопечатки. Порой дикторы так вдохновенно читали материал «Правды», что я ощущал черты настоящего артистизма и радовался за них, потому что считаю профессию диктора чрезвы­чайно интересной, близко стоящей к нашему искусству. Бывая на их производственных совещаниях, я читал им произведения классиков марксизма-ленинизма, показы­вая, как я исполняю эту литературу. Иногда они просили меня прочесть текущий материал, показать им, как бы я это сделал. Я исполнял их просьбу, чувствуя при этом не­которое замешательство и всю ответственность их про­фессии, ее -специфичность. У себя дома я мог приготовить материал к исполнению. А здесь надо было тотчас же угадывать стиль изложения, логически выразительно строить фразу, находить интонационные особенности языка. В этой профессии, как мне кажется, надо обладать быстрой реакцией на любой материал. Одни дикторы обладали этим даром в большей мере, другие приобретали его с течением лет, в процессе творческой работы. Во вся­ком случае, профессия эта интересна своими специфиче­скими свойствами, и надо отметить, что первые профес­сионалы в этой области жили напряженной творческой жизнью, коллективом дружным, помогающим друг другу и решающим сообща целый ряд профессиональных за­дач. Успокоенности не было, наоборот, были поиски и преодоление трудностей, и этим коллектив был мне глу­боко симпатичен. Среди всех выделялся молодой человек красотой голоса, полного достоинства, и убедительностью интонаций. Его роль с первых же дней войны стала осо­бенно заметной. Он зачитывал тексты исторических выступлений руководителей партии и правительства, приказы Верховного командования, ежедневные сообще­ния «Советского информбюро», делился с нами содержа­нием статей «Правды» и писем на фронт, бойцам.

Это был Ю. Б. Левитан. Миллионы людей слушали его голос. Слушая его, я думал: вот пример того, каков бывает результат, когда содержание и форма подачи ма­териала слиты воедино.

В те первые дни и месяцы войны Радиокомитет стал центром, куда стекалось все лучшее, что было написано нашими поэтами, прозаиками, очеркистами. Самое зло­бодневное и талантливое слово тотчас же звучало по ра­дио. Радио сделалось для нас звучащей библиотекой, из которой мы черпали нужные для нашей новой работы материалы.

Кроме этого центра, существовал и другой — при Комитете по делам искусств. Там я был членом реперту­арной комиссии, организованной вскоре после начала войны. Туда тоже поступали различные литературные произведения, зачитывались членами комиссии и либо отсеивались, либо утверждались.

В те дни, когда мы работали над вторым отделением «России грозной», на фронте происходили героические бои за Москву. Приближались переломные события. Впервые победа приблизилась к нам, мы ощутили ее ды­хание.

Итак, мы тоже, подобно нашим литераторам, шли по горячим следам событий на фронте. Писатели подбрасы­вали материалы, перекликавшиеся с -нашим первым отде­лением, то есть с войной 1812 года. Советские войска, разгромив фашистские полчища под Москвой, преследуя врага, двигались по тем историческим местам, где более столетия тому назад происходило знаменитое Бородин­ское сражение.

Задуманная нами перекличка двух частей (содержа­ние первого отделения, при другой исторической ситуа­ции, находило свой отклик во втором) осуществлялась полностью.

«Бородинское поле! По скрипучим снежным до­рогам звенит сталь наших пушек. Музой «Бороди­но» горит. Огненные языки лижут на фронтоне «Славным предкам». Среди дымящихся кирпичей обожженная чугунная фигура русского солдата, участника бородинского боя», — читали мы в газе­тах.

И казалось, что эта повергнутая фигура, может быть, того солдата, который увековечен Лермонтовым в его стихах:

«И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

И умереть мы обещали

И клятву верности сдержали

Мы в бородинский бой».

«Стволы орудий стали белыми от инея, и шофе­ры обжигают руки, вытаскивая из-под машин дом­краты; снег на дорогах стал твердым, как дерево, и даже воздух стал плотнее от стужи.

Убитые гитлеровцы лежат скорченные, с поджа­тыми к груди руками, как будто до сих пор их тер­зает холод. Они не дошли до Москвы, и русские кутузовские орлы по-прежнему стынут над Боро­динским полем, освобожденным о г вражеского на­шествия».

Задумав перекличку двух частей, мы боялись, что осу­ществить замысел будет трудно. Но, приступив к делу, мы почувствовали, что полноценного материала доста­точно.

Имена великих предков, звучавшие как призыв к по­беде, как бы витали над полями сражений. Описывая бои под Тихвином, очеркист вспоминает воинов Александра Невского, громивших псов-рыцарей на льду Чудского озера.

«Мы едем вдоль наступления наших войск. В знаменитом Тихвинском монастыре навалены не­мецкие противогазы. Ветер гонит по улицам обрыв­ки летописей новгородских, суздальских, владимир­ских, рязанских».

Возник новый композиционный переход: мы стали ци­тировать древние летописи. Я всегда любил язык лето­писцев, чувствовал его особую прелесть. Когда-то я увле­кался «Словом о полку Игореве». Теперь представилась возможность произнести «Слово»:

«.. С зарания до вечера, с вечера до света летят стрелы каленые; гримлют сабли о шеломы; трещат копия харалужные в поле незнаеме; среди земли Половецкым. Чрьна земля под копыты костьми бы­ли посеяна, а кровью польяна; тугою взыдоша по Русской земли».

«Слово» прочтено, но, если тотчас же прозвучит очерк наших дней, оно ляжет как бы особым светом на события, только что происшедшие:

«Необозримое трофейное поле. Насколько хва­тает глаз, снег покрыт темно-серыми пятнами подби­тых танков. Один из них поднялся на дыбы, словно зверь приготовился к прыжку, — у него перебиты лапы. На башне машины написано: «Прага, Варша­ва, Салоники, Минск». Последний этап Вязьма. На мотоциклах эмблемы зверей: все лисы и тигры про­биты пулями, искромсаны минами и снарядами. Пышные вензели и изречения: «Францу Штойеру, победителю греков, у которого медное сердце, не­мецкие глаза и руки, как два меча». И вот теперь они лежат на нашей земле. Ветер носит по степи голубые и розовые листки. Это письма: «Дорогая жена, тут ад. Русские не хотят уходить из Москвы. Холодно так, что стынет душа. Я погибаю. Вечером нельзя выходить на улицу — убьют партизаны».

В этом письме упоминаются партизаны, и мы, естест­венно, переходим к теме партизанской войны.

Наш квартет активно участвует в работе. Члены этого маленького коллектива вспоминают весь свой репертуар, а существует этот коллектив около двадцати лет. «Не пригодятся ли, — говорит кто-то из них, — песни граж­данской войны, к примеру, «Партизан Железняк?» Они поют, а мы слушаем. Мужественная мелодия этой песни нам нравится. Да, она прозвучит тихо-тихо, в молчании леса, среди заснеженных елей.. Песня прозвучит после клятвы партизан и затихнет как бы под утро.

Тема партизанской воины разворачивается и здесь, подобно тому, как это имело место в первой части «Рос-сил грозной».

Когда мы делали эту работу, мы еще не знали, что ждет нас впереди, какие события произойдут на фронте, какие великие бои за Родину еще предстоят. И финалом этой работы, естественно, явилась весть о первой истори­ческой победе нашей —победе под Москвой. В работу, ко­нечно, вошло описание парада, состоявшегося 7 ноября на Красной площади, когда военные части (под снежком, падающим на них) прямо с площади уходили на фронт. И тему партизанской эпопеи мы закончили благополучно: героически преодолев все трудности, партизаны проходят через фронт и сливаются с частями Красной Армии. И тема осажденного Ленинграда тоже вошла в «Россию грозную».