Актер на трибуне 1 страница

С 1930 года я ощутил, как внутренний заказ, сделать цикл композиций по истории партии. Ленин как организа­тор партии — эта тема все настойчивее просилась на наш рабочий стол. Родилось, пока еще условное, название: «Хроники по истории партии».

Нас увлекала мысль заняться тем периодом, когда вы­ходила газета «Искра». «Как чуть не потухла «Искра» — документ, волновавший меня своей искренностью, живой мыслью, точным анализом событий. Я многое уже запом­нил и носил в своей памяти, мечтал исполнить когда-нибудь эти трепетные страницы.

Но, задумав «Хроники», мы не решались сразу же осу­ществить свой замысел. Предстояло длительное изучение материалов. Как бы на подступах, делались «короткометражные» работы: «Речь товарища Дзержинского», «Речь товарища Димитрова на Лейпцигском процессе», ко­торую я исполнял на первом конкурсе мастеров чтения. Так я пробовал свои силы, готовясь к большой и ответст­венной работе. Попутно мы много читали, изучали мате­риалы по истории партии. Еще одним подступом к этой теме возникла композиция, посвященная жизни и дея­тельности товарища Кирова.

Мы ходили вокруг и около, мечтали, думали, прикиды­вали, как лучше осуществить свой замысел. И приходили строчки Маяковского:

«Ты

с боков

на Россию глянь — и куда

глаза ни кинь, упираются

небу в склянь горы —

каторги

и рудники».

Надо сделать большое полотно, может быть, не одно, а шесть, десять или двенадцать вечеров. Если говорить очень подробно, то нужно написать книгу о том, как со­здаются — по крупинкам, по росникам — живые страни­цы истории. Надо было вскопать, перепахать очень много книг, и, как ото ни странно, приходится выискивать мысли по строкам. Требовалась Швейцария, требовались подроб­ности, где и на какое небо смотрели Ленин, Крупская, их друзья и соратники? Хотелось живых штрихов, красок, хотелось снегов и от края до края русских полей с василь­ками. Хотелось еще раз пересмотреть отчеты фабричных инспекторов: как жили путиловцы и что ели и где спали?

Хотелось много стихов о том, как на Волге рос Володя Ульянов, как жили в ссылке, в селе Шушенском, какие книги читали, как встречались. Все это еще не описано, не воплощено художественно.

Почему же не созданы художественные произведения о том, что уже появилось в воспоминаниях? Почему не описано, как печатали газету «Искра», как ее привозили в Россию, как распространяли? Никто из поэтов об этом не сообщал.

Страшно тосковал я по свежему талантливому мате­риалу. Эпизоды стояли, двигались, жили в моем вообра­жении. Каждый революционный период нес в себе такую огромную силу затраченной энергии, такой пламень, что, казалось, нужен целый цикл работ по истории революци­онного движения, нужны хроники по истории партии. Хотелось создать очень стройные художественные произве­дения, найти эстетическую норму подачи политического документа. Это очень трудно, но и не менее увлекательно. Слишком подробно нельзя. Нужно предельно лаконично. Уже отложились в памяти любимые фрагменты из «Диа­лектики природы», из «Манифеста Коммунистической партии», из «Что делать?», «Как чуть не потухла «Иск­ра». Я был влюблен в язык этих произведений, такой страстный, полемический, молодой.

Какое облагораживающее влияние несет в себе рабо­та над революционным документом, как прекрасно воспи­тывает. Вот почему необходимо еще и еще изучать клас­сиков марксизма-ленинизма. Нужно прививать вкус к величию их мыслей, двигающих прогрессом человечества. Всякий раз, читая их, я убеждаюсь в ослепительной пра­воте этих удивительных людей «особого склада».

Идет дождь. Моя любимая Москва спит. После концерта я несусь в машине по мокрым сверкающим улицам и все думаю о своем замысле. Но как мне поднять его одному? Нужна мастерская, может быть, при партийной школе, может быть, кафедра при университете, где бы прививал­ся вкус к политической литературе, как к художественным произведениям. Нужна не «сухая политика», как думают иные, но прекрасные образцы политической классики, вол­нующие документы борьбы за социализм. Нужно воспиты­вать людей, кадры исполнителей-трибунов. Почему бы это не сделать? Разве это не облегчило бы задачу нашим аги­таторам? Вряд ли это умеют делать хорошо, вряд ли это поднято до художественного мастерства. Нужен особый подход к политическому документу. Нужно умело с ним обращаться, чтобы предельно выразительно его подать, чтобы драгоценная мысль дошла. Не цитировать, но пла­менно, творчески воспроизводить, раскрывая всю глуби­ну, всю страстность новаторской мысли.

Моя страна тысячами героических смертей дала мне счастье жить и бороться.

«Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудно­му пути, крепко взявшись за руки», — писал Ленин в начале двадцатого века. Но мы идем уже многомиллионной страной нашим трудным, но единственным путем, взявшись за руки, и еще неизвестно, свидетелем каких ве­ликих исторических событий я могу быть и принять в них участие. Нигде и никогда я не забуду о первооткры­вателях, о тех, кто в черной мгле старого мира прокла­дывал для нас пути, кто в тяжкие годы рисовал людям ослепительные контуры будущего, «видел то, что време­нем сокрыто». Вот почему трепет этих предвидений, оше­ломительную новизну выводов, красоту диалектической мысли мы обязаны донести и передать тем, кто возьмет в свои руки дело отцов и понесет его дальше — по пути свершений, в завтра коммунизма.

Так думал я, когда многие исписанные листы лежали уже на моем с голе. Выписки из гениальных произведе­ний классиков марксизма-ленинизма, стенограммы пар­тийных съездов, очаровательные акварели мемуарной литературы, полные романтики героического подполья. Многое, очень многое просилось в работу. И я стал ду­мать об ограничении своего замысла, необходимом для того, чтобы прийти к полноте и ясности художественного выражения.

Итак, мы продолжали собирать материалы. Нужно было сделать зримой ту незаметную, скрытую от глаз черновую, кропотливую работу скромных тружеников революции, которая предстала перед нами через несколь­ко десятилетий в ослепительных контурах (коренного пере­устройства страны. Мечталось дать романтику подполья, паролей, явок, конспиративных квартир. Постепенно, шаг за шагом в нашем сознании поселились зримые образы людей, создавших наше настоящее. Вот идет франтовато одетый господин, насвистывая пошлый романс, типичный волокита, фланер, каких много шатается по вечерним улицам города. Остановившись у витрины модного мага­зина, он рассматривает безделушки. К нему подошел нищий, шепнул вполголоса три слова. Господин роется в карманах, подает милостыню. Через несколько минут, свернув за угол, нищий найдет в своем кармане очеред­ную директиву. Он понесет ее дальше. Аптекарский магазин. Сюда зашла скромно одетая дама. Пожилой прови­зор в очках передает ей лекарство. Вечером дома на обо­роте сигнатурки она прочтет несколько слов — это из­вещение о прибытии транспорта нелегальной литерату­ры. На багажную станцию прибыли бочонки с селедкой. В одном из них на самом дне драгоценная посылка — очередной номер «Искры». В подвале винного погреба ночью при свете огарка два худощавых человека печа­тают листовку. Рано утром ее разбросают на территории завода. И, конечно, вспомнились строки М. Горького о том, как впервые в России зазвучало слово «Товарищ», как подымало оно людей па борьбу.

«...В их жизнь, полную глухой, подавленной зло­бы, в сердца, отравленные многими обидами, в соз­нание, засоренное пестрой ложью мудрости сильных, — эту трудную печальную жизнь, пропитанную горечью унижений, — было брошено простое, свет­лое слово:

— Товарищ!..

...Они приняли его и стали произносить осторож­но, бережливо, мягко колыхая его в сердце своем, как мать новорожденного колышет в люльке, лю­буясь им. И чем глубже смотрели в светлую душу слова, тем светлее, значительнее и ярче казалось им оно.

— Товарищ! — говорили они.

И чувствовали, что это слово пришло объеди­нить весь мир, поднять всех людей его на высоту свободы и связать их новыми узами, крепкими уза­ми уважения друг к другу, уважения к свободе че­ловека, ради свободы его».

Эти штрихи, казалось нам, только подчеркнут огром­ность задачи, которую поставила перед собой горсточка профессиональных революционеров, возглавляемая Ле­ниным. Я родился в 1899 году. Значит, ото мое время, думал я. То самое время, когда я возился со своими кубиками и оловянными солдатиками. Ни в раннем детст­ве, пи позднее я ничего не знал об этих людях. Вероят­но, нам, детям, и не полагалось знать то, о чем взрос­лые говорили шепотом. На языке тех лет говорили про­сто: «Политические». Что мы знали о них? Ничего. Как всегда шла жизнь на улицах городов. Лавочки торгова­ли, суетились люди, женщины стирали белье и нянчили детей. В домах происходили семейные ссоры по пустя­кам, мы готовили своп уроки, решали задачи с тремя бассейнами, из которых переливалась вода, или с поездами, выходящими из разных городов, а они делали свое дело. Оказывается, что только они занимались на стоящим делом, а мы все — пустяками.

Проходили годы, вырастали дети, тучнели отцы и ма­тери, праздновали именины и праздники.

Так протекали дни и годы, а эти люди, о которых да­же боялись говорить, шагая «в пыль и слякоть бесконеч­ной Володимирки», делали самое важное, без чего нель­зя было жить. Мы узнали о них только после революции, когда они вышли па улицы и заговорили. И оказалось, что то, о чем они говорили, давно думали многие, но не решались сказать открыто.

В первой хронике мыслился, конечно, не полностью, фундаментальный труд В. И. Ленина «Развитие капита­лизма в России». Кроме этого изучались историко-рево­люционные воспоминания о зарождении первых социал-демократических организаций в России. Мы читали записки Витте, Победоносцева, Кони, нужные для широ­кою фона времени, а также журналы и газеты различных направлений: «Русское слово», «Биржевые ведомости» и другие. Нам хотелось, чтобы мой будущий слушатель по­нимал, через какую плотную каменную крепость цариз­ма пробивались живые ростки гениальной ленинской мысли.

По ходу работы нужен также и императорский Пе­тербург того времени. Увлекала мысль привлечь строфы из «Медного всадника». Звон литавров в этих строфах, казалось мне, может создать не только зримую, но и слу­ховую иллюзию, характеризующую время. Па примете держались и «Возмездие» Блока, и стихи Некрасова о Петербурге:

«Дикий крик продавца мужика,

И шарманка с пронзительным воем,

И кондуктор с трубой, и войска,

С барабанным идущие боем...».

И нужно сказать, что и «Медный всадник», и стихи Некрасова, и «Возмездие» Блока ощущались нами, как документы, а не только как художественные произве­дения.

Порой мы шли по целине. Приходилось заглядывать в календари, справочники, читать старые афиши, чтобы узнать, что видел Ленин в тот день, когда приехал из шушенской ссылки в Москву и колесил па извозчике по ули­цам. Что шло в театрах, что мог он прочесть па реклам­ных витринах и щитах, чем встретила его Москва?

Многие воспоминания этого времени рассказывали нам о том, как вынашивал Ленин свой гениальный план по­строения партии — быть может, самое великое научное открытие начала двадцатого века. Мы уже прочли, с ка­ким волнением он рвался из сибирской ссылки в Россию, чтобы немедленно приступить к осуществлению своего плана. Нам хотелось не только по месяцам, но и по дням, час за часом проследить его путь из Шушенского, а за­тем — за границу, куда стремился он, чтобы встретиться с революционной группой единомышленников.

Но вот он в Швейцарии. Драматизм дальнейших собы­тий заключается в том, что между Лениным и Плехано­вым возникает первый конфликт, поразивший до глубины сердца молодого Ленина. Мы узнаем об этом из письма: «Как чуть не потухла «Искра». Как и многие страницы «Что делать?», я носил в себе и этот полный драматизма документ, ощущая его неотразимую художественную силу. Вот здесь мы не нуждались в писателе. Все было налицо — все трепетало, жило, каждая строчка была моей, про­силась па голос.

Я говорил и повторяю: то принципиально новое, и по форме и по содержанию, что я заметил в партийной лите­ратуре, что меня на всю жизнь к ней приковало, стоит исполнять, чтобы сделать материал зримым. «Слона у нас... в привычку входят, ветшают, как платье», — писал Маяковский, имея в виду силу привычки к словам. Вместе с поэтом мне хотелось «сиять заставить заново величественнейшее слово — партия». Потому что есть у нас некоторая инертность, существует некая боязнь сме­ло вынести на публику гениальные произведения клас­сиков марксизма-ленинизма.

Короче говоря, я счастлив, что лично меня эта литера­тура увлекла, что у меня в свое время открылись на нее глаза, и я с полной уверенностью говорил и буду гово­рить: в моем сознании она встает вровень с лучшими про­изведениями мировой художественной литературы и, что самое главное, непосредственно примыкает к категории «литературы слышимой». Именно слышимой, потому что произведения классиков марксизма-ленинизма обращены ко всем угнетенным народам мира. А если так, эта лите­ратура может и должна звучать с трибуны не только лек­тора, но и артиста-чтеца.

«Книги Маркса —

не набора гранки,

не сухие

цифр столбцы».

Слова Маяковского подтверждают мое личное отноше­ние к этой литературе, проверенное многолетней практи­ческой работой. Чем больше углублялись мы в паши за­мыслы, тем более широкие горизонты открывались перед нами. Возьмем хотя бы предгрозовое время подготовки революции пятого года.

Тяжелая война России с Японией, сеть развращающих рабочее сознание зубатовских организаций, провокатор­ская деятельность охранки. И на этом фоне — напряжен­ная борьба за чистоту ленинских идей. Полные драматизма стенограммы Второго съезда РСДРП, транспорт оружия боевыми дружинами рабочих — все это были необхо­димые элементы единого замысла. Поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» и «Хорошо!» были тем золотым фондом, из которого мы черпали нужные временные пере­ходы. Следует отметить, что наш опыт партийной пропа­ганды средствами искусства, то есть трилогия «Всегда с Лениным», потребовал чрезвычайно стройного и логиче­ского развития темы, хронологической последовательности развития исторических событий. И это создавало особые трудности. Ежечасно ощущая ответственность нашего замысла, мы чрезвычайно внимательно изучали все этапы истории партии по тем источникам, которыми мы в то время располагали.

И, как всегда, надо было сделать к сроку, потому что, если в календаре стоит дата, к ней готовишься.

Дату обычно сваливают с плеч па другой же день. Мы это хорошо знали. Меня с моими тематическими работами вспоминают именно в эти дни, а я бы хотел, чтобы работы существовали всегда.

Трудное дело держать в голове уйму слов без регуляр­ного проката на публике. Я знаю, что то, что я держу в голове, интересно и слушается. Я полагал, что художест­венные иллюстрации к истории партии нужны всем, кто ее изучает. Я не собирался заменить собой дисциплины по марксизму-ленинизму, я хотел работать только в по­мощь. Я готовился к большой загрузке.

Итак, мы продолжали нашу работу. Нужно, чтобы было много книг, нужно было думать вдвоем или втроем, нужны совещания по тем или иным вопросам. История партии, жизнь Ленина — ото много и трудно. Бывают дни, бывают часы, когда о минуте можно написать большой том, а нам надо было говорить о десятилетиях. Мы не на­стаивали на таком подробном изложении событий, мы об­радовались бы и меньшему, хотя предполагали, что это были годы, стоящие многих томов. Мы скользили вдоль событий, а нам хотелось проникнуть внутрь, глубже.

Нам казалось, что здесь скрыто и поучительное, и во­спитывающее, и необходимое не только нам. Но мы не писатели. Мы с надеждой посматривали в ту сторону го­ризонта, где в Москве, по нашему мнению, должен был находиться Союз писателей. Мне хотелось сказать: доро­гие товарищи, аппетит приходит во время еды. Почитайте все, что есть в воспоминаниях очевидцев, прогуляйтесь в места, где происходили те или иные события, посмотрите, что в музеях, в архивах, и, мне кажется, у вас появится волчий аппетит на большой роман. Это политика, это жизнь. Это ваше дело.

Пока я так размышлял, пока мы не спали ночей — организовали Первый Всесоюзный конкурс мастеров художественного чтения (1937). Мне предстояло в нем участвовать. Я чуть-чуть не провалился.

Мне захотелось показать еще совсем свежий кусок из нашей новой работы, и я ринулся в бой, как щепок. Но меня отвел в сторону Василий Иванович Качалов и по­просил прочесть «Речь Димитрова на Лейпцигском процес­се». Это была уже отстоявшаяся работа. Когда я исполнил речь Димитрова, то почувствовал, что спасен. Скоро я при­нес в свой дом лавровый венок. Я стал носить его с тай­ным сожалением, что не могу разделить его с той, которая всегда стояла за моей спиной. Я трудился на людях, я собирал аплодисменты. Мой путь был усеян розами. Я был доволен. Удивительнее всего, что и дома тоже все были довольны и как ни в чем не бывало продолжали свое труд­ное дело.

Мы всегда спешили к дате. Мы не успели выпустить нашу работу к выборам в Верховный Совет, она не укла­дывалась в один вечер. Нужно было строить две програм­мы. А потом мы увидели, что две мало, нужно три. Мы сидели по-прежнему за столом, когда мимо наших окон пронесли знамена на Красную площадь. Это было Первое мая. Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись тому, как мы были наивны, полагая, что мы успеем к дате.

Наступила осень, и мимо наших окон пронесли еще раз красные знамена Седьмого ноября. Мы уже заканчивали третий вечер, трилогию «Всегда с Лениным». А потом нам дали большую афишу.

Последние годы, когда создавались хроники по исто­рии партии, мы были необычайно придирчивы к себе и работу делали на каком-то едином дыхании, не отрываясь. Это был трудный путь многих и многих вариантов. Нужно было сделать композицию предельно ясной, стройной, правильной. От меня, как исполнителя, этот замысел тре­бовал большого такта в подаче материала, и я приступил к репетициям еще в то время, когда складывалась компо­зиция. Мне нужно было сочетать нашу «драматургию» с исполнением, так, чтобы каждое слово было проверено и продумано, взвешено на исполнительских весах. Как до­нести ту или иную мысль и как добиться такого исполне­ния, чтобы дать зримый образ словами, интонацией, то есть средствами звучащего, слышимого слова. Живописать для глаза и для уха, искать звучания времени я начал тут же у станка, то есть у письменного стола, когда ножницы и клей разрезали и скрепляли длинные рулоны. Иногда мон­тажные листы поступали ко мне ранним утром, еще в постели. Мы договаривались, что после концерта я по­дремлю, а мои соратники — Е. Е. Попова и М. Б. Зисельман — продолжат свое дело. Пять-шесть часов утра - это часы, которые я особенно любил уделять работе: или по­вторяю текст, или же обдумываю новое. Но в этот период меня часто постигала неудача — я начинал читать вслух, а мои соратники, утомленные бессонной ночью, засыпали, и я оставался, таким образом, без «кворума», при кото­ром могло состояться обсуждение результатов ночной работы. Свои соображения я в таких случаях откладывал до одиннадцати часов утра, когда «кворум» снова соби­рался и начинался наш трудовой день.

Вместо большого цикла работ по истории партии, как мы задумывали, мы сделали три работы «Всегда с Лени­ным». В этой трилогии ощущалась поэтому некоторая спрессованность литературного материала, «плотность упаковки элементов материи», как говорят ученые. При­ходилось бороться за сокращение каждой лишней фразы из-за боязни упустить последовательность событий на всех этапах истории партии.

Завершив этот капитальный для нас труд, мы очень быстро, на оставшемся горячем разгоне, выпустили «На­до мечтать» — еще одну композицию о Владимире Ильиче Ленине.

«НАДО МЕЧТАТЬ»

Моя старая влюбленность в работу Владимира Ильича Ленина «Что делать?» проснулась с новой силой. На этот раз мое внимание привлекли мысли Ленина о мечте, став­шие идеей нашей новой композиции.

«Надо мечтать!» Написал я эти слова и испугался. Мне представилось, что я сижу на «объединительном съезде», против меня сидят редакторы и сотрудники «Ра­бочего дела». И вот встает товарищ Мартынов и грозно обращается ко мне: «А позвольте вас спросить, имеет ли еще автономная редакция право мечтать без предваритель­ного опроса комитетов партии?» А за ним встает товарищ Кричевский и (философски углубляя товарища Мартыно­ва, который уже давно углубил товарища Плеханова) и еще более грозно продолжает: «Я иду дальше, Я спрашиваю, имеет ли вообще право мечтать марксист, если он не забывает, что по Марксу человечество всегда ставит себе осуществимые задачи и что тактика есть процесс роста задач, растущих вместе с партией».

От одной мысли об этих грозных вопросах у меня мо роз подирает по коже, и я думаю только — куда бы мне спрятаться. Попробую спрятаться за Писарева.

«Разлад разладу рознь», — писал по поводу вопроса о разладе между мечтой и действительностью Писарев. — Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может придти. В первом случае мечта не приносит никакого вре­да; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека... В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его ру­ками, — тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпри­нимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, пауки и практической жиз­ни... Разлад между мечтой и действительностью не прино­сит никакого вреда, если только мечтающая личность серь­езно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осущест­влением своей фантазии».

Меня пленила образность и художественная зримость высказываний В. И. Ленина в работе «Что делать?» В част­ности, я имею в виду известные строки, начинающиеся сло­вами: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сто­рон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем».

Второй темой, которую мы развивали в этой работе, и была эта мысль. Так возникла тема принципиальности и непреклонности в борьбе за чистоту идеи.

Итак, основной ключ к работе, ее драматургия были найдены, отправные мысли намечены. Материал должен был, располагаясь вокруг этих основных тем, подчинять­ся им. Мечта и борьба за осуществление мечты — вот путеводные огни, освещающие будущую работу.

Образ «самого человечного человека», как сказал Ма­яковский о Ленине, вновь предстал передо мной в своем прекрасном и волнующем обличье. Мы (я и мои сорат­ники) — мы обогатились новым, талантливым членом коллектива, пианисткой Елизаветой Лойтер — поставили своей задачей создать лирическую работу о гениальном гуманисте и борце. Впервые, применительно к моим рабо­там публицистическо-политического характера, мы реши­ли привлечь музыку, пронизать прекрасными звуками ткань текста, дать, наконец, параллельное между текста­ми звучание рояля, как бы продолжающего повествование. Вот почему процесс создания этого полотна несколько от­личался от нашего обычного метода работы — мы шли и от текста и от музыки одновременно. Предварительно, еще не завершив композицию, мы слушали произведения Баха, Бетховена, Чайковского, Мусоргского, а также мелодии русских народных песен. Музыка создавала особую твор­ческую атмосферу, волновавшую и пробуждавшую нашу фантазию. Мы тут же думали о построении композиции, о ее дальнейшем развитии. Процесс создания этой работы был неотделим от музыки. Вначале элементы композиции примерялись па звучание рояля. Мы опиралась пока па основные вехи, придерживаясь примерного развития темы. Постепенно, в ходе работы, мы почувствовали, что музы­ка ведет нас к лаконичности, освобождает от изобилия слов, она как бы продолжает мысль и, таким образом, входит серьезным компонентом в композицию, становится равноправным сотрудником, спутником слова. Она подчер­кивает эмоциональную краску, порой развивает динамику событий — музыка отнюдь не фон, а прямое действие и чувство, соответствующее содержанию композиции.

Итак, мы начали выстраивать первую часть работы. Вот юноша идет по берегу Волги. Слышится протяжная мелодия Мусоргского, она передает безграничную ширь русского пейзажа. Вот Володя Ульянов, сидя на террасе своего домика, под светом керосиновой лампы, читает, склонившись над книгой. В особом музыкальном простран­стве, которое создается музыкой, когда прекрасные звуки как бы продолжают повествование, легко переброситься из России, допустим, в Лондон, где на Хайгетском кладбище над свежей могилой Маркса его друг и соратник Энгельс произносит речь. Он говорит о бессмертии дела Маркса. А в России уже подрастает тот, который будет развивать его учение.

Звучит рояль... Музыка заполняет временные перехо­ды, связывает повествовательные куски в единое целое. По­сле того как отзвучали последние аккорды, вступаю я, перенося слушателей в новую обстановку.

«...Было это в конце восьмидесятых годов прош­лого столетия в Самаре...

Однажды под вечер теплого майского дня я зашел к Елизарову. У него оказался гость — юноша моего возраста, крепыш среднего роста, с большим лбом и длинными до плеч, густыми, светло-каштановыми, вьющимися волосами, закинутыми назад. Веснушча­тое, с первым золотистым пушком па подбородке, ли­цо его, с веселой усмешкой на пухлых, но крепко сжатых губах, еще носило следы юношеской мягко­сти. В небольших голубоватых глазах светился быст­рый и острый ум. Говорил он усмехаясь, негромким, слегка грассирующим голосом:

— Ульянов! — отрекомендовался он, крепко сжимая мне руку».

Мы считали нужным насытить нашу работу литера­турными портретами Ленина разных периодов, чтобы сде­лать его образ зримым, чтобы наши слушатели его видели, следили за его мыслями и действиями.

«Внезапно загоревшись, расхаживая по комнате большими шагами, юноша заговорил об истории ре­волюционного движения в России...

Елизаров на первых порах пытался было встав­лять в его речь краткие реплики, но вскоре умолк: Ульянов сыпал датами, цитатами, цифрами, истори­ческими подробностями, иногда отвлекаясь далеко в сторону от своей основной мысли и как бы теряя связь с ней, но потом оказывалось, что он нисколько не забывал о ней, подтверждал ее, развивая сложное и строго построенное мировоззрение. Спорить с ним не приходило в голову ни мне, ни Елизарову: под конец его обширной, содержательной речи мы оба должны были только слушать, а юный ученый, по-видимому, чувствовал себя в любимой стихии. Улья­нов, засунув руки в карманы и потряхивая длинны­ми золотистыми кудрями, большими шагами как бы вымерял комнату и говорил с увлечением математи­ка, доказывающего совершенно ясную для него тео­рему. В эти минуты юноша словно вырос перед нами, казался много старше своих лет. Было ясно, что да­же по своей теоретической вооруженности Владимир Ульянов представляет незаурядное явление».

Строфы Маяковского из его поэмы «Владимир Ильич Ленин» в лаконической и концентрированной форме от­ражают период деятельности Ленина по ор1аыизации «Петербургского союза борьбы за освобождение рабочего класса».

«Вчера — четыре,

сегодня — четыреста.

Таимся,

а завтра

в открытую встанем,

и эти

четыреста

в тысячи вырастут.

Трудящихся мира

подымем восстанием.

Мы уже

не тише вод,

травинок ниже, —

гнев

трудящихся

густится в тучи.

Режет

молниями

Ильичевых книжек.

Сыпет

градом

прокламаций и летучек...

...Ленинизм идет

все далее

и более,

вширь

учениками

Ильичевой выверки.

Кровью

вписан

героизм подполья

в пыль

и в слякоть

бесконечной Володимирки».

Первая часть композиции закапчивается речью Энгель­са над свежей могилой своего великого друга К. Маркса. Музыкально ее сопровождает вторая часть «Аппассиона­ты» Бетховена — композитора, столь любимого Лениным, — в которой звучит тема глубокой и торжественной сосредо­точенности, раздумья.

Так завершается фрагмент композиции, посвященной юности Ленина.

В следующем эпизоде мы переходим к шушенской ссылке. Ленин и Крупская живут в маленьком селе, в де­ревянном домике, вдали от революционных центров. Сме­няются времена года — зима, белые снега... Тихо в Шушенском. Но именно здесь уже зарождается в голове Ленина план создания партии нового типа, которая в бу­дущем возглавит величайшую революцию мира. Здесь же Ленин пишет свой фундаментальный труд «Развитие ка­питализма в России», как бы невидимыми нитями он связан со всей Россией. Он пишет о безлошадных крестья­нах, об их нуждах, подсчитывает нищие дворы с их убо­гим хозяйством. А здесь, подле пего, по чистому полу избы важно шагает белый аист, которого пригрела Надежда Константиновна. Аист отстал от косяка, у него ранено крыло, ж улететь он не может. Нас взволновали многочис­ленные воспоминания, рассказывающие об их скромной и содержательной жизни, о прогулках по берегам Енисея, о весенних проталинах, по которым плавали дикие лебеди, об охоте Ильича с мужичонком Сосипатычем, о все нара­стающем волнении Ленина, с нетерпением обрывающего листки календаря — вот-вот приблизится день окончания ссылки.