Актер на трибуне 4 страница

Можно ли было пройти мимо героической крепости — города Ленина? Помогали нам рисовать эту картину и Пушкин, и очерки, доходившие до нас. Помогало и наше воображение и — без этого, как говорится, не прожи­вешь — наш навык сочетать материалы, монтировать, прибегая к точным, просто читаемым ассоциациям. И, на­конец, очень помог нам вокальный квартет, придав рабо­те известную эпичность и монументальность многоголосо­го строя.

«Россию грозную» мы завершили «Вакхической пес­ней» Пушкина, заканчивающейся словами:

«Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

«ТОСТ ЗА ЖИЗНЬ»

Когда идет война, когда пи па минуту не покидает мысль, что там умирают, хочется сделать работу жизне­утверждающую, гимн жизни прекрасной, освобожденной от войн и страданий. И пусть эта работа будет о войне, но в пей побеждают гуманизм, добрая воля, высокий ге­роизм человеческих подвигов. Пусть жизнь побеждает смерть.

У Толстого в его романе «Война и мир» много страниц посвящено народу на войне.

В «Тосте за жизнь» эта тема казалась мне главной: народ на войне — домовитый, человечный, веселый, пою­щий, неунывающий.

Интересовали мелочи, трогательные картины солдат­ской жизни, их сердечная теплота, оптимизм рядом с большими героическими делами. Хотелось, чтобы проби­валась прежде всего тема жизни — любовь к товарищам, фронтовая дружба, любовь к искусству, к песням, зве­рушкам, даже любовь к маленькому окопному быту, к своей землянке. Казалось, человек своим теплом, своим сердцем побеждает ужасы войны.

В конвейере просматриваемой литературы нам пригля­нулись талантливые очерки В. Гроссмана о Сталинграде. Они отвечали нашему замыслу. Мы закрепили несколько картин из жизни защитников Сталинграда:

«Когда входишь в блиндажи и подземные жили­ща командиров и бойцов, вновь охватывает страст­ное желание сохранить навек замечательные черты этого неповторимого быта: эти светильники и печ­ные трубы, сделанные из артиллерийских гильз; эти чарки из снарядных головок, которые на столах ря­дом с бокалом из хрусталя; и этот том Шекспира в подземном кабинете генерала Гурова с положенны­ми на раскрытые страницы очками в металлической оправе; эту пачку фотографий в конверте на исчер­ченной красным и синим карте с надписью «Папоч­ке»; этот подземный кабинет генерала Крылова с добрым письменным столом, за которым шла вели­колепная работа начальника штаба; все эти самова­ры и патефоны, голубые семейные сахарницы и круглые зеркала в деревянных рамах... весь этот быт, это пианино на командном пункте пулеметно­го батальона, где играли под рев германского наступления; и этот высокий, благородный стиль отно­шений, простоту и непосредственность людей, свя­занных узами крови, памятью о павших, величайшими трудами и муками сталинградских боев.

...Обычно говорят — тихий вечер. Но этот вечер нельзя было назвать тихим. Раздалось протяжное курлыканье, потом послышались тяжелые частые взрывы, и все сидевшие в подвале сказали в один голос: «Шестиствольный сыграл». Потом послыша­лись такие же тяжелые взрывы и затем протяжный далекий гул. А спустя несколько мгновений ухнул одиноко взрыв. «Наше дальнобойное с того бере­га», — сказали сидевшие. И хотя все время стреля­ли... все же это был настоящий тихий вечер.

Красноармейцы завели патефон.

— Какую ставишь? — спросил один. Сразу несколько голосов ответили:

— Нашу поставь, ту самую.

Тут произошла странная вещь: пока боец искал пластинку, мне подумалось: «Хорошо бы услышать здесь, в черном разрушенном подвале, свою люби­мую «Ирландскую застольную». И вдруг торжест­венный печальный голос запел:

«За окном шумит метель...».

Видно, песня очень нравилась красноармейцам. Все сидели молча. Раз десять повторяли они одно и то же место:

«Миледи смерть, мы просим вас За дверью обождать...» —

эти слова, эта наивная и гениальная бетховенская музыка звучали здесь непередаваемо сильно. Пожа­луй, это было для меня одно из самых больших пе­реживаний войны, ибо на войне человек знает много горячих, радостных, горьких чувств, знает нена­висть и тоску, знает горе и страх, любовь, жалость, месть. Но редко людей на войне посещает печаль. А в этих словах, в этой музыке скорбного сердца, в этой снисходительной насмешливой просьбе:

«Миледи смерть, мы просим вас За дверью обождать...» —

была непередаваемая сила, благородная печаль.

И здесь, как никогда, я порадовался великой силе подлинного искусства, тому, что бетховенскую пес­ню слушали торжественно, как церковную службу, солдаты, три месяца проведшие лицом к лицу со смертью в этом разрушенном, изуродованном, не сдавшемся фашистам здании.

Под эту песню в полутьме подвала торжественно и выпукло вспоминались десятки людей сталинград­ской обороны, людей, выразивших все величие на­родной души».

Эти безусловно ценные для нас страницы должны вой­ти, и так, чтобы звучал рояль и звучала песня Бетховена. Пожалуй, решили мы, снова нужен и вокальный квар­тет и рояль. Так нашлась сердцевина тоста за Сталин­град.

Однако показать только эту сторону жизни па войне нам представлялось недостаточным Хотелось торжествен­ного тоста за приближающуюся победу, чтобы этот тост окрылял, вливал силы и надежду, ободрял, светил людям. Таковы были об­щие соображения; но к осуществлению замысла мы не смогли приступить сразу, потому что меня на­правили с бригадой в Ленинград, с которым у меня было связано столько больших творческих радостей, в тот самый город, который сейчас переживал величайшую трагедию. Поездка в Ленинград в 1943 году произвела на меня огромное впечатление, мало сказать огромное — она перевернула меня все­го. Я вернулся в Москву с самым настойчивым жела­нием немедленно пере­ехать в Ленинград, потому что то, что я там увидел, мож­но сформулировать гак: несмотря на голод, на блокаду, на падающие снаряды, на руины, на смерть, люди пора­жали совершенно особой чистотой морального облика. Не­смотря на все трудности, утрату близких, чудовищные по­тери, их глаза, как мне казалось, смотрели в коммунизм. Это был совершенно особый остров, особая земля, и жите­ли этого острова знали то, чего мы не знали. Они прошли какое-то очистительное пространство таких бед и таких потрясений, которое ставило их далеко впереди нас. Мы были позади. Нам следовало еще приблизиться к ним, еще понять их, учиться у них мужеству, чистоте и величию духа.

У нас представление о героях связано с бронзой мускулов. А я видел людей худых, легких, с большими чистыми глазами, и все они до одного были герои, простые и незаметные, но герои, потому что они жили на этом острове.

Я приехал в Москву потрясенный и все твердил: надо скорее перебраться в Ленинград, надо спешить, надо жить в Ленинграде — там люди смотрят в коммунизм.

Но однажды, вернувшись из Филармонии, я очень грустно сказал Поповой: «Нет, мы не поедем в Ленин­град. Меня отправляют в Иран...».

И вот новая поездка. С большой группой артистов мы летим в Тегеран. Здесь мы даем концерты частям пашей армии. На этой земле мы больше летали, нежели ходили. Вернувшись, я снова стал думать о своем замысле.

Воспоминания о моей первой поездке в Ленинград и о работе «Ленин» повели меня к тому, что темой Ленина я и начал свою композицию.

Это был как бы пролог, в котором имя Ленина ставило всю композицию под знамена достижений Октября.

Очень редко я прибегал к монтированию стихов со стихами же. Это можно делать иногда, если размеры сти­хов различны, если они не сливаются в один стих, если они контрастны по ритму.

Композиция — это тяготение элементов друг к другу по содержанию, а не по фактуре и форме.

Стремление подобрать, подстругать похожие тексты один в один — ерунда, полное непонимание стиля компо­зиции или ее жанра. Именно резкие грани, резкие ритми­ческие различия приводят к богатству красок и соединя­ют в новое, цельное произведение, где грани каждого эле­мента сверкают, несут свое эмоциональное содержание, работают на общую задачу. И пусть советские поэты на меня не обижаются, что порой произведения их звучат как бы хором. Хор голосов — не плохая вещь, если только ясна цель: о чем поем и зачем?

Итак, возвращаясь к композиции, я хочу сказать, что на этот раз стихи монтировались со стихами.

«Нам от тебя теперь не оторваться.

Одною небывалою борьбой,

Одной неповторимою судьбой

Мы все отмечены. Мы — ленинградцы.

Нам от тебя теперь не оторваться:

Куда бы нас пи повела война, —

Твоею жизнью душа полна,

И мы везде и всюду — ленинградцы.

Нас по улыбке узнают: нечастой,

Но дружелюбной, ясной и простой.

По вере в жизнь. По страшной жажде счастья,

По доблестной привычке трудовой.

Стихи Берггольц — это ленинградский тыл, а совсем близко, рядом, в этом же городе — фронт.

«Тишина. Призамолкла на час канонада,

Скрыто все этой режущей слух тишиной.

Рядом — город бессмертный. За честь Ленинграда

Встали сосны стеной, люди встали стеной!

Тишина непривычной была, непонятной.

Предзакатного. Медленно день умирал.

И тогда вдоль рядов, величавых, как клятва,

С новым воинским знаменем прошагал генерал.

Тишина перед боем. Враг, не жди, не надейся.

Заберет тебя, ночи чернее, тоска.

Здесь, готовые к битвам, встали гвардейцы

Молодые, победные наши войска.

Рядом были землянки, блиндажи в пять накатов.

На поляне в сосновом лесу за Новой,

Обернувшись на запад, на запад, к закату,

Встала гвардия наша в полукруг боевой.

Знамя принял полковник. Снег на знамени — пеной,

Бахрому тронул иней. Даль застыла — строга.

И, охваченный трепетом, командир на колено

Опустился в глубокие наши снега.

И «клянемся!» —сказал он. И духом геройства

Вдруг пахнуло на рощи, поля и луга.

И тогда, как один, опустилося войско

На колени в глубокие наши снега.

Тишина. Все в снегу, больше черном, чем белом.

И тогда над холмом, за который деремся,

Над снегами летящее ввысь прогремело,

Прогремело железное слово:

— Клянемся!»

И, как разрешение, как возмездие, звучало сообщение Информбюро:

«На днях наши войска, расположенные южнее Ладожского озера, перешли в наступление против немецко-фашистских войск, блокировавших город Ленинград. Наши войска имели задачей разрушить оборону противника и этим прорвать блокаду горо­да Ленинграда.

Таким образом, после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленин­града».

Позднее наработанные мной мотивы этой композиции снова возвращались, я вспоминал монтажные крепления и, наконец, решил, что тут посеяны верные характеристи­ки и что они пригодятся в создании «Тоста за Ленин­град». К тому же мы все вздохнули с облегчением, когда узнали, что блокада снята. Появился очерк О. Берггольц об освобождении Ленинграда. Он мне понравился, и я включил его, как завершающий мой «Тост за Ленин­град». Очерк автор назвал: «Эти дни в Ленинграде». Он начинался словами:

«В Ленинграде — тихо. Это так удивительно, так хорошо, что минутами не верилось даже...».

Автор описывает салют в честь освобождения любимо­го города.

«Первый раз за долгие два с половиной года мы увидели свой город вечером! Мы увидели его свет­лым, светлым, освещенным вплоть до последней трещины на стенах, весь в пробоинах, весь в слепых зафанеренных окнах — наш израненный, грозный, великолепный Ленинград.

Мы увидели, что облик его неизменно прекрасен, несмотря ни па какие раны, и мы налюбоваться им не могли, нашим красавцем, в праздничных — голу­бых, розовых, зеленых и белых огнях и орудийном громе и чувствовали, что нет нам ничего дороже этого города».

«Девушка и Смерть» Горького давно привлекала мое внимание. В этой сказке любовь, победившая смерть, казалась мне не только фантастичной, то и правдивой. В ней пленила меня большая правда любви. Во время войны обостряются чувства, в человеке просыпается же­лание продлить жизнь, утвердить ее через любовь. Этой сказкой мы и решили начать пашу работу.

Постепенно определилась форма будущей программы.

Новым было в ней композиционное решение: она де­лилась па звенья, на эпизоды, на замкнутые картины, ко­торые мы назвали тостами.

Мы предполагали, что это будет цепь новелл — шесть тостов за жизнь, за любовь, за дружбу советских людей, за осуществление главной мечты — за победу.

Так отбирались и утверждались отдельные звенья: работу открываем сказкой Горького «Девушка и Смерть». Второй новеллой ложились страницы из очерков В. Грос­смана о Сталинграде. Знакомились с только что вышед­шим романом Б. Горбатова «Непокоренные». Стихи Маяковского, Ольги Берггольц, Суркова, Твардовского, Симонова перечитывались и брались на заметку.

Однако в процессе репетиций отобранные произведе­ния — рассказы или же главы из романов — несколько сокращались: я оставлял самое основное, потому что чем проще оформляется сюжет, том он лучше звучит в работе такого порядка. Исполнение порой требует экономии слов, предельной простоты повествования, концентрации вни­мания слушателей на сюжет. Здесь задача такая: пере­дать факт. Чем он более кратко изложен, тем сильнее бу­дет действовать. В процессе длительной практической ра­боты я убедился в том, что проверка произведения на звучание часто убирает подробности, потому что в звучании есть своя дополнительная сила, как бы требующая своего пространства менаду фразами. Звучащий голос договарива­ет, углубляет чувства, посеянные автором в рассказе. По­рой происходит естественный отсев тормозящих действие, тормозящих стрелу чувств, эмоций и, наконец, ритма. Все это одно с другим связано самым тесным образом.

Работу завершить не удалось: я уехал на Северный флот. Как контрастны были эти места в сравнении с Ираном. О них можно сказать словами Н. К. Крупской, когда Владимир Ильич вместе с нею весной 1917 года, переехав границу, приближался к революционному Петрограду: «Здесь уже было все свое, родное — очень хорошо было».

Да, здесь было все замечательно. Особенно растрогали меня рыбаки, которые, подметив мои рваные галоши, при­вели в свой кооператив, надели на меня новые галоши и отрезали шерсти па костюм, приговаривая: «Как же это вы, Владимир Николаевич, гуляете в таких галошах по нашим снегам».

У моряков я выступал с рассказом Л. Соболева из его книги «Морская душа». Это был веселый рассказ, назы­вавшийся «Индивидуальный подход». Обычно во время моего исполнения матросы помирали со смеху. Мы позна­комились с подводниками и попали даже на один из их традиционных банкетов, какие обычно бывают при потоп­лении вражеских подводных лодок.

Вернувшись в Москву, я написал об этой встрече с моряками, и мои впечатления вошли в работу «Тост за жизнь».

Репетиции возобновились совместно с вокальным квартетом, примеряли песни народные, солдатские, пар­тизанские. Но, не ограничиваясь квартетом, мы снова пригласили пианистку Е. 0. Лойтер и продолжали репе­тировать, имея в виду, что будет звучать и рояль в этой работе.

«Тост за Сталинград» очень вырос, когда мы ввели песню Бетховена «Ирландская застольная» в сопровож­дении рояля, когда в ткань текста по всей работе вошли произведения Баха, Листа, Рахманинова, Шостаковича, Бетховена.

В заключительный тост «Тост за русское сердце, простое» вошли страницы из романа Б. Горбатова «Непо­коренные».

Русские люди бродят по дорогам родной земли, разру­шенной фашистами.

В композиции была такая мизансцена: старик рабочий в оккупированном немцами городе в поисках продовольст­вия выходит за город. Он везет с собою тачку. За тачку я брался, как будто она действительно существовала. Как я это делал? Роман называется «Непокоренные». Я — Та­рас из «Непокоренных». А тачка — это символ моей тра­гедии. Я же иду с поднятой головой на публику. Так мо­жет идти император Август, возвращаясь в Рим после победы. Фашисты приковали меня к тачке, вынудили искать хлеб по разоренным селам моей Родины. Это внешняя обстановка. Я же остаюсь свободным гражданином своей непобедимой страны. Такова внутренняя сущ­ность этой сцены. Движение на авансцену, на публику происходит медленно. Монументальна фигура Тараса с тачкой. Его лицо неподвижно, оно выражает достоинство, непримиримость и уверенность в непобедимости народа.

Что происходит со мной в это время? Я сознательно иду так. Я знаю, что если держать тачку, то руки должны быть раздвинуты немного в стороны, кисти рук — сжа­ты в кулаки, а глаза мои смотрят поверх фашистов.

Они смотрят в тот день, когда мы победим.