Витя, 12 апреля 1980 года, утро

Не знаю, о чем там говорили мой папа с Женькиным, но толькосам Архипыч со мной общаться не хотел. Он даже попросил его пересадить надругую парту. Классуха, которая обычно отвечала в таких случаях: «Что заблажь?!», на сей раз без лишних слов отсадила его на пустое место возле СережкиПавлюковича. Я остался один.

На перемене пытался объяснить Женьке, что я не виноват. Ивообще — я его даже предупредил, хотя мне запретили. Но Архипыч в ответ обозвалменя предателем.

Даже Ирка Воронько, которая меня считала зубрилой, возмутилась:

— Ты чего пристал?! Ему сказали, он и повторил!

Женька презрительно хмыкнул и ушел на другой конец коридора, где и стоял у окна в гордом одиночестве. Ко мне тоже никто не подходил, а мне исамому не очень хотелось с кем-то болтать.

На уроках я только и думал, что об этой дурацкой ситуации.Англичанка меня три раза назвала по имени, пока я сообразил, что это она мне.

Я встал. Она еще раз повторила вопрос, но я и по-русскиничего в тот момент не понимал, а тут по-английски…

— Ай эм илл! — напряг я свои языковые познания.

— Ар ю сик? — то ли переспросила, то ли поправилаангличанка.

Я решил больше не рисковать с иностранными языками.

— Плохо мне, Елена Ивановна. Можно, я домой пойду?

Англичанка от такой просьбы чуть на пол не села. В глазах унее читалось: «Ничего себе заявочки».

— Меня сейчас стошнит! — почти не соврал я. — Можно выйти?

— Ладно… — англичанка вопреки своим принципам тоже перешлана русский. — Иди…

Я схватил портфель и выбежал из класса.

Домой сразу не пошел. Меня и правда мутило, не хотелось вдушную комнату. И вообще надо было походить, подумать. Чем больше думал, тембольше на себя злился. Ну зачем я все Архипычузаранее рассказал!? Если бы Васса его ошарашила, он бы растерялся и… И не знаю, что бы там было, но я бы точно виноват не был! А теперь, получается, чтовиноват.

С другой стороны, я же не мог не предупредить друга? Нет, если бы не предупредил, еще хуже было бы!

Мне вдруг захотелось сесть и расплакаться, как маленькому. Сбольшим трудом я доплелся до дома, ввалился в квартиру и залег на диван.

Потом навалился какой-то липкий туман, от которого осталисьтолько обрывки воспоминаний. Мама вроде беспокоилась… Что-то я ей отвечал… Апотом какой-то врач… Молодой, недовольный мной… Я один в комнате…

Очнулся как-то сразу. За окном темно. А в большой комнатекто-то разговаривает. Не очень понимая зачем, я встал и поплелся слушать.

Говорили мой и Женин папа.

— Может, они его попугать хотят? — Женин папа говорил тихо, но как-то неестественно жизнерадостно. — Попугают и отстанут.

— Нет. Не отстанут. Я заходил в школу, — голос у папы былочень усталый, как после какой-нибудь обкомовской конференции. — Завуч там…старой закалки. И старшая пионервожатая явно под ее влиянием.

— Значит, акция устрашения? — теперь Архипов-старшийстарался изображать веселье.

— Ты, Петь, не веселись… Мало тут веселого. Тебя в Минсксобирались перевести, замом в какую-нибудь республиканскую газету. А теперь…

Они помолчали. Я почувствовал, что коленки у меняподкашиваются. Не от страха, а просто от слабости. Я присел у двери на корточки.

— Неужели ты думаешь, — продолжил мой папа, — что тебяутвердят после такого… инцидента? Это же номенклатура ЦК…

— Да… за такое меня и из партии могут попереть, — теперь дядяПетя не хорохорился, и голос у него стал точь-в-точь, как у моего папы.

— Не попрут! Сошлем на пару лет в какую-нибудь многотиражку…

Архипов перебил:

— Это все ерунда. Как-нибудь переживу, не маленький. Женькужалко. Поломают парню жизнь… Слушай, а эти… педагоги… они совсем невменяемые?

— Совсем. Единственный шанс твоему Женьке уцелеть — публичнопокаяться и признать ошибки.

— Нет!

Я вздрогнул всем телом. «Нет» получилось тихим, но таким…хлестким, что ли? Мы как-то ходили в цирк, там у дрессировщика был кнут. Вот онточно так же им щелкал, как дядя Петя сейчас сказал «Нет».

Он продолжил немного спокойнее:

— Помнишь, как ты тогда, с Комаровым? Не стал ведь каяться ипризнавать ошибок, влепил ему на общем собрании!

— Комаров был сволочь и бюрократ. Его из партийных органовдавно надо было гнать. И вообще, время было другое.

— Другое. Тебя могли не только без партбилета оставить, но ив волюнтаризме обвинить.

— Ладно, не суть, — по голосу папы стало понятно, что онморщится. — Вот видишь, теперь время не такое жесткое…

— Время всегда одинаковое. А если Женьку сейчас сломают… нетуж! Пусть стоит до конца…

Тут на кухне завозилась мама.

— Мужчины! — крикнула она. — Еще чаю принести?

— Неси! — отозвался папа.

Я торопливо встал и спрятался в своей комнате. Лег наледяную подушку и чуть не заплакал. Теперь и Женькин папа пострадает.

Я должен что-то сделать!

Как-то спасти друга! Как в «Трех мушкетерах», или «Двухкапитанах»!

Тут я вспомнил, что за весь разговор взрослые ни разу неупомянули меня. Наверное, понимали, что я никак не могу помочь. Ну, никак!

А я очень хочу! Очень сильно!

Мама гладила меня по голове и терпеливо повторяла: «Всехорошо! Конечно, ты его спасешь! Успокойся, Витя, обязательно спасешь!»

Но я никак не мог спасти Женьку. Он совсем рядом, привязан кмачте, гвардейцы кардинала тыкают в него шпагами. Архипыч не плачет, хотя всярубаха у него в крови. Он просто смотрит на меня в упор. Мне надо перепрыгнутьсо своей кровати на корабль, но нельзя — на борту сидят Васса и Танечка врыцарских доспехах и строго качают указательным пальцем.

Я знаю, что завуч будет очень недовольна, если я помешаюгвардейцам кардинала.

Я пытаюсь хотя бы понять — почему? Я ведь должен помочь! Этоже мой друг!

Стреляет пушка. Большое каменное ядро из нашего городскогомузея летит мне прямо в голову, а я не могу даже пошевелиться.

Ядро врезается мне в лоб и взрывается…