Витя, 10 апреля 1980 года, вечер

Вечером мне надо было готовиться к политинформации. Как разшла передача про то, как американские империалисты пытаются сорвать Олимпиаду вМоскве, а люди доброй воли им не дают этого сделать. Но я никак не могсосредоточиться — сидел и думал про Женьку. Он, конечно, неправ, но все равнона душе было противно.

В конце концов я понял, что ничего не понимаю из рассказадиктора и выключил телевизор. К ужину придет папа, принесет «Правду» и«Советскую Белоруссию» — перепишу оттуда. Я позвонил Женьке, но трубку поднялабабушка.

— Он уже второй час где-то бегает. Ты ему скажи, Витенька, —голос у Женькиной бабушки был скрипучий, но приятный, — чтобы он шел домой! Яволнуюсь! Скоро стемнеет!

Я наскоро пообещал и побежал во двор. То, что пришлосьговорить с виновницей всей этой истории, расстроило меня еще больше. Бабушка, конечно, старенькая, лет пятьдесят, а то и все семьдесят, но это ее неоправдывало. Нельзя так подводить родного внука!

Архипыча я пошел искать на нашей груше — той, что возлетрансформаторной будки. Даже листьев на ней еще не было, но на дереве такклассно сидеть и болтать ногами! Ветки густые, ты всех видишь, а тебя — никто!

— Женька! — крикнул я, подходя. — Слазь, поговорить надо!

С груши послышалось хихиканье. Пришлось лезть самому.Архипыч сидел на самой верхушке, куда я всегда боялся долазить. Когда я былмаленьким, еще во втором классе, я навернулся с самой нижней ветки этой груши, и с тех пор жутко боюсь высоты. Сейчас тоже не полез наверх, устроился налюбимой ветке в самом центре дерева. Ветка была толстая, надежная, и изгибаласьочень удобно — как спинка кресла.

— Чего молчишь? — сердито спросил я. — Молчит… Хихикает…

— Здорово, Тарас! — отозвался Женька.

Тарасом звал меня только он, по имени украинского писателя.Мы его еще не проходили, но Женька прочитал половину домашней библиотеки, в томчисле и этого Тараса Шевченко. Причем читал бессистемно, все подряд, что подруку попадется. Я так не мог, я читал книги строго по порядку. Пытался дажеБольшую Советскую Энциклопедию освоить, но сломался на втором томе. Слишкоммного незнакомых слов оказалось. Зато Пушкина прочитал всего — от первого томадо последнего. Сейчас начал Гоголя.

Обычно мне нравилось, когда Женька звал меня Тарасом, носегодня я почему-то обиделся.

— Я не Тарас! Я Виктор!

— Ты чего такой злой, Тарас? — удивился Женька.

— Ничего! — огрызнулся я. — Говорю тебе: слезай, надопоговорить! А ты чего?

— Давай лучше ты ко мне! Тут здорово!

Лезть не хотелось, но пришлось. Разговор был такой, что… Вобщем, не хотелось о нем кричать на весь двор.

Когда я осторожно уселся на ближайшую к Архипычу ветку, тотзавопил:

— Качка! Свистать всех наверх! — и принялся раскачиватьверхушку.

Я вцепился в ветку изо всех сил и взмолился:

— Хватит! Сломается!

— Не сломается! — возразил Женька, но «качку» все-такипрекратил. — Так чего ты хотел?

Я стал рассказывать про разговор с вожаткой и завучихой. Чембольше рассказывал, тем мрачнее становился Женька. Да и меня все больше мутило— то ли от высоты, то ли еще от чего. Когда добрался до самого неприятного, топришлось даже замолчать на минутку, а то меня точно стошнило бы.

— И чего они хотят? — спросил Архипыч, и в этот момент голосу него стал такой же скрипучий, как у его бабки.

Я кое-как продышался и ответил:

— Чтобы ты сказал, что бога нет! Прямо перед всем классом!

— И все? — Женька сразу повеселел.

— Не все, — признался я. — Надо, чтобы ты… в общем… сказал, что твоя бабушка неправильно поступила, что дала нам ту булку. И тебе стыдно, что она верит в бога.

— Ничего мне не стыдно! — опять заскрипел Женька. — Какаяразница: верит или не верит? Она хорошая и добрая!

— Это само собой. Но она ведь верит! Значит, тебе должнобыть стыдно!

— Глупости это! Не буду я такого говорить!

— Тогда с тобой знаешь что сделают? Из школы выгонят!

— Не выгонят! Я самый умный в классе! Если меня выгонять, товсех остальных тоже гнать надо!

Это было правдой. Архипыч никогда особо не зубрил, нополучал одни «пятаки». Я тоже ходил в отличниках, но некоторые пятерки давалисьмне нелегко. Особенно по русскому языку — ну не мог я написать длинное слово, чтобы не было в нем исправлений! А по рисованию мне четверку вообще только изжалости поставили. Я прямую линию даже под линейку ровно провести не могу.Очень стараюсь, но все без толку. Эх, изобрести бы такую штуку, чтобы она самалинии рисовала! Кнопку нажал — линия, вторую нажал — круг, третью —какой-нибудь хитрый график, как в газете «Правда» на второй странице. А если быштука еще сама ошибки исправляла… Но это уже, конечно, фантастика.

А вот Женька и математику с русским здорово знал, и поистории все даты помнил, и рисовал, почти как настоящий художник. Прав он, невыгонят такого хорошего ученика. Да я и сам не верил, когда говорил. Так, припугнуть хотел.

— Ну, ругать будут!

— Пусть ругают! Поругают и отстанут!

Возразить было нечего. Хотя очень хотелось. Я понял, чтозавидую Женьке. Вот я очень не люблю, когда меня ругают. Не потому, что папа смамой меня ругают — честно говоря, они дома редко бывают. Просто не люблю ивсе. Тут я вспомнил просьбу бабушки Архипыча.

— А тебя бабушка домой ждет, — мстительно сказал я. —Волнуется.

Женька тут же дернулся, чтобы слезть, но удержался. Толькодевчонки бегут домой по первому зову. Мы еще немного поболтали, но минут черезпять Архипыч небрежно сказал:

— Проголодался я что-то. Пойду перекушу! Пока.

— Пока, — ответил я.

Женька лихо спрыгнул на землю и пошел неровной походкой —как будто ему очень хочется побежать, но надо сдерживаться.

Через пару метров он все-таки не выдержал и припустил бегом.Я слез в середину груши и еще немного посидел. У меня на шее, на одной ленточкес ключом, болтались старые папины часы, так что я мог следить за временем. Папаиз своего обкома раньше девяти не придет, мама и того позже — она в вечернейшколе работает.

Но скоро стало совсем скучно, и я поплелся домой. Вдруг ясообразил, что не сказал Женьке одну очень важную вещь, похолодел и бросился вподъезд изо всех сил.

Как бешеная пуля, я взлетел на свой четвертый этаж, быстрооткрыл дверь и схватился за телефон. На сей раз трубку взял сам Женька, и этобыло удачно.

— Ты только никому не говори, что я тебя про собраниепредупредил! — выпалил я.

— Почему?

— Мне сказали, чтобы… что это должно стать для тебя…

Я попытался вспомнить слово, которое употребила Васса, но несмог.

— Ну, в общем, неожиданно должно быть!

— Хорошо, не скажу! Пока.

Я положил трубку и немножко посидел. Меня все еще немногоподташнивало. Неожиданно входная дверь распахнулась — я даже вздрогнул. Напороге стоял папа, но заходить не спешил.

— Что это? — строго спросил он, указывая на замок с наружнойстороны.

Я промолчал. Вопрос, как говорит мама, риторический. В замкеторчал мой ключ вместе с ленточкой и привязанными к ней часами.

— Хорошо, что я пораньше домой пришел, — папа достал ключ издвери, вошел и прикрыл дверь за собой. — А если бы какой-нибудь вор?

По тону было понятно, что папа настроен на долгий рассказпро всякие важные вещи. Нужно было срочно что-то делать.

— Извини, папа! Я просто задумался, мне завтра про бойкотОлимпиады на политинформации надо рассказать, а я не все понимаю.

Папа сам заядлый рыбак, но тут он клюнул не хужекакого-нибудь ерша.

— А что там не понимать? — он сел на кресло, отложил ключ всторону и принялся снимать ботинки.

— Ну вот почему США не хотят ехать на Олимпиаду? Боятсяпроиграть?

— Да нет, — усмехнулся папа, — тут все сложнее. Помнишь, мыпро «холодную» войну говорили?

Я кивнул. От сердца отлегло — папа пошел по новым рельсам.

— Так вот, в этой войне все средства хороши…